Он поставил ее на стол.
- Я работаю в одиночку, - сказал он. - Так всегда было, так и
останется. О чем ты говоришь? - сказал он.
- Пытался найти связь, - ответил я.
У меня болела голова. Я знаю, что кофе от этого не помогает, но иногда
помогает желе. Я взял в руки карточку.
- Я был на кухне, - сказал я. - Обычно я в комнатах.
- Все время так, - сказал он. - так они что, взяли от тебя и
свалили, да? Ты вот на меня посмотри. Я работаю в одиночку. Ну и что
скажешь? Возьмешь карточку?
- Возьму, - ответил я.
Я встал и собрал чашки.
- Конечно, возьмешь, - сказал он. - Вот я - у меня комната в городе.
Нормально. Сажусь на автобус в пригород, поработаю, еду обратно.
Понимаешь? Эй, да у меня тоже когда-то были дети. Совсем как у тебя, -
сказал он.
Я постоял с чашками. Посмотрел, как он пытается встать с дивана. Сказал:
- Вот они мне что устроили.
Я внимательно посмотрел на его крюки.
- Спасибо за кофе и за туалет. Сочувствую.
Он поднял и опустил крюки.
- Покажи, - сказал я. - Покажи, на сколько. Сними еще меня и дом.
- Не получится, - сказал безрукий. - Не вернутся они.
Но я помог ему впрячься в лямки.
- Я могу тебе дать расценки, - сказал он. - Три за доллар. - И
добавил: - Если еще понизить, мне в убыток пойдет.
Мы вышли на улицу. Он настроил диафрагму. Сказал мне. Где встать, и мы
приступили к делу. Мы двигались вокруг дома. Методично. Иногда я смотрел в
сторону, иногда прямо перед собой.
- Хорошо, - говорил он. - Хорошо, - говорил он, пока мы не обошли
весь дом и не оказались снова перед входом. - Здесь уже на двадцатку.
Хватит.
- Нет, - ответил я. - Еще на крыше, - сказал я.
- Господи, - сказал он. Огляделся по сторонам. - Всяко, - сказал
он. - Это ж совсем другой разговор.
Я сказал:
- Всем кагалом, все до единого. Свалили.
- Ты глянь, - сказал безрукий и снова поднял свои крюки.
Я вошел внутрь и взял стул. Поставил его под гаражную дверь. Но все
равно его не хватало. Я подтащил деревянный яшик, взгромоздил его на стул.
На крыше было неплохо.
Я встал и огляделся. Помахал, и безрукий помахал в ответ своими крюками.
И тут я их увидел, эти камешки. Будто каменное гнездышко на колпаке над
каминной трубой.
Вы детвору знаете. Знаете, как они зашвыривают камни, думают, что один
провалится в трубу.
- Готов? - крикнул я, взял камень и подождал, пока он возьмет меня в
видоискатель.
- О'кей! - крикнул он.
Я занес руку и крикнул:
- Давай! - Я зашвырнул эту сволочь как можно дальше.
- Не знаю, - услышал я его крик. - Я в движении не снимаю.
- Еще раз! - заорал я и взял другой камень.
Speaking In Tongues
Лавка Языков
Раймонд Карвер
Третье, что свело в могилу моего отца
Перевел Иван Ющенко
Я вам скажу, что моего отца свело в могилу. Третье - это Лопух, то,
что Лопух умер. Первое, конечно, - Пёрл-Харбор. Второе - переезд на
ферму моего деда под Венатчи. Там-то отец и окончил свои дни, хотя, видно,
они и так уже были сочтены.
За смерть Лопуха мой отец винил лопуховскую жену. Потом он в этом винил
рыбу. И в конце концов винил себя, потому что сам показал Лопуху
объявление на задней обложке "Полей и Ручьев": "доставка живого черного
окуня в любую точку США".
Заскоки у Лопуха начались после того, как он завел себе рыбу. Из-за
рыбы Лопух стал на себя не похож. Так говорил отец.
Я сроду не знал, как зовут Лопуха по-настоящему. Если кто-нибудь и
знал, я ни разу не слышал. Тогда он был для меня Лопух, так он мне и до
сей поры помнится - как Лопух. Мужичонка он был морщинистый, плешивый,
малорослый, но руки-ноги у него были сильные. Если он улыбался - что
бывало нечасто, - из-под растянутых губ высовывались коричневые
выкрошенные зубы. И лицо у него делалось коварное.
Его водянистый взгляд был вечно прикован к вашим губам, когда вы с ним
разговаривали, а когда не разговаривали - фиксировался на каком-нибудь
нессобразном участке вашего тела.
Не думаю, чтобы он был по-настоящему глухим. По крайней мере, больше
притворялся. Но разговаривать он точно не мог. Это уж сто процентов.
Глухой не глухой, а с двадцатых годов Лопух был разнорабочим на
лесопилке.
Компания "Каскад Ламбер", Якима, штат Вашингтон. В те годы, когда я его
знал, он исполнял обязанности уборщика. И за все это время я ни разу не
видел, чтобы он оделся как-то по-другому. Всегда - фетровая шляпа,
рабочая рубаха цвета хаки и полотняная куртка поверх комбинезона. В
нагрудных карманах он постоянно таскал рулоны туалетной бумаги, поскольку
ему полагалось чистить и снабжать всем необходимым туалеты. Дел хватало,
учитывая, что ночная смена после походов в удобства утаскивала домой в
коробках для завтрака по рулону-другому.
У Лопуха всегда имелся при себе фонарик, хоть и работал он в дневную.
Еще он носил с собой гаечные ключи, отвертки, пассатижи, изоленту - все,
что бывает у наладчиков. Ну, за это Лопуха подкалывали, мол, вечно таскает
с собой все подряд. Из тех, кто Лопуха подкалывал, особо отличались Карл
Лоу, Тэд Слэйд и Джони Вейт. Но Лопуху это все было как об стенку горох.
Думаю, он притерпелся.
Мой отец над Лопухом не смеялся никогда. Я, во всяком случае, ничего
подобного не слышал. Отец был человек крупный, плечистый, коротко
стриженный, с двойным подбородком и объемистым пузом. Лопух все таращился
на его пузо. Придет, бывало, в точильню, где отец работал, сядет на
табуретку и смотрит на отцовское пузо, пока тот обрабатывает пилы на
больших точильных кругах.
У Лопуха был дом не хуже, чем у людей. Такая крытая толем избушка возле
реки, милях в пяти-шести от города. А в полумиле за домом, на краю выгона,
был карьер, где раньше, когда штат строил дорогу, добывали щебенку. Три
таких здоровенных ямы, которые с годами наполнились водой.
Пруд получился глубокий. И выглядел мрачновато.
У Лопуха был не только дом, но и жена. Намного моложе Лопуха и,
говорят, путалась с мексиканцами. Отец говорил, что такое мелют
пустобрехи, вроде Лоу, Вейта и Спэйда.
Баба она была невысокая, полненькая, с маленькими блестящими глазками.
Когда я ее впервые увидел, я увидел эти глаза. Это случилось, когда мы с
Питом Дженсеном ездили кататься на великах и остановились возле
лопуховского дома попросить воды.
Когда она открыла дверь, я ей сказал, что я сын Дэла Фрейзера.
Я сказал:
- Он работает вместе с... - И тут до меня дошло. - ...ну, с вашим
мужем. Мы тут катались и подумали, можно у вас попросить попить?
- Подождите здесь, - сказала она.
Потом вышла, держа в каждой руке по маленькой жестяной кружке с водой.
Я осушил свою одним глотком. Но больше она не предложила. Смотрела на нас
молча. Когда мы стали опять усаживаться на велики, отошла к крыльцу.
- Если б у вас, ребятишки, машина была, я бы, может, с вами
прокатилась.
Она улыбнулась. Для такого рта зубы казались крупноваты.
- Поехали, - сказал Пит. И мы поехали.
Мест, где можно поудить окуня, в нашей части штата немного. Водится
форель, в основном - радужная. Немного ручейной и калифорнийской в горных
речках, да серебристая в озере Римрок и в Синем озере. Вот, в общем-то, и
все. Разве что в конце осени заходят в некоторые реки на нерест лосось и
голец. Хотя если ты рыбак, сидеть сложа руки не приходится. На окуня же
никто не ходил. Среди моих знакомых было полно таких, кто если и видел
окуня, то только на картинке. Однако отец мой на окуней насмотрелся, когда
рос в Аризоне и Джорджии, и на лопуховскую рыбу имел большие виды.
Поскольку Лопух был корешем.
В тот день, когда привезли рыбу, я ходил в город, в бессейн. Помню,
только вернулся - и тут же опять убежал. Потому что папка собирался
помочь Лопуху с рыбой. Грузовая почта доставила три аквариума из
Батон-Ружа, штат Луизиана.
Мы поехали на лопуховском пикапе: папка, Лопух и я.
Аквариумы на поверку оказались тремя бочками, упакованными в клети из
сосновых досок. Они стояли за депо, и каждую отцу с Лопухом пришлось
поднимать вдвоем, чтобы погрузить в кузов.
Лопух ехал по городу очень осторожно и так же осторожно ехал до самого
дома.
Через свой двор он проехал без остановки. И затормозил только в футе от
пруда. К тому времени почти стемнело, поэтому фары он выключать не стал и
вынул из-под сиденья молоток и монтировку. А потом они с отцом подтащили
клети поближе к воде и стали обдирать первую.
Бочка внутри клети была обернута мешковиной, а в крышке имелись дырочки
величиной с десятицентовик. Крышку сняли, и Лопух посветил внутрь
фонариком.
Казалось, в воде сновал миллион мальков окуня. Зрелище ошеломительное,
будто на поезде привезли маленький океан.
Лопух подкантовал бочку к кромке воды и опрокинул ее. Вынул фонарик и
посветил в пруд. Но там уже ничего видно не было. Только слышалось
кваканье лягушек, но после заката их всегда слышно.
- Давай, я остальными займусь, - сказал отец и протянул руку, будто
собирался взять у Лопуха из комбинезона молоток. Но Лопух отступил и
помотал головой.
Он вскрыл оставшиеся клети сам, оставив на одной темные капли крови,
потому что ободрал об нее руку.
C того вечера Лопух стал другим.
Больше никого к себе не пускал. Обнес забором выгон, а потом обнес
колючей проволокой под током еще и пруд. Говорили, что этот забор съел все
его сбережения.
Конечно, после этого отец с Лопухом знаться перестал. С тех самых пор,
как Лопух его обломил. Не по части рыбалки, заметьте, ведь окуньки-то были
совсем крохотные. Но он и посмотреть на них не дал.
Как-то вечером через два года после этого отец работал допоздна. Я
понес ему еду, термос чая со льдом, и застал за разговором с Сидом
Гловером, наладчиком.
Входя, я услышал, как он говорит:
- На него посмотришь, так можно подумать, что он женат на этих рыбах.
- Как послушать, - сказал Сид, - он бы лучше этим забором дом свой
огородил.
Тут папка увидел меня, и я заметил, как он Сиду знак глазами сделал.
Но через месяц отец Лопуха дожал. В смысле, сказал Лопуху, что нужно,
мол, слабую рыбу прореживать, чтобы остальной было вольготнее. Лопух
стоял, уставясь в пол, и подергивал себя за ухо. Папка сказал, что сам
приедет завтра и займется, потому что уже пора. Лопух, в общем-то, и не
согласился. Просто не сказал "нет", только и всего. Только еще подергал
себя за ухо.
Когда папка в тот день вернулся с работы, я уже его поджидал. Достал
его старые блесны на окуня и проверял пальцем тройные крючки.
- Собрался? - крикнул папка, выскочив из машины. - Я - в туалет. А
ты пока загружайся. Можешь сесть за руль, если хочешь.
Я свалил все на заднее сиденье и пробовал руль, когда он вышел из дома
в рыбацкой шляпе, жуя, с ломтем пирога в руке.
Мать стояла в дверях, глядела на нас. Женщина она была светлокожая, ее
белокурые волосы были схвачены на затылке в тугой узел заколкой со
стразами. Даже не знаю, погуливала она в те счастливые денечки, или нет,
да и как она вообще жила, не знаю.
Я снял машину с ручника. Мать посмотрела, как я переключаю скорости, а
потом, так и не улыбнувшись, ушла в дом.
Погода стояла отличная. Мы открыли все окна, чтобы проветриться.
Переехали через мост Мокси и свернули на запад, на слейтеровскую дорогу.
По обеим сторонам бежали поля люцерны, потом начались кукурузные. Папка
свесил руку за окошко.
Позволили ветру отдувать ее назад. Он был весь как на иголках, я видел.
Очень скоро мы затормозили возле лопуховского дома. Вышел Лопух в своей
шляпе.
Его жена глядела в окно.
- Сковородку приготовил? - заорал отец Лопуху, но тот только стоял,
не спуская глаз с машины.
- Эй, Лопух! - крикнул папка. - Эй, Лопух, удочка твоя где, Лопух?
Лопух дернул головой. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, смотрел то
