они все в Деревне, но не у Лаземана, туда они только пришли в гости,
купаться, потому что у Лаземана была большая лохань для купанья и малышам, к
которым Ханс себя не причислял, доставляло особенное удовольствие там
плескаться; о своем отце Ханс говорил с уважением или страхом и только когда
его не спрашивали о матери; по сравнению с ней отец, как видно, для него
мало значил, но, в общем, на все вопросы о семье, как ни старались К. и
Фрида, ответа они не получили. О ремесле отца они узнали, что он самый
лучший сапожник на Деревне, равных ему не было, Ханс повторял это, отвечая и
на другие вопросы, -- отец даже давал работу другим сапожникам, например
отцу Варнавы, причем в этом случае Брунсвик делал это из особой милости, о
чем и Ханс заявил, особенно гордо вскинув голову, за что Фрида, вскочив,
расцеловала его. На вопрос, бывал ли он в Замке, он ответил только после
многих настояний, причем отрицательно, а на тот же вопрос про свою мать и
вовсе не ответил. В конце концов К. устал, и ему эти расспросы показались
бесполезными, тут мальчик был прав, да и что-то постыдное было в том, чтобы
обиняком выпытывать у невинного ребенка семейные тайны, и вдвойне постыдно
так ничего и не узнать. И когда К. наконец спросил мальчика, чем же он им
хочет помочь, он не удивился, узнав, что Ханс предлагает помочь им тут, в
работе, чтобы учитель с учительницей их больше не ругали. К. объяснил, что
такая помощь им не нужна, учитель ругается из-за своего плохого характера, и
даже при самой усердной работе от ругани не избавиться, сама по себе работа
не трудная, и сегодня только по чистой случайности она не доделана, впрочем,
на К. эта ругань не действует, не то что на школьников, он ее не замечает,
она ему почти безразлична, а кроме того, он надеется, что скоро и вовсе
избавится от учителя. А раз Ханс хочет только помочь им против учителя, то
большое ему спасибо, но пусть он лучше спокойно возвращается в класс, надо
только надеяться, что его не накажут. И хотя К. вовсе не подчеркивал, а,
скорее, бессознательно давал понять, что ему не нужна только такая помощь,
Ханс отлично это понял и прямо спросил, не нужна ли К. помощь в чем-нибудь
другом. А если сам он ничем помочь не может, то попросит свою мать, тогда
все непременно удастся. Когда у отца бывают неприятности, тот всегда просит
маму о помощи. А мама уже спрашивала про К., вообще-то она почти не выходит
из дому, и то, что она была у Лаземанов, -- исключение. Но сам Ханс часто
ходит к Лаземанам играть с их детьми, и мать его однажды уже спрашивала, не
приходил ли туда снова тот землемер. Но маму нельзя было зря волновать --
она такая усталая и слабая, -- поэтому он просто сказал, что землемера он не
видел, и больше о нем разговоров не было; но когда Ханс увидел его тут, в
школе, он решил с ним заговорить, чтобы потом передать матери. Потому что
мать больше всего любит, когда ее желания выполняют без ее просьбы. На это
К., подумавши, отвечал, что никакой помощи ему не надо, у него есть все, что
ему требуется, но со стороны Ханса очень мило, что он хочет ему помочь, и К.
благодарит его за добрые намерения; конечно, может случиться, что потом он в
чем-то будет нуждаться, тогда он обратится к Хансу, адрес у него есть. А
сейчас он, К., сам мог бы чем-нибудь помочь, ему жаль, что мать Ханса
болеет, тут, как видно, никто ее болезни не понимает, а в таких запущенных
случаях часто самое легкое недомогание может дать серьезные осложнения. Но
он, К., немного разбирается в медицине и -- что еще ценнее -- умеет
ухаживать за больными. Бывало, что там, где врачи терпели неудачу, ему
удавалось помочь. Дома его за такое целебное воздействие называют "горькое
зелье". Во всяком случае, он охотно навестит матушку Ханса и побеседует с
ней. Как знать, быть может, он сумеет дать ей полезный совет, он с
удовольствием сделает это, хотя бы ради Ханса. Сначала у Ханса от этих слов
заблестели глаза, что побудило К. стать настойчивее, но он ничего не
добился; Ханс на все вопросы довольно спокойно ответил, что к маме никому
чужому ходить нельзя, ее надо очень щадить, и, хотя в тот раз К. с ней почти
ни слова не сказал, она несколько дней пролежала в постели, что, правда, с
ней случается довольно часто. А отец тогда даже рассердился на К., и уж
он-то, конечно, никогда не разрешит, чтобы К. навестил мать, он и тогда
хотел отыскать К. и наказать его за его поведение, однако мать его удержала.
Но главное -- то, что мать сама ни с кем не желает разговаривать, и К. тут
вовсе не исключение, а наоборот, ведь она могла бы, упомянув его, выразить
желание его видеть, но она ничего не сказала, подтвердив этим свою волю. Ей
только хотелось услышать про К,, но встречаться с ним она не хотела. Кроме
того, никакой болезни у нее, в сущности, нет, она отлично знает причину
своего состояния, даже иногда говорит об этом: она просто плохо переносит
здешний воздух, а уехать отсюда не хочет из-за мужа и детей; впрочем, ей уже
стало гораздо лучше, чем раньше. Вот примерно и все, что узнал К., причем
Ханс проявил немалую изобретательность, ограждая мать от К. -- от того К.,
которому он, по его словам, хотел помочь; более того, ради столь доброго
намерения -- оградить мать от К. -- Ханс начал противоречить своим
собственным словам -- например, тому, что он прежде говорил о ее болезни.
Все же К. и теперь видел, что Ханс к нему относится хорошо, но готов забыть
об этом ради матери: по сравнению с матерью все оказывались не правы, сейчас
это коснулось К., но, наверно, на его месте мог бы оказаться, например, и
отец Ханса. К. захотел это проверить и сказал, что, разумеется, отец
поступает очень разумно, ограждая мать от всяких помех, и, если бы К. об
этом хотя бы догадывался, он ни за что не посмел бы заговорить тогда с
матерью и просит Ханса передать семье его извинения. Но вместе с тем он
никак не поймет, почему отец, так ясно зная, по словам Ханса, причину
болезни, удерживает мать от перемены места и отдыха, вот именно удерживает,
ведь она только ради него и ради детей не уезжает, но детей можно взять с
собой, ей и не надо уезжать надолго, уже там, на замковой горе, воздух
совсем другой. А расходы на такую поездку никак не должны страшить отца, раз
он лучший сапожник в Деревне; наверно, у него или у матери есть родные или
знакомые в Замке, которые ее охотно приютят. Почему же отец ее не отпускает?
Не стоило бы ему так пренебрегать ее здоровьем. К. видел мать только
мельком, но именно ее слабость, ее ужасающая бледность заставили его
заговорить с ней; он и тогда удивился, как отец мог держать больную женщину
в таком скверном воздухе, в общей бане и прачечной и сам все время кричал и
разговаривал, ничуть не сдерживаясь. Отец, должно быть, не понимает, в чем
тут дело; но если даже в последнее время и наступило какое-то улучшение, то
ведь болезнь эта с причудами; в конце концов, если с ней не бороться, она
может вспыхнуть с новой силой, и тогда уж ничем не поможешь. Если К. нельзя
поговорить с матерью, может быть, ему стоит поговорить с отцом и обратить
его внимание на все эти обстоятельства.
Ханс слушал очень внимательно, почти все понял, но в том, чего не
понял, почувствовал скрытую опасность. И все же он сказал, что с отцом К.
поговорить не сможет, отец его невзлюбил и, наверно, будет с ним обращаться
как учитель. Говоря о К., он робко улыбался, но об отце сказал с горечью и
грустью. Однако, добавил он, может быть, К. удастся поговорить с матерью, но
только без ведома отца. Тут Ханс призадумался, уставившись в одну точку,
совсем как женщина, которая собирается нарушить какой-то запрет и ищет
возможности безнаказанно совершить такой поступок, и наконец сказал, что,
наверно, послезавтра можно будет это устроить, отец уйдет в гостиницу, там у
него какая-то встреча, и тогда Ханс вечером зайдет за К. и отведет его к
своей матери, конечно, если мать на это согласится, что еще очень
сомнительно. Главное, она ничего не делает против воли отца, во всем ему
подчиняется, даже в тех случаях, когда и Хансу ясно, насколько это
неразумно. Теперь Ханс действительно искал помощи у К. против отца; выходило
так, что он себя обманывал, думая, что хочет помочь К., тогда как на самом
деле хотел выпытать, не может ли этот внезапно появившийся чужак, на
которого даже мать обратила внимание, помочь им теперь, когда никто из
старых знакомых ничего сделать не в состоянии. Каким, однако, скрытным и
бессознательно лукавым оказался этот мальчик! Ни по его виду, ни по его
словам нельзя было этого заметить, и только из последующих нечаянных
признаний, выпытанных с намерением или мимоходом, можно было это понять. А
теперь в долгом разговоре с К. он обсуждал, какие трудности придется
преодолеть. При всех стараниях Ханса они были почти непреодолимы; думая о
своем и вместе с тем словно ища помощи, он, беспокойно моргая, смотрел на К.
До ухода отца он не смел ничего сказать матери, иначе отец узнает и все
провалится, значит, надо будет сказать ей попозже, но и тут, принимая во
внимание болезнь матери, придется сообщить ей не сразу, неожиданно, а
постепенно, улучив подходящую минуту; только тогда он может испросить у
матери согласие, а потом привести к ней К.; но вдруг тогда будет уже поздно,
вдруг возникнет угроза возвращения отца? Нет, все это никак невозможно. Но
К. стал доказывать, что это вполне возможно. Не надо бояться, что не хватит
времени на разговор, -- короткой встречи, короткой беседы вполне достаточно,
да и вовсе не надо Хансу заходить за К. Тот спрячется где-нибудь около дома
и по знаку Ханса сразу придет. Нет, сказал Ханс, нельзя ждать у дома; тут
снова сказалось бережное отношение Ханса к матери, потому что без разрешения
матери К. пойти туда не может, нельзя Хансу вступать с К. в какие-то
соглашения, скрыв их от матери: Ханс должен зайти за К. в школу, но не
раньше, чем мать обо всем узнает и даст разрешение. Хорошо, сказал К., но
выходит, что это действительно опасно, возможно, что отец застанет его в
доме, а если даже нет, то мать так будет бояться, что не разрешит К. прийти;
значит, тут опять всему виной отец. Но Ханс стал возражать, и так они
спорили без конца.
Уже давно К. подозвал Ханса к себе на кафедру, поставил его между колен
и время от времени ласково поглаживал его по голове. И хотя Ханс иногда
упрямился, все же эта близость как-то способствовала их взаимопониманию.
Наконец они договорились так: Ханс прежде всего скажет матери всю правду, но
для того, чтобы ей было легче согласиться на встречу с К., ей скажут, что он
поговорит с самим Брунсвиком, правда не о матери, а о своих делах. И это
было правильно: во время разговора К. сообразил, что Брунсвик, каким бы злым
и опасным человеком он ни был, собственно говоря, не может быть его
противником, потому что, судя по словам старосты, именно он был вожаком тех,
кто, пусть из политических соображений, требовал приглашения землемера, и
прибытие К. в Деревню было для Брунсвика желанным; правда, тогда не очень
понятно, почему он так сердито встретил его в первый день и так плохо, по
словам Ханса, к нему относится, но, может быть, Брунсвик был обижен именно
тем, что К. в первую очередь не обратился за помощью к нему, и, может быть,
тут произошло еще какое-нибудь недоразумение, которое легко исправить
двумя-тремя словами. А если так случится, то К., несомненно, найдет в
Брунсвике защиту против учителя, а может быть, против самого старосты, и
тогда откроются все эти административные жульничества -- как же их еще иначе
