ся в меня веток.
Потом я понял, что ветер - на самом деле не ветер, а голос, вы-
талкивающий из чьей-то гнилозубой пасти слова:
- Держи чухана! Сейчас мы его... Да справа же, придурок, заходи!
Васька Голошубов устраивал охоту по всем правилам искусства, рано
или поздно он меня отловит, но сейчас я ещё способен был бежать - и
рвался сквозь притихший лес, раздирал куртку и джинсы о колючие ветки,
спотыкался на вывернувшихся из-под упругой хвои корнях - и чем дальше,
тем тише становился прокуренный Васькин голос, вот он уже не сильнее
комариного звона, вот его уже нет...
Но я тем не менее бежал, задыхаясь, сжимая пальцы в кулаки до по-
белевших костяшек, кололо в левом боку, и приклад автомата то и дело
норовил влепить мне по бедру, я сорвал его, тем более, что скоро, на-
верное, придётся стрелять, вот уже и просвет засинел меж ёлок, я из
последних сил рванулся туда - и вылетел на залитую полуденным солнцем
железнодорожную колею.
Было тихо. Удивительно тихо, даже, я бы сказал, умиротворённо.
Лишь кузнечики прилежно стрекотали в густой, посеревшей от зноя траве,
да еле слышно гудели провода.
Оправляя сбившуюся камуфляжку, я пытался вспомнить, от кого же
так гнал по лесу... Или за кем... Что-то такое маячило за спиной, тя-
гостно-непонятное, странное. Ладно, во всяком случае, автомат можно
закинуть за спину. Стрелять курсанту Бурьянову в ближайшее время не
придётся. Не в кого. Безмятежно здесь и пусто.
Пусто?
А как же тогда это?
Она лежала в трёх шагах от меня, уставившись в небо пустыми, оло-
вянными пуговицами глаз. Чёрная, с каким-то даже синеватым отливом
шерсть свалялась грязными клочьями, острые треугольники ушей обвисли,
точно от жары, но я знал, что жара тут ни при чём, и не от жажды раск-
рыта гнилая пасть, откуда бурой лентой выползает страшный, распухший
язык, упираясь с обеих сторон в слюняво-жёлтые клыки.
Голова, несомненно, была отрезана. Не отрублена, не оторвана, а
именно отрезана - трудились долго, время от времени обтирая от крови
длинный и узкий кремнёвый нож, под медленно струящуюся из магнитофона
тёмную мелодию. Кровь, надо полагать, стекала в подставленный тазик,
часом позже её используют всю, до последней капли, пойдёт на Элексир,
а может, на какую-то иную гадость.
Похоже, голова валялась тут уже давно, дня три, не меньше. Только
сейчас я ощутил удушливый смрад, волнами исходящий от того, что оста-
лось от собаки. Когда-то это было доберманом.
В общем, мне не впервой такое видеть. Почерк Рыцарей Тьмы всюду
одинаков, и, как наставительно говорит Куратор, пора бы привыкнуть.
Проза нашей незаметной работы - вот такая вонючая, тупо глядящая из
ромашек безжизненными глазами.
И тем не менее что-то здесь было не так. Жизни в голове давно не
осталось, но я чуял - передо мной нечто большее, чем разлагающийся ку-
сок мяса. Не жизнь, но какая-то странная дымка вилась вокруг неё,
смутное, едва уловимое присутствие.
Я инстинктивно отступил на шаг и потянул с плеча автомат. Хотя
толку с этого... Рыцарей здесь уже и след простыл, они сейчас в горо-
де, ездят в автобусах, сидят в конторах, выстаивают очередь за пивом.
А здесь - в траве и цветочках мёртвая голова, неутомимые мухи облепили
вздувшийся язык, ползают в ноздрях, и гудят, гудят, словно соревнуются
с линией электропередачи.
Солнце равнодушно поливало землю июльским жаром, ему не было ни-
какого дела ни до замученной собаки, ни до Рыцарей, ни до растерянного
курсанта в потной камуфляжке, сжимающего совершенно бесполезный здесь
автомат. И я, вот этот незадачливый курсант, обманутый солнечным спо-
койствием, даже не сразу понял, что случилось. А когда понял - меня
словно током долбануло.
Собачья голова резко дёрнулась, повернула в мою сторону гной-
но-жёлтые глаза, острые иглы-зрачки уставились мне в лицо. Пасть мед-
ленно закрылась, потом раззявилась снова, послышалось нехорошее буль-
канье, и тут я осознал, что оттуда, из тёмной гнилой дыры, доносятся
слова. Тяжёлые, странные слова, я слышал их, они были знакомы, но я
ничего не мог разобрать, мышцы все одеревянели, ноги сделались ватны-
ми, я сам не понимал, почему до сих пор удерживаю равновесие, почему
не завалился носом в горячую траву, и мысли все кудато делись, в моз-
гах было пусто, и только часто-частно пульсировала на виске тоненькая
упрямая жилка.
И тут я вдруг как-то сразу, безо всякого перехода понял, что за
слова выдавливаются из чёрной пасти.
- Если не мало, то всё. Если не мало, то всё. Если не мало...
...Прочь, куда угодно, но только не здесь, не рядом с шевелящимся
куском того, что раньше было собакой, а теперь стало... Нет, я даже
мысленно не мог произнести это слово, хотя и знал его.
Резкая волна подхватила меня, на мгновенье дёрнулся горизонт,
солнце расплылось мрачным, в полнеба, рыжим костром, а я вдруг оказал-
ся на рельсах, не меньше, чем в сотне шагов от той головы, а навстре-
чу, с юга, уже надвигалась гремящая электричка, приближалась короткая,
сизо-чёрная полоска тени.
Солнце - уже не расплескавшееся по небу гудящее пламя, а привыч-
ное, маленькое - слепило глаза, но не было и мысли, чтобы отвернуться,
а грохот нарастал, ещё секунды две, и станет поздно, но сдвинуться с
места я не мог. Точнее, мог, но знал, что останусь, потому что не хо-
чу, не хочу, не хочу туда, и даже смотреть в ту сторону немыслимо, и
незачем на что-то решаться, да и поздно, солнце бьёт в глаза - а те-
перь уже не бьёт, тень электрички надвинулась на меня, накрыла лёгким
чёрным одеялом.
И не стало ничего.
Глава 3. Мир не без добрых людей.
Что-то осторожно коснулось моей щеки, пробежало по ней лёгкими,
едва ощутимыми лапками. Таракан, - брезгливо подумал я, с трудом отво-
рачиваясь к стене. Раздавить рыжую пакость сейчас было выше моих сил.
И без того в голове дубовая тяжесть, и ноет желудок, словно кто-то
медленно наматывает мои кишки на тонкую, тщательно отполированную ба-
рабанную палочку.
Неудивительно, что и снилась всякая дрянь. Шерсть какаято гни-
лая... И ещё пожар, кажется. Впрочем, эти мутные обрывки лучше не во-
рошить - себе дороже. Пора вставать, пока снова не окунулся в мрачные
туманы сонного царства.
Я разлепил глаза - и в них тотчас вонзились лимонножёлтые солнеч-
ные лучи. Точно молодые бамбуковые стебли, сильные и острые. Похоже,
светило поднялось довольно высоко. Сколько же сейчас времени? Уставив-
шись на циферблат наручных часов, я обнаружил лишь то обстоятельство,
что стрелки намертво застыли на половине второго ночи. И неудивитель-
но, где уж мне вчера было подкрутить завод. Вот это и называется -
профессионализм.
Потом я обрёл способность хотя бы отчасти воспринимать окружаю-
щее. И обнаружил себя на продавленном скрипучем диване, лёгкое одеяло,
которым кто-то меня заботливо укрыл, раскинулось сейчас на некрашенном
дощатом полу, точно неправильной формы клякса. Мы с диваном находились
на небольшой застеклённой веранде, и кроме нас, тут имелись ещё два
крутобоких шкафчика, прислонённая к стене раскладушка, круглый стол на
трёх уцелевших ногах (урезанная четвёртая скорбно опиралась на бурый
кирпичный обломок). Стол был застелен газетой, и судя по её нездоровой
желтизне - газетой весьма древней, быть может, ещё додержавных времён.
А в дальнем углу веранды громоздилась газовая плита, и в данный
момент вскипал на ней пузатый чайник, и жарилось нечто шипящее. Веро-
ятно, яичница.
Возле плиты суетился Никитич.
- Что, проснулся? - ласково кивнул он. - Это правильно. Это давно
пора. Ну, и как самочувствие после вчерашнего?
Судя по бодрому виду Никитича, сам он находился в полнейшей гар-
монии со Вселенной. Вечернее возлияние старику было что слону дробин-
ка. Загорелое лицо его выражало спокойную уверенность в том, что ве-
селье наше питие есть.
- С добрым утром, Фёдор Никитич, - откашлявшись, хрипло сообщил
я. - Самочувствие более-менее.
- Это и видно, - живо согласился Никитич. - Вы там в Столице, как
я погляжу, оторвались от народных корней. Ты же, Лёха, вчера и бутылки
внутрь не заглотнул, а развезло тебя точно с банки трёхлитровой. Или
молодежь такая слабая теперь пошла? Хотя по нашим Барсовским вроде и
не скажешь...
- Так жара же обалденная, - вяло бормотнул я дежурное оправдание.
Почему-то не хотелось мне выглядеть в глазах отставного сторожа слаба-
ком.
- А что жара? Вся наша жизнь - жара, - нараспев произнёс Никитич,
снимая сковородку с огня. - Ладно, не бери в голову. Подрастёшь, нау-
чишься. Давай-ка лучше перекусим.
Я сполз с дивана, мысленно ругнувшись на тему измятых брюк. Сов-
сем ведь новые были брюки. Да, а сумка-то моя где?
Видимо, Никитич уловил эту суетную мысль.
- Да здесь, здесь твоё хозяйство, вон на подоконнике торчит. Всё,
как говорится, в целости. Ты вон чего, на двор сходи, там у нас руко-
мойник, и вообще...
Что касается вообще, Никитич попал в десятку. Это было сейчас
весьма кстати, и я немедленно последовал его совету.
Выйдя из обшарпанной будочки в конце участка, я вновь отдался ув-
лекательному процессу созерцания.
А поглядеть было на что. Утро стояло чудесное. Скоро оно сменится
скучным зноем, задымит на улицах асфальт, задрожит, заструится прока-
лённый бешеными лучами воздух. Но пока ещё зыбкая свежесть не успела
растаять, и ветерок едва заметно шевелил листву высоченных старых бе-
рёз, пятна солнечного света переливались на голубоватых досках крыльца
- точно стая мелких рыбёшек резвилась в кристально чистой речной воде.
Возле забора подмигивала красноватыми глазками сочная, спелая малина,
картофельные заросли в огороде казались уменьшенной в десятки раз мо-
делью тропических джунглей. И деловито жужжа, сновали повсюду пчёлы -
опыляли, опыляли...
Сзади подошёл ко мне большой кудлатый пёс - явно дворянских кро-
вей, поглядел вопросительно, мол, кто это такой пробрался на охраняе-
мую территорию? Потом неожиданно ткнулся мне тёплой влажной мордой в
ладонь. Признал.
- Тихо, Волчок, - выглянул Никитич из окна. - Свой это, свой! Ты
не бойся, - продолжил он, обращаясь уже ко мне, - животина у меня
смирная, не цапнет.
- Да мы уже вроде нашли контакт, - хохотнул я и потрепал Волчка
за ухом. Тот благодарно заворчал и настроился было на дальнейшие лас-
ки.
- Уж извини, друг, некогда миловаться, - сообщил я псу, отыскивая
глазами обещанный рукомойник.
Он обнаружился здесь же, возле крыльца, и вскоре, помедвежьи урча
от удовольствия, я обливал себя до пояса необыкновенно холодной (види-
мо, только что из колодца) водой.
- Ты особо не увлекайся, - позвал меня с крыльца Никитич. - Яич-
ница стынет.
Посреди колченогого стола, поставленная на спиленный берёзовый
кругляш, красовалась шипящая точно лесной кот сковородка. Яичница в
ней фырчала, пузырилась и вовсе не думала остывать. Там же, на старой
газете, имело место блюдце с порезанными солёными огурцами, тарелка с
малость зачерствевшими ломтями ноздреватого серого хлеба, и, разумеет-
ся, початая бутылка с прозрачной жидкостью. О её природе догадаться
было несложно.
Мы перекрестились на темневший под потолком образ Богородицы, Ни-
китич, на правах хозяина, прочитал скороговоркой молитву, и завтрак
начался.
Перво-наперво Никитич распределил содержимое бутылки, причём мой
стакан оказался наполнен едва ли на треть.
- А больше тебе сейчас и не надо, - пояснил старик. - Это для
приведения себя в порядок, и перебирать не след, развезёт. Ну, а мне,
как понимаешь, иная доза положена. Ладно, давай за встречу.
Мы подняли стаканы. Быстро заглотнув отвратительное пойло, я тут
же потянулся за огурцом.
- Про яичницу не забывай, - напомнил Никитич. - Прямо со сково-
