улыбнулся.
- Мало-помалу ты должен создать туман вокруг себя. Ты должен стереть
все вокруг себя до тех пор, пока ничего нельзя будет считать само собой
разумеющимся. Пока ничего уже не останется наверняка или реального. Твоя
проблема сейчас в том, что ты слишком реален. Твои усилия слишком реальны.
Твои настроения слишком реальны. Не принимай вещи настолько сами собой
разумеющимися. Ты должен начать стирать себя.
- Для чего? - спросил я ошеломлено.
Мне стало ясно, что он предписывает мне поведение. Всю свою жизнь я
подходил к переломному моменту, когда кто-либо пытался сказать мне, что
делать. Простая мысль о том, что мне будут говорить, что делать, вызывала
во мне немедленно активный протест.
- Ты сказал мне, что хочешь изучать растения, - сказал он спокойно. -
ты хочешь что-то получить даром? Что ты думаешь об этом? Мы условились,
что ты будешь задавать мне вопросы, и я буду говорить тебе то, что я знаю.
Если тебе это не нравится, то нам больше нечего сказать друг другу.
Его ужасная прямота вызывала во мне чувство протеста, но внутри себя
я сознавался, что он прав.
- Давай тогда сделаем так, - продолжал он. - если ты хочешь изучать
растения и поскольку о них действительно нечего сказать, то ты должен
среди прочих вещей стереть свою личную историю.
- Как? - спросил я.
- Начни с простых вещей. Таких, как не говорить никому, что ты в
действительности делаешь. Затем ты должен оставить всех, кто тебя хорошо
знает. Таким образом, ты создашь туман вокруг себя.
- Но ведь это абсурдно! - протестовал я. - почему люди не должны
знать обо мне? Что в этом плохого?
- Плохое здесь то, что, если они однажды тебя узнали, то ты уже
становишься чем-то таким, что само собой разумеется, и, начиная с этого
момента, ты уже не можешь порвать связь с их мыслями. Лично я люблю полную
свободу - быть неизвестным. Никто не знает меня с застывшей уверенностью,
так, как люди знают тебя, например.
- Но это было бы ложью.
- Мне нет дела до лжи или правды, - сказал он жестко. - ложь есть
ложь, только если ты имеешь личную историю.
Я стал возражать, что мне не нравится намеренно мистифицировать людей
или вводить их в заблуждение. Его ответом было то, что я и так всех ввожу
в заблуждение.
Старик затронул больное место в моей жизни. Я не примкнул спросить
его, что он имел в виду под этим, или откуда он узнал, что я все время
ввожу людей в заблуждение. Я просто прореагировал на его заявления,
защищаясь при помощи объяснения. Я сказал, что я с болью сознаю, что моя
семья и мои друзья считают меня ненадежным, в то время, как в
действительности я никогда в своей жизни не солгал.
- Ты всегда знал, как лгать, - сказал он. - и единственная вещь,
которая отсутствовала, это то, что ты не знал, зачем это делать. Теперь ты
знаешь.
Я запротестовал.
- Разве ты не видишь, что я действительно очень устал от того, что
люди считают меня ненадежным, - сказал я.
- А ты действительно ненадежен, - заметил он с убеждением.
- Черт подери, это не так! - воскликнул я.
Мое настроение вместо того, чтобы подвести его к серьезности,
заставило его истерически смеяться. Я действительно терпеть не мог этого
старика за все его ужимки. К несчастью, он был прав относительно меня.
Через некоторое время я успокоился, и он продолжал говорить.
Когда не имеешь личной истории, - объяснил он, - то ничего, что бы ты
ни сказал, не может быть принято за ложь. Твоя беда в том, что ты вынужден
объяснять все любому, импульсивно, и в то же время ты хочешь сохранить
свежесть и новизну того, что ты делаешь. Что ж, поскольку ты не можешь
быть восхищенным после того, как ты объяснил все, что ты делаешь, то ты
лжешь для того, чтобы продолжить эти чувства.
Я был действительно ошеломлен масштабом нашего разговора. Я записал
все его детали наилучшим образом как только смог, концентрируя внимание на
том, что он говорит, вместо того, чтобы размышлять о собственной
предвзятости или о его значении.
- С этого момента, - сказал он, - ты должен просто показывать людям
все, что ты найдешь нужным им показывать, но при этом никогда не говорить
точно, как ты это сделал.
- Я не могу держать секреты! - воскликнул я. - то, что ты говоришь,
бесполезно для меня.
- Тогда изменись! - сказал он отрывисто, с яростным блеском в глазах.
Он выглядел, как странное дикое животное, и в то же время его мысли и
слова были предельно связанными. Мое раздражение уступило место состоянию
неприятного замешательства.
- Видишь, - продолжал он, - у нас есть только два выбора. Мы или
принимаем все, как реальное, наверняка, или мы этого не делаем. Если мы
следуем первому, то мы кончаем тем, что до смерти устаем от самих себя и
от мира. Если мы последуем второму и сотрем личную историю, мы создадим
туман вокруг нас, очень восхитительное и мистическое состояние, в котором
никто не знает, откуда выскочит заяц, даже мы сами.
Я стал говорить о том, что стирание личной истории лишь увеличит наше
чувство незащищенности.
- Когда ничего нет наверняка, мы остаемся алертными, навсегда на
цыпочках, - сказал он. - не знать, за каким кустом прячется заяц, более
восхитительно, чем вести себя так, как если бы мы знали все.
Он больше ни слова не говорил в течение очень долгого времени. Может
быть, час прошел в полном молчании. Я не знал, что спрашивать. Наконец, он
поднялся и попросил меня подвезти его в ближайший город.
Я не знал, почему, но наш разговор опустошил меня. У меня было такое
чувство, будто бы я вот-вот засну. Он попросил меня остановиться по пути и
сказал, что если я захочу расслабиться, то я должен забраться на плоскую
вершину небольшого холма в стороне от дороги и лечь на живот головой к
востоку. В его голосе, казалось, ощущалась спешка. Я не хотел спорить или,
может быть, я просто был настолько усталым, что не мог даже говорить. Я
забрался на холм и сделал так, как он предписывал.
Я спал только две или три минуты, но этого было достаточно, чтобы моя
энергия возобновилась. Мы приехали к центру города, где он попросил меня
ссадить его.
- Возвращайся, - сказал он, выходя из машины. - обязательно
возвращайся.
3. УТРАЧИВАНИЕ ВАЖНОСТИ САМОГО СЕБЯ
У меня была возможность обсудить свои два предыдущие визита к дону
Хуану с тем другом, который свел нас вместе. Его мнением было то, что я
теряю свое время. Я изложил ему до последней детали все наши разговоры. Он
считал, что я преувеличиваю и создаю романтический ореол тупой старой
развалине.
Однако, во мне было очень мало откликов для того, чтобы
романтизировать такого необычного старика. Я искренне чувствовал, что его
критика моей личности была серьезной подоплекой того, что он мне нравился.
Однако же, я должен был признать, что эта критика всегда была апропо /"к
месту"/ резко очерчена и правильна до последней буквы.
Стержнем моей проблемы на этот раз было нежелание признать то, что
дон Хуан способен разрушить все мои предубеждения о мире, и мое нежелание
согласиться с другом, который считал, что "старый индеец просто дурень".
Я чувствовал себя обязанным еще раз навестить его, прежде чем
составить о нем свое мнение.
Среда, 28 декабря 1960 года.
Как только я приехал к нему, он взял меня на прогулку в пустынный
чапараль. Он даже не взглянул на мешок с продуктами, которые я привез ему.
Казалось, он ожидал меня.
Мы шли в течение нескольких часов. Он не собирал, не показывал мне
никаких растений. Он учил меня, однако, "правильному способу ходьбы". Он
сказал, что я должен слегка подогнуть пальцы, когда я иду, для того, чтобы
я мог обращать внимание на дорогу и на окружающих. Он заявил, что мой
обычный способ ходьбы является уродующим, и что никогда не следует ничего
носить в руках. Если нужно нести какие-нибудь вещи, то следует
пользоваться рюкзаком или заплечной сумкой, или заплечным мешком. Его идея
состояла в том, что заставляя руки находиться в определенном положении,
можно иметь большую выносливость и лучше осознавать окружающее.
Я не видел причины спорить и подогнул пальцы так, как он сказал,
продолжая идти. Мое осознавание окружающего нисколько не изменилось, то же
самое было с моей выносливостью. Мы начали нашу прогулку утром и
остановились отдохнуть после полудня. Я обливался потом и хотел напиться
из фляжки, но он остановил меня, сказав, что лучше проглотить только один
глоток. Он сорвал немного листьев с небольшого желтого куста и пожевал. Он
дал немного листьев мне и заметил, что они прекрасны, а если я буду их
медленно жевать, то моя жажда исчезнет. Жажда не исчезла, но в то же время
я не чувствовал неудобств.
Он, казалось, прочел мои мысли и объяснил, что я не почувствовал
выгоды "правильного способа ходьбы" или же выгоды от жевания листьев,
потому что я молод и силен, а мое тело ничего не замечает, потому что оно
немного глупо.
Он засмеялся. Я не был в смешливом настроении, и это, казалось,
позабавило его еще больше. Он поправил свое предыдущее заявление, сказав,
что мое тело не то чтобы на самом деле глупое, но оно как бы спит.
В этот момент огромная ворона пролетела прямо над нами с карканьем.
Это меня испугало, и я начал смеяться. Я думал, что обстоятельства требуют
смеха, но, к моему великому удивлению, он сильно встряхнул мою руку и
заставил меня замолчать. У него было крайне серьезное выражение.
- Это была не шутка, - сказал он жестко, как если бы я знал, о чем он
говорит. Я попросил объяснения. Я сказал ему, что это неправильно, что мой
смех над вороной рассердил его, в то время, как мы ранее смеялись над
кофеваркой.
- То, что ты видел, была не просто ворона! - воскликнул он.
- Но я видел ее, и это была ворона, - настаивал я.
- Ты ничего не видел, дурак, - сказал он грубым голосом.
Его грубость была беспричинной. Я сказал ему, что я не люблю злить
людей, и, может быть, будет лучше, если я уйду, поскольку он, видимо, не в
настроении поддерживать компанию. Он неудержимо расхохотался, как если бы
я был клоун, разыгрывающий перед ним представление. Мое недовольство и
раздражение пропорционально росли.
- Ты очень жесток, - комментировал он. - ты принимаешь самого себя
слишком серьезно.
- Но разве ты не делаешь того же самого, - вставил я, - принимая
самого себя серьезно, когда ты рассердился на меня?
Он сказал, что сердиться на меня было самое далекое, что он только
мог придумать. Он взглянул на меня пронзительно.
- То, что ты видел, не было согласием мира, - сказал он. - летящая
или каркающая ворона никогда не бывает согласием. Это был знак!
- Знак чего?
- Очень важное указание насчет тебя, - заметил он загадочно.
В этот самый момент ветер бросил сухую ветку прямо к нашим ногам.
- Вот это было согласием! - воскликнул он, и, взглянув на меня
сияющими глазами, залился смехом.
У меня было такое чувство, что он дразнит меня, создавая правила
странной игры по мере того, как мы продвигаемся. Поэтому, ему-то можно
было смеяться, но не мне. Мое недовольство опять полезло наверх, и я
сказал ему все, что думаю о нем. Он совсем не был задет или обижен. Он
хохотал, и его смех вызывал во мне еще больше недовольства и раздражения.
Я подумал, что он намеренно ставит меня в дурацкое положение. Я тут же
решил, что с меня довольно такой "полевой работы".
Я встал и сказал, что хочу идти назад к его дому, потому что я должен
ехать в Лос-Анжелес.
- Сядь, - сказал он повелительно. - ты обидчив, как старая леди. Ты
