это неестественно было для меня онеметь от этого взгляда.
Он смеялся, пока слезы не потекли у него по щекам. Я опять
почувствовал волну враждебности по отношению к нему. Я думал, что я был с
ним таким серьезным и таким вдумчивым, а он со своими грубыми привычками
был таким "индейцем".
Он явно заметил мое настроение и совершенно внезапно перестал
смеяться.
После долгого колебания я сказал ему, что его смех раздражал меня,
поскольку я серьезно пытался понять то, что со мной случилось.
- Тут нечего понимать, - ответил он спокойно.
Я повторил для него перечень необычных событий, которые имели место с
тех пор, как я его встретил, начиная с того колдовского взгляда, которым
он на меня взглянул, до воспоминания о соколе-альбиносе и видения на
булыжнике тени, о которой он сказал, что это моя смерть.
- Зачем ты все это делаешь со мной? - спросил я его. В моем вопросе
не было никакой укоризны. Мне было просто любопытно при чем тут, в
частности, я.
- Ты просил меня рассказать тебе то, что я знаю о растениях.
Я заметил нотку сарказма в его голосе. Он говорил так, как будто он
подсмеивался надо мной.
- Но то, что до сих пор ты говорил мне, никакого отношения к
растениям не имело, - запротестовал я.
Он ответил, что для того, чтобы узнать, нужно время.
У меня было такое чувство, что с ним бесполезно спорить. Я сообразил
тогда полный идиотизм легких и абсурдных выводов, который я сделал. Пока я
не был дома, я обещал себе, что я никогда не буду терять голову и не буду
чувствовать раздражение по отношению к дону Хуану. Однако, в
действительной ситуации в ту же минуту, как только он привел меня в
замешательство, я испытал новый приступ мелочного раздражения. Я
чувствовал, что нет никакого способа для меня взаимодействовать с ним, и
это меня сердило.
- Думай о своей смерти сейчас, - сказал дон Хуан внезапно. Она у тебя
на расстоянии вытянутой руки. Она может дотронуться до тебя в любой
момент. Поэтому, у тебя дома действительно нет времени для ерундовых
мыслей и мелочного раздражения. Ни у кого из нас нет времени для этого.
- Ты хочешь знать, что я сделал с тобой в первый день, когда мы
встретились? Я "увидел тебя", и я "видел", что ты думаешь, что ты лжешь
мне. Но ты не лгал, но на самом деле лгал.
Я сказал ему, что его объяснения поставили меня в еще большее
замешательство. Он сказал, что в этом и есть причина того, что он не хочет
объяснять своих поступков, и что в объяснении их нет необходимости. Он
сказал, что единственная вещь, которая идет в счет, это действия, действия
вместо думания.
Он вытащил соломенную циновку и улегся, подперев голову узлом. Он
устроился поудобнее, а затем сказал мне, что есть еще одна вещь, которую я
должен выполнить, если я действительно хочу изучать растения.
- Что было неправильно в тебе, когда я "увидел" тебя и что
неправильно в тебе сейчас, так это то, что ты не любишь принимать
ответственности за то, что ты делаешь, - сказал он медленно, как бы давая
мне время понять, что он говорит. - когда ты говорил мне все это в
автобусной станции, ты сознавал, что все это ложь. Почему ты лгал?
Я объяснил, что моей задачей было найти "ключевого информатора" для
своей работы.
Дон Хуан улыбнулся и начал мурлыкать мексиканскую мелодию.
- Когда человек решает что-либо делать, он должен идти до конца, -
сказал он. - но он должен принимать ответственность за то, что он делает.
Вне зависимости от того, что именно он делает, он должен прежде всего
знать, почему он это делает, и затем он должен выполнять свои действия, не
имея уже никаких сомнения или сожалений о них.
Он посмотрел на меня внимательно. Я не знал, что сказать. Наконец я
выразил мнение, почти как протест.
- Но это невозможно, - сказал я.
Он спросил меня, почему, и я сказал, что, может быть, было бы
идеальным, чтобы все думали так, как совпадало бы с тем, что они делают.
На практике, однако, нет никакого способа избежать сомнений и сожалений.
- Конечно же, есть способ, - ответил он с убеждением.
- Смотри на меня, - сказал он. - у меня нет сомнений или сожалений.
Все, что я делаю, является моим решением и моей ответственностью.
Простейшая вещь, которую я делаю, взять тебя на прогулку в пустыню,
например, очень просто может быть моей смертью. Смерть преследует меня,
поэтому у меня нет места для сомнений или сожалений. Если я должен умереть
в результате того, что я возьму тебя на прогулку, значит я должен умереть.
Ты, с другой стороны, чувствуешь, что ты бессмертен. А решения
бессмертного человека могут быть изменены, или о них можно сожалеть или
подвергать их сомнению. Время имеется только для того, чтобы делать
решения.
Я искренне возражал, что по-моему мнению, это не реальный мир,
поскольку он спорным образом создан на идеальной форме поведения, и на
том, что есть еще какой-то путь для того, чтобы куда-то идти.
Я рассказал ему историю о своем отце, который обычно читал мне
бесконечные лекции о чудесах здорового ума в здоровом теле и о том, как
молодые люди должны закалять свои тела трудностями и атлетическими
соревнованиями. Он был молодым человеком. Когда мне было 8 лет, ему всего
только 27. В летнее время, как правило, он возвращался из города, где
преподавал в школе, на ферму моего деда, где я жил, чтобы провести со мной
по крайней мере месяц. Для меня это был адский месяц. Я рассказал дону
Хуану, например, о поведении моего отца, которое, как я думал, очень
подходит к настоящей ситуации.
Почти сразу по прибытии на ферму мой отец настаивал на том, чтобы я
совершил с ним длинную прогулку так, чтобы мы могли с ним обо всем
поговорить. И во время нашего разговора он составлял планы о том, как мы
будем ходить купаться каждый день в 6 часов утра. Ночью он ставил
будильник на пол шестого, чтобы иметь достаточно времени, потому что ровно
в шесть мы должны быть уже в воде. А когда звонок начинал звенеть утром,
он выскакивал из постели, надевал очки и подходил к окну, чтобы посмотреть
наружу.
Я даже запомнил следующий монолог:
- М-м-м... Немножко облачно сегодня. Послушай, я сейчас прилягу всего
минуток на пять, оъкей? Не больше, чем на пять! Я просто собираюсь
распрямить свои мышцы и полностью проснуться.
И он всегда без исключения спал после этого до десяти, а иногда и до
полудня.
Я рассказал дону Хуану, что меня раздражало его нежелание отказаться
от явно надуманных решений. Он повторял этот ритуал каждое утро, пока я,
наконец, не оскорбил его чувства, отказавшись заводить будильник.
- Это не были надуманные решения, - сказал дон Хуан, явно принимая
сторону моего отца. - он просто не знал, как встать из постели, вот и все.
- Во всяком случае, - сказал я. - я всегда с сожалением отношусь к
нереальным решениям.
- Какое же решение будет тогда реальным? - спросил дон Хуан с
улыбкой.
- Если бы мой отец сказал себе, что он не может идти плавать в шесть
утра, а может, возможно, и в три пополудни.
- Твое решение ранит его душу, - сказал дон Хуан с оттенком большой
серьезности.
Я подумал, что уловил нотку печали в его голосе. Некоторое время мы
молчали. Моя задиристость испарилась, я думал о своем отце.
- Разве ты не видишь, - сказал дон Хуан, - он не хотел плавать в три
часа пополудни.
Его слова заставили меня подпрыгнуть.
Я сказал ему, что мой отец был слаб, и таким же был его мир идеальных
поступков, которые он никогда не совершал. Я почти кричал.
Дон Хуан не сказал ни слова. Он медленно в каком-то ритме качал
головой. Я чувствовал ужасную печаль. Когда я думал о своем отце, меня
всегда охватывало такое всепоглощающее чувство.
- Ты думаешь, что ты был сильнее, не так ли? - спросил он меня как бы
невзначай. Я сказал, что да, и начал рассказывать ему обо всей
эмоциональной путанице, которую мой отец вносил в меня, но он меня
прервал.
- Он был злой с тобой? - спросил он.
- Нет.
- Он был мелочен с тобой?
- Нет.
- Делал ли он для тебя все, что мог?
- Да.
- Тогда что же в нем неправильно?
Опять я начал кричать, что он был слабый, но спохватился и понизил
голос. Я чувствовал себя несколько в странном положении, что дон Хуан меня
допрашивает.
- Для чего ты все это делаешь? - спросил я. - ведь предполагалось,
что мы будем говорить о растениях? - я чувствовал себя раздраженным и
подавленным более, чем когда-либо. Я сказал ему, что ему нет дела, что у
него нет даже малейшего права судить о моем поведении. И он разразился
животным смехом.
- Когда ты сердишься, ты всегда чувствуешь себя правым? - сказал он и
мигнул, как птица.
Он был прав. У меня была тенденция к тому, чтобы чувствовать себя
оправданным в том, что я сержусь.
- Давай не будем говорить о моем отце, - сказал я, борясь за хорошее
настроение. - давай будем говорить о растениях.
- Нет, давай поговорим о твоем отце, - настаивал он. - это то самое
место, с которого следует начать сегодня. Если ты думаешь, что ты был
настолько сильнее, чем он, почему ты не ходил плавать в шесть часов утра
вместо него?
Я сказал ему, что я не мог поверить в то, что он серьезно просит меня
об этом. Я всегда считал, что плавание в шесть часов утра - это дело моего
отца, а не мое.
- Это было также и твоим делом с того момента, как ты принял его
идею, - бросил в меня дон Хуан.
Я сказал, что я никогда не принимал ее, что я всегда знал, что мой
отец неискренен сам с собой. Дон Хуан поинтересовался, как само собой
разумеющимся, почему я не высказал своего мнения в тот раз.
- Ты же не говорил своему отцу подобных вещей, - сказал я, как слабое
объяснение.
- Почему же нет?
- В моем доме так не делалось, вот и все.
- Ты делал в своем доме еще худшие вещи, - заявил он, как судья со
своего кресла. - единственная вещь, которую ты никогда не делал - это
почтить свой дух.
В его словах была такая разрушительная сила, что слова его вызывали у
меня в уме отклик. Он разрушил все мои защиты, я не мог с ним спорить. Я
нашел спасение в записывании своих заметок.
Я попытался выставить последние слабые объяснения и сказал, что всю
мою жизнь мне встречались люди такого же сорта, как мой отец, которые так
же, как мой отец, вовлекали меня в свои схемы, и, как правило, я всегда
оставался болтаться ни при чем.
- Ты жалуешься, - сказал он мягко. - ты жаловался всю свою жизнь,
потому что ты не принимаешь ответственности за свои решения. Если бы ты
принял ответственность в отношении идеи твоего отца в том, чтобы плавать в
шесть часов утра, то ты бы плавал сам, если нужно. Или же бы ты послал его
к черту в первый же раз после того, как ты узнал его уловки. Но ты не
сказал ничего, поэтому ты был такой же слабый, как твой отец.
- Принимать ответственность за свои решения означает, что человек
готов умереть за них.
- Подожди, подожди, - сказал я, - тут ты все переворачиваешь.
Он не дал мне закончить. Я собирался сказать ему, что своего отца я
взял просто как пример нереального способа действовать, и что никто в
здравом уме не захочет умирать за такую идиотскую вещь.
- Не имеет никакого значения, что это за решение, - сказал он. -
ничто не может быть более или менее серьезным, чем что-либо другое. Разве
ты не видишь? В том мире, где смерть-охотник, нет маленьких или больших
решений. Есть только те решения, которые мы делаем перед лицом нашей
