было знакомое, хотя и не вспоминалось, откуда. Я все поглядывал на него,
пока парикмахер колдовал над моей головой. Мужчина ковырял во рту
зубочисткой. Здоровенный мужик, волосы короткие, волнистые. И вдруг он мне
увиделся: в форме, фуражка, зоркие маленькие глазки обшаривают холл банка.
Из оставшихся двоих один был заметно старше, с густой курчавой сединой.
Он курил. У третьего, хоть он был и не настолько стар, макушка была совсем
лысая, но по бокам волосы свисали на уши. Этот был в ботинках лесоруба, и
его штаны лоснились от машинного масла.
Парикмахер положил мне руку на затылок, чтобы поудачнее меня
развернуть. Потом спросил у охранника:
- Что, завалил оленя, Чарльз?
Этот парикмахер мне нравился. Мы были не настолько знакомы, чтобы звать
друг друга по имени. Но когда я заходил постричься, он меня узнавал. Он
знал, что раньше я увлекался рыбалкой. Так что мы говорили о рыбалке.
Чтобы он был охотником, не думаю. Но поддержать разговор смог бы на любую
тему. В этом смысле он был хороший парикмахер.
- Тут, Билл, целая история. Черт-то что! - отозвался охранник. Он
вытащил изо рта зубочистку и сунул ее в пепельницу. Покачал головой: -
Вроде и завалил, и вроде - не завалил. Так что на твой вопрос - и да, и
нет.
Мне не понравился его голос. Не подходил он охраннику. Не такого голоса
стоило ожидать.
Двое остальных подняли на него глаза. Старший был занят тем, что листал
журнал и курил, а тот, что помладше, смотрел газету. Оба отложили свое
чтение и стали слушать охранника.
- Давай, Чарльз, - сказал парикмахер. - Выкладывай.
Он снова повернул мою голову и продолжал щелкать ножницами.
- Мы на Фикль-Ридж ходили. Мой старик и я с пацаном. На тропах там
охотились.
Старик засел на одной, мы с пацаном - на другой. У пацана бодун, черт
его дери.
Аж жабры у пацана зеленые, и весь день воду хлещет - свою и мою. Уже
заполдень перевалило, а мы там с рассвета. Но надеялись еще. Так
прикинули, что снизу охотники оленей на нас сгонят. Короче, засели за
какой-то колодой, за тропой смотрим - и тут из долины снизу, слышим:
выстрелы.
- Там фруктовые сады внизу, - сказал парень с газетой. Он без конца
ерзал. То одну, то другую ногу закинет на колено, коротко взмахивая
ботинком. - Они там шастают, олени эти.
- Точно, - подтвердил охранник. - Залазят туда по ночам и яблочки
зеленые жрут. В общем, слышно - стреляют. Мы себе сидим, и тут из
подлеска вылетает такой матерый олень - меньше, чем сто ярдов от нас.
Пацан его тут же увидел, как и я, - хлоп на землю и давай палить. Дубина.
А этой скотине старой - хоть бы хны. Ему-то пацан до лампочки. Но
стреляют откуда-то - он не поймет. Не знает, куда сигануть. Тут я
пальнул. Да в суматохе этой едва сумел его зацепить.
- Так ты его зацепил? - спросил парикмахер.
- Знаешь, зацепил, - ответил охранник. - В брюхо попал. Он башку
уронил и задрожал так. Дрожит весь. А пацан знай стреляет. Я вроде как
опять в Корее очутился. В общем, выстрелил еще раз, но - мимо. Тут
оленище опять в кусты. Но, ей-богу, ему уже даже фыркнуть нечем. Пацан все
патроны зазря потратил. Но я знатно врезал. Засадил ему прямо в кишки. Вот
в каком смысле зацепил.
- А дальше что? - спросил мужик с газетой. Он скатал газету в трубку
и похлопывал ею себя по колену. - Что дальше-то? Наверно, вы по следу
пошли? Они в такие места подыхать уходят - не доберешься.
- Но по следу-то вы пошли? - спросил тот, что постарше, хотя это и не
прозвучало как вопрос.
- Пошли. Мы с пацаном за ним пошли. Но с пацана толку ноль. Его
травило всю дорогу. Еле телепались. Вот стоеросина-то.
Тут охраннику пришлось хохотнуть, вспоминая ситуацию:
- Пива нахлестаться, всю ночь на ногах, а потом еще, я, мол, на оленя
пойду.
Сейчас-то из него дурь повыветрилась, видит Бог. Но по следу-то мы,
конечно, пошли. И след ведь хороший: на земле кровища, везде кровища. В
жизни не видел, чтоб в одном олене столько крови было. Не знаю, как он,
сукин сын, на ногах держался.
- Их иной раз надолго хватает, - сказал мужик с газетой. - Всегда в
таких местах подыхают, что и не подберешься.
- Я пацана обложил за то, что он промазал, он мне что-то огрызнулся.
Тогда уж я ему и съездил. Сюда вот. - Охранник показал у себя над ухом и
ухмыльнулся. - Надавал я бобов пацану этому сучьему. Он молодой еще -
ему полезно. Словом, стемнело, куда уж тут по следу идти, да еще пацан
сзади валяется - блюет и все такое.
- Ну, теперь-то уж этого оленя койоты доедают, - сказал мужик с
газетой. - А заодно и вороны с канюками.
Он развернул газету, разгладил ее и положил рядом с собой. Опять
поменял ноги.
Оглядел нас всех и покачал головой.
Мужик постарше, повернувшись на стуле, смотрел в окно. Закурил.
- Пожалуй, - согласился охранник. - и ведь жалко. Большой был,
матерый, сукин сын. Так что, Билл, ответ такой: и подбил я оленя, и не
подбил. Но без дичи на столе все-таки не остались. Потому что старик,
оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил,
освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную
завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка. Маленький, падла. Но
старик прямо цвел.
Охранник оглядел парикмахерскую, будто что припоминая. Потом взял свою
зубочистку и снова сунул в рот.
Мужик постарше положил сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнул и
сказал:
- Тебе сейчас нужно бы того оленя искать, а не волосы стричь.
- Ты со мной так не разговаривай, - отозвался охранник. - Пердун
старый.
Знаешь, я тебя где видел.
- Сам я тебя видел, - сказал старик.
- Хорош, парни. Вы у меня в парикмахерской, - смешался парикмахер.
- Тебе я бы затрещин надавал, - сказал старик.
- А ты рискни, - предложил парикмахер.
- Чарльз, - сказал парикмахер.
Парикмахер положил расческу и ножницы на зеркало, а руки - мне на
плечи, будто думал, что я из кресла ринусь в гущу перепалки.
- Альберт, я стригу Чарльза и его мальчика уже много лет. Прекрати,
пожалуйста.
Парикмахер переводил взгляд с одного на другого, не убирая руки с моего
плеча.
- На улице разбирайтесь, - сказал мужик с газетой, покраснев и с
какой-то надеждой.
- Хватит уже, - сказал парикмахер. - Чарльз, я по этому поводу
больше ничего слышать не хочу. Альберт, твоя очередь следующая. Вот так.
- Парикмахер повернулся к мужику с газетой. - Вас я, мистер, знать не
знаю, но вы уж будьте ласковы, не встревайте.
Охранник встал. Сказал:
- Зайду-ка я в другой раз. Сегодня общество оставляет желать.
Он вышел и захлопнул за собой дверь. Громко.
Старик сидел, курил свою сигарету. Глядел в окно. Рассматривал что-то в
руке.
Встал, надел шляпу.
- Извини, Билл, - сказал он. - Потерплю еще несколько дней.
- Все в порядке, Альберт, - ответил парикмахер.
Когда старик вышел, парикмахер отступил к окну, чтобы посмотреть ему
вслед.
- Альберт умирает от эмфиземы, - проговорил он у окна. - Мы раньше
вместе на рыбалку ходили. Всему-всему он меня научил про лосося. Бабы. У
старика от них отбою не было. Ну, характер уже не сахар, конечно. Хотя,
честно говоря, его вывели из себя.
Парню с газетой не сиделось на месте. Он встал, походил туда-сюда,
останавливаясь и разглядывая все подряд. Вешалку для шляп, фотографии
Билла и его друзей, жестяной календарь с картинками на каждый месяц - он
перелистнул все страницы, одну за одной. Дошло даже до того, что, встав
перед лицензией Билла, он изучил и ее. Потом повернулся и сказал:
- Я тоже пойду. - И вышел, не откладывая в долгий ящик.
- Ну что, мне тебя достригать или как? - спросил парикмахер, как
будто все это случилось из-за меня.
Парикмахер повернул меня в кресле лицом к зеркалу. Положил ладони по
бокам моей головы. Последний раз установил ее, как положено, а потом
наклонил свою голову к моей.
Мы вместе смотрели в зеркало. Его руки по-прежнему обрамляли мое лицо.
Я смотрел на себя и он смотрел на меня. Но если что-то и высмотрел, то
от комментариев воздержался.
Он провел пальцами по моим волосам. Медленно, будто его занимали другие
мысли.
Провел ласково, как любовник.
Это было в Кресент-Сити, в Калифорнии, почти на самой границе с
Орегоном. Вскоре после того я уехал. Но сегодня подумал о том местечке, о
Кресент-Сити. О том, как пытался начать все заново со своей женой, и о
том, как тем утром в парикмахерском кресле я окончательно решил уйти.
Задумался я сегодня о покое, который ощутил, когда позволил пальцам
парикмахера гладить мои волосы; о нежности этих пальцев, о том, что волосы
уже снова начали отрастать.
Speaking In Tongues
Лавка Языков
Раймонд Карвер
О чем мы говорим, когда говорим о любви
Перевел Иван Ющенко
Мой приятель Мэл Мак-Гиннис говорит. Мэл Мак-Гиннис - кардиолог, так
что иногда имеет право.
Мы вчетвером сидим у него за кухонным столом, пьем джин. Солнечный свет
из большого окна за раковиной заливает кухню. Мы - это Мэл, я, его вторая
жена Тереза - Терри, как мы ее зовем, - и моя жена Лора. Мы тогда жили в
Альбукерке. Хотя все были не местные.
На столе стояло ведерко со льдом. Джин и тоник ходили по кругу, и мы
как-то подняли тему любви. Мэл мыслил истинную любовь не больше не меньше
как любовь духовную. Он говорил, что проучился пять лет в семинарии,
прежде чем ушел в мединститут. Говорил, что до сих пор рассматривает
семинарские годы как самые важные в жизни.
Терри сказала, что мужчина, с которым она жила до Мэла, так сильно ее
любил, что пытался убить.
Потом Терри сказала:
- Он меня избил как-то ночью. Таскал по гостиной за щиколотки. Все
повторял: "Я тебя люблю, люблю тебя, суку." Все таскал и таскал по
гостиной. У меня голова стукалась обо все. - Терри оглядела стол. - Куда
вы денете такую любовь?
Она была худенькая, как тростинка, темноглазая. С милым лицом и
длинными волосами, спадавшими на спину. Любила черепаховые ожерелья и
длинные серьги с подвесками.
- Господи, не говори глупостей. Это не любовь, сама понимаешь, -
сказал Мэл.
- Не знаю, как там это называется, но уж никак не любовь.
- Говори ты, что хочешь, но я знаю, что это любовь, - сказала Терри.
- Для тебя, может быть, и бред, но все равно это было по-настоящему. Люди
все разные, Мэл. Конечно, он иногда поступал бредово. Пускай так. Но меня
он любил.
По-своему, может быть, но любил меня. Любовь там была, Мэл. И не
говори, что это не так.
Мэл вздохнул. Взял стакан и повернулся к нам с Лорой.
- Он грозился меня убить, - сказал Мэл. Он допил свой джин и
потянулся за бутылкой. - Терри - особа романтическая. Терри из тех, у
кого кредо: "Бьет - значит, любит". Терри, лапа, не надо так смотреть. -
Мэл перегнулся через стол и провел пальцами по щеке Терри. Улыбнулся ей.
- Теперь он подлизывается, - сказала Терри.
- Где подлизывается? - сказал Мэл. - За что тут подлизываться? Я что
знаю, то знаю. Вот и все.
- Как мы вообще на эту тему вышли? - спросила Терри. Она подняла
стакан и выпила. - У Мэла вечно на уме любовь, - сказала она. - Что,
лапушка, неправда? - Она улыбнулась, и я подумал, что на том делу и конец.
- Просто я бы не назвал поведение Эда любовью. Вот и все, что я
говорю, лапушка, - сказал Мэл. - А вы как, ребята? - сказал Мэл нам с
Лорой. - По-вашему, это как? Любовь?
- Меня ты зря спрашиваешь, - сказал я. - Я этого человека даже не
знал.
Только имя слышал мимоходом. Откуда тут знать? Нужно знать подробности.
Но, по-моему, ты говоришь, что любовь должна быть абсолютом.
Мэл сказал:
- Та любовь, про которую я говорю, - да. Любовь, про которую я
говорю, - это когда не пытаешься убивать людей.
Лора сказала:
- Я ничего не знаю ни про Эда, ни про обстоятельства. Но кто вообще
может рассудить чужие обстоятельства?
Я погладил Лору тыльной стороной ладони. Она коротко улыбнулась мне. Я
