"И до этого дойду, -- сказал староста, -- но вам ничего не понять, если
я предварительно не объясню еще кое-что. Я слишком преждевременно заговорил
об отделах контроля. Вернемся к переписке с Сордини. Постепенно, как я вам
уже говорил, я стал противиться ему все меньше и меньше. Но когда в руках у
Сордини есть хоть малейшее преимущество перед кем-то, он уже победил; тут
еще больше повышается его внимание, энергия, присутствие духа, и это зрелище
приводит противников в трепет, а врагов этих противников -- в восторг. И со
мной иногда так бывало, потому я имею право говорить об этом. Вообще-то мне
еще ни разу не удавалось видеть его в глаза, он сюда спускаться не может --
слишком загружен работой; мне рассказывали, что в его кабинете даже стен не
видно -- везде громоздятся огромные груды папок с делами, и только с теми
делами, которые сейчас в работе у Сордини, а так как все время оттуда то
вытаскивают папки, то их туда подкладывают, и притом все делается в страшной
спешке, эти груды все время обрушиваются, поэтому непрерывный грохот
отличает кабинет Сордини от всех других. Да, Сордини работает по-настоящему,
он и самым мелким делам уделяет столько же внимания, как и самым крупным".
"Вот вы, господин староста, все время называете мое дело мелким, --
сказал К., -- а ведь оно занимало время у многих чиновников, и если даже в
той груде дел оно и было совсем мелким, так от усердия чиновников вроде
господина Сордини оно уже давно переросло в большое дело. К сожалению, это
так, причем совершенно против моей воли, -- честолюбие мое не в том, чтобы
ради меня вырастали и рушились огромные груды папок с моим делом, а в том,
чтобы мне дали спокойно заниматься своей мелкой землемерной работой за
маленьким чертежным столиком".
"Нет, -- сказал староста, -- ваше дело не из больших. В этом отношении
вам жаловаться нечего, оно одно из самых мельчайших среди других мелких дел.
Объем работы вовсе не определяет степень важности дела. У вас нет даже
отдаленного представления о нашей администрации, раз вы так думаете. Но если
бы суть была и в объеме работы, то ваше дело все равно оказалось бы одним из
самых незначительных, обычные дела, то есть те, в которых нет так называемых
ошибок, требуют еще более усиленной, но, конечно, и более плодотворной
работы. Кроме того, вы ведь еще ничего не знаете о той настоящей работе,
которую пришлось из-за вас проделать, об этом я и хочу вам сейчас
рассказать. Сначала Сордини меня ни во что не втягивал, но приходили его
чиновники, каждый день в гостинице шли допросы самых видных жителей Деревни,
велись протоколы. Большинство из жителей стояло за меня, кое-кто упирался;
для каждого крестьянина измерение наделов -- дело кровное, ему сразу чудятся
какие-то тайные сговоры и несправедливости, а тут у них еще нашелся вожак, и
у Сордини, по их высказываниям, должно было сложиться впечатление, что если
бы я поставил этот вопрос перед представителями общины, то вовсе не все были
бы против вызова землемера. Поэтому соображение, что землемер нам не нужен,
все время как-то ставилось под вопрос. Особенно тут выделился некий Брунсвик
-- вы, должно быть, его не знаете, -- человек он, может быть, и неплохой, но
дурак и фантазер, он зять Лаземана".
"Кожевника?" -- спросил К. и описал бородача, которого видел у
Лаземана.
"Да, это он", -- сказал староста.
"Я и жену его знаю", -- сказал К., скорее, наугад.
"Возможно", -- сказал староста и замолчал.
"Красивая женщина, -- сказал К., -- правда, бледновата, вид
болезненный. Она, вероятно, из Замка!" -- полувопросительно добавил он.
Староста взглянул на часы, налил в ложку лекарства и торопливо
проглотил.
"Вы, наверно, в Замке только и знаете что устройство канцелярий?" --
резко спросил К.
"Да, -- сказал староста с иронической и все же благодушной усмешкой. --
Это ведь самое важное. Теперь еще о Брунсвике: если бы мы могли исключить
его из нашей общины, почти все наши были бы счастливы, и Лаземан не меньше
других. Но в то время Брунсвик пользовался каким-то влиянием, он хотя и не
оратор, но зато крикун, а многим и этого достаточно. Вот и вышло так, что я
был вынужден поставить вопрос перед советом общины -- единственное, чего
добился Брунсвик, потому что, как и следовало ожидать, большинство членов
совета и слышать не хотели о каком-то землемере. И хотя все это было много
лет назад, дело никак не могло прекратиться -- отчасти из-за
добросовестности Сордини, который самыми тщательными расследованиями
старался выяснить, на чем основано мнение не только большинства, но и
оппозиции, отчасти же из-за глупости и тщеславия Брунсвика, лично связанного
со многими чиновниками, которых он все время беспокоил своими выдумками и
фантазиями. Правда, Сордини не давал Брунсвику обмануть себя, да и как мог
Брунсвик обмануть Сордини? Но именно во избежание обмана нужны были новые
расследования, и не успевали их закончить, как Брунсвик опять выдумывал
что-нибудь новое, он легок на подъем, при его глупости это неудивительно. А
теперь я коснусь одной особенности нашего служебного аппарата. Насколько он
точен, настолько же и чувствителен. Если какой-нибудь вопрос рассматривается
слишком долго, может случиться, что еще до окончательного рассмотрения,
вдруг, молниеносно, в какой-то непредвиденной инстанции -- ее потом и
обнаружить невозможно -- будет принято решение, которое хоть и не всегда
является правильным, но зато окончательно закрывает дело. Выходит так, будто
канцелярский аппарат не может больше выдержать напряжения, когда его из года
в год долбят по поводу одного и того же, незначительного по существу дела, и
вдруг этот аппарат сам собой, без участия чиновников, это дело закрывает.
Разумеется, никакого чуда тут не происходит, просто какой-нибудь чиновник
пишет заключение о закрытии дела, а может быть, принимается и неписаное
решение, и невозможно установить, во всяком случае тут, у нас, да, пожалуй,
и там, в канцелярии, какой именно чиновник принял решение по данному делу и
на каком основании. Только отделы контроля много времени спустя
устанавливают это, но нам ничего не сообщают, впрочем, теперь это уже вряд
ли может кого-нибудь заинтересовать. Притом, как я говорил, все эти
окончательные решения всегда превосходны, только одно в них нескладно:
обычно узнаешь о них слишком поздно, а тем временем все еще идут горячие
споры о давно решенных вещах. Не знаю, было ли принято такое решение по
вашему делу, многое говорит за это, многое -- против, но если бы это
произошло, то вам послали бы приглашение, вы проделали бы весь долгий путь
сюда, к нам, прошло бы очень много времени, а между тем Сордини продолжал бы
работать до изнеможения, Брунсвик все мутил бы народ и оба мучили бы меня. Я
только высказываю предположение, что так могло бы случиться, а наверняка я
знаю только одно: между тем один из контрольных отделов обнаружил, что много
лет назад из отдела А был послан в общину запрос о вызове землемера и что до
сих пор ответа нет. Недавно меня об этом запросили, ну и, конечно, все тут
же выяснилось, отдел А удовлетворился моим ответом, что землемер нам не
нужен, и Сордини должен был признать, что в данном случае он оказался не на
высоте и, правда не по своей вине, проделал столько бесполезной работы, да
еще с такой нервотрепкой. Если бы со всех сторон не навалилось бы, как
всегда, столько новой работы и если бы ваше дело не было таким мелким, можно
даже сказать -- мельчайшим из мелких, мы все, наверно, вздохнули бы с
облегчением, по-моему даже сам Сордини. Один Брунсвик ворчал, но это уже
было просто смешно. А теперь представьте себе, господин землемер, мое
разочарование, когда после благополучного окончания всей этой истории -- а с
тех пор тоже прошло немало времени -- вдруг появляетесь вы, и, по-видимому,
выходит так, что все дело надо начинать сначала. Но вы, конечно, понимаете,
что, поскольку это от меня зависит, я ни в коем случае этого не допущу!"
"Конечно! -- сказал К. -- Но я еще лучше понимаю, что тут происходят
возмутительные безобразия не только по отношению ко мне, но и по отношению к
законам. А себя лично я сумею защитить".
"И как же?" -- спросил староста.
"Это я выдать не могу", -- сказал К.
"Приставать к вам не стану, -- сказал староста, -- но учтите, что в
моем лице вы найдете не буду говорить друга -- слишком мы чужие люди, -- но,
во всяком случае, подмогу в вашем деле. Одного я не допущу -- чтобы вас
приняли в качестве землемера, в остальном же можете спокойно обращаться ко
мне, правда, в пределах моей власти, которая довольно ограничена".
"Вы все время говорите, что меня обязаны принять на должность
землемера, но ведь я уже фактически принят. Вот письмо Кламма".
"Письмо Кламма! -- сказал староста. -- Оно ценно и значительно из-за
подписи Кламма -- кажется, она подлинная. -- но в остальном... Впрочем, тут
я не смею высказывать свое личное мнение. Мицци! -- крикнул он и добавил: --
Да что вы там делаете?"
Мицци и помощники, надолго оставленные без всякого внимания, очевидно,
не нашли нужного документа и хотели снова все убрать в шкаф, но уложить
беспорядочно наваленную груду папок им не удавалось. Должно быть, помощники
придумали то, что они сейчас пытались сделать. Они положили шкаф на пол,
запихали туда все папки, уселись вместе с Мицци на дверцы шкафа и теперь
постепенно нажимали на них.
"Значит, не нашли бумагу, -- сказал староста, -- жаль, конечно, но ведь
вы уже все знаете, нам, собственно говоря, никакие бумаги больше не нужны,
потом они, конечно, отыщутся, наверно, их взял учитель, у него дома много
всяких документов. А сейчас, Мицци, неси сюда свечу и прочти со мной это
письмо".
Подошла Мицци -- она казалась еще серее и незаметнее, сидя на краю
постели и прижимаясь к своему крепкому, жизнеобильному мужу, который крепко
обнял ее. Только ее худенькое лицо стало виднее при свете -- ясное, строгое,
слегка смягченное годами. Заглянув в письмо, она сразу благоговейно сложила
руки. "От Кламма!" -- сказала она. Они вместе прочли письмо, о чем-то
пошептались, а когда помощники закричали "Ура!" -- им наконец удалось
закрыть шкаф, и Мицци с молчаливой благодарностью посмотрела на них, --
староста заговорил: "Мицци совершенно согласна со мной, и теперь я смело
могу вам сказать. Это вообще не служебный документ, а частное письмо. Уже
само обращение "Многоуважаемый господин!" говорит за это. Кроме того, там не
сказано ни слова о том, что вас приняли в качестве землемера, там речь идет
о графской службе вообще; впрочем, и тут ничего определенного не сказано.
Только то, что вы приняты "как вам известно", то есть ответственность за
подтверждение того, что вы приняты, возлагается на вас. Наконец, в служебном
отношении вас направляют только ко мне, к старосте, с указанием, что я
являюсь вашим непосредственным начальством и должен сообщить вам все
дальнейшее, что, в сущности, сейчас уже мной и сделано. Для того, кто умеет
читать официальные документы и вследствие этого еще лучше разбирается в
неофициальных письмах, все это ясно как день. То, что вы, человек
посторонний, в этом не разобрались, меня не удивляет. В общем и целом, это
письмо означает только то, что Кламм намерен лично заняться вами в том
случае, если вас примут на графскую службу".
"Вы, господин староста, так хорошо расшифровали это письмо, -- сказал
К., -- что от него ничего не осталось, кроме подписи на пустом листе бумаги.
Неужели вы не замечаете, как вы этим унижаете имя Кламма, к которому вы как
