так же загадочно сказал повар.
Должно быть, он успел здорово клюкнуть, потому что надолго закрывал
глаза после каждого слова. Он начал было объяснять мне, что раз он
приглашен на собрание, стало быть, должен одеться, как человек, но я уже
бежал наверх, в школу.
Актовый зал был полон, яблоку негде упасть, и еще много ребят стояло
у дверей, в коридоре. Но я-то пролез и сел в первом ряду, только не на
стул, а на пол, перед самой эстрадой...
Это было торжественное собрание под председательством Вари. Очень
красная, она сидела в президиуме с карандашом в руке и все время
закидывала за ухо прядь полос, падавшую ей прямо на нос. Это было первое
большое собрание, на котором она председательствовала, и понятно, почему
она так волновалась. Другие ребята из ячейки сидели у нее по бокам и
что-то прилежно писали. А над ними, над столом президиума, над всем залом
висел мой плакат. У меня занялось дыхание. Это был мой плакат - аэроплан,
парящий в облаках, и над ним надпись: "Молодежь, вступай в ОДВФ!" Но при
чем тут был мой плакат, этого я долго не мог понять, потому что все
ораторы говорили исключительно о каком-то ультиматуме. Но вот выступил
Кораблев, и все стало ясно.
- Товарищи! - негромко, но отчетливо сказал он. - Советскому
правительству предъявлен ультиматум. В общем и целом, вы очень правильно
оценили значение этого документа. С вашей точки зрения, авторы его -
типичные империалисты. Совершенно верно! Но было бы ошибкой предполагать,
что они этого не знали или что от вас они об этом услышали впервые. Нет,
мы иначе должны ответить на ультиматум! Мы должны создать в нашей школе
ячейку Общества друзей воздушного флота!
Все захлопали и потом хлопали после каждой фразы Кораблева. Между
прочим, в конце он показал на мой плакат, и я почувствовал с гордостью,
что вся школа смотрит на мой аэроплан парящий в облаках, и читает надпись:
"Молодежь, вступай в ОДВФ!"
Потом выступил Николай Антоныч и тоже очень хорошо говорил, а потом
тетя Варя объявила, что комсомольская ячейка полностью вступает в ОДВФ.
Желающие могут записаться у нее завтра от десяти до десяти, а пока она
предлагает устроить сбор в пользу советской авиации и собранные деньги
послать и адрес газеты "Правда".
Должно быть, я волновался, потому что Валька тоже сидевший на полу
недалеко от меня, через три человека, смотрел на меня с удивлением. Я
вынул серебряный полтинник и показал ему. Он понял. Он хотел что-то
спросить, - должно быть про спиннинг, - но удержался и только кивнул
головой.
Я вскочил на эстраду и отдал тете Варе полтинник...
- Иван Павлыч, - сказал я Кораблеву, который стоял и курил из
длинного мундштука в коридоре. - С каких лет берут в летчики?
Он серьезно посмотрел на меня.
- Не знаю, Саня. Тебя-то, пожалуй, еще не возьмут...
Не возьмут? Клятва, которую когда-то мы с Петькой дали друг другу в
Соборном саду, припомнилась мне: "Бороться и искать, найти и не
сдаваться". Но я не сказал ее вслух. Все равно Кораблев бы ее не понял.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СТАРЫЕ ПИСЬМА
Глава первая
ЧЕТЫРЕ ГОДА
Как в старых немых фильмах, мне представляются большие часы, - но
стрелка показывает годы. Полный круг - и я вижу себя в третьем классе, на
уроке Кораблева, на одной парте с Ромашкой. Пари заключено, - пари, что я
не закричу и не отдерну руку, если Ромашка полоснет меня по пальцам
перочинным ножом. Это - испытание воли. Согласно "правилам для развития
воли, я должен научиться "не выражать своих чувств наружно. Каждый вечер я
твержу эти правила, и вот, наконец, удобный случай. Я проверяю себя.
Весь класс следит за нами, никто не слушает Кораблева, хотя сегодня
интересный урок: о нравах и обычаях чукчей.
- Режь, - говорю я Ромашке.
И этот подлец хладнокровно режет мне палец перочинным ножом. Я не
кричу, но невольно отдергиваю руку и проигрываю пари.
Кто-то ахает, шепот пролетает по партам. Кровь течет, я нарочно
громко смеюсь, чтобы показать, что мне нисколько не больно, и вдруг
Кораблев выгоняет меня из класса. Я выхожу, засунув руку в карман.
- Можешь не возвращаться.
Но я возвращаюсь. Урок интересный, и я слушаю его, сидя на полу, под
дверью...
Правила для развития воли! Я возился с ними целый год. Я пробовал не
только "скрывать свои чувства", но и "не заботиться о мнении людей,
которых презираешь". Не помню, которое из этих правил было труднее.
Пожалуй, первое, потому что мое лицо как раз выражало решительно все, что
я чувствовал и думал.
"Спать как можно меньше, потому что во сне отсутствует воля" - также
не было слишком трудной задачей для такого человек, как я. Но зато я
научился "порядок дня определять с утра" - и следую этому правилу всю мою
жизнь. Что касается, главного правила: "помнить цель своего
существования", то мне не приходится очень часто повторять его, потому что
эта цель была мне ясна уже и в те годы... Снова полный круг - раннее утро
зимой двадцать пятого года. Я просыпаюсь раньше всех и лежу, не зная, сплю
я или уже проснулся. Как во сне, мне представляется наш Энск, крепостной
вал, понтонный мост, дома на пологом берегу. Гаер Кулий, старик
Сковородников, тетя Даша, читающая чужие письма с поучительным выражением.
Я - маленький, стриженый, в широких штанах. Полно, я ли это?
Лежу и думаю, сплю и не сплю. Энск отъезжает куда-то вместе с чужими
письмами, с Гаером, с тетей Дашей. Я вспоминаю Татариновых... Я не был у
них два года. Николай Антоныч все еще ненавидит меня. В моей фамилии ни
одного шипящего звука, тем не менее, он произносит ее с шипением. Нина
Капитоновна все еще любит меня: недавно Кораблев передал от нее "поклон и
привет". Как-то Марья Васильевна? Все сидит на диване и курит? А Катя?
Я смотрю на часы. Скоро семь. Пора вставать - я дал себе слово
вставать до звонка. На цыпочках я бегу к умывальнику и делаю гимнастику
перед открытым окном. Холодно, снежинки залетают в окно, крутятся, падают
на плечи, тают. Я умываюсь до пояса - и за книгу. За чудесную книгу -
"Южный полюс" Амундсена, которую и читаю в четвертый раз.
Я читаю о том, как юношей семнадцати лет он встретил Нансена,
вернувшегося из своего знаменитого дрейфа, о том, как "весь день он
проходил по улицам, украшенным флагами, среди толпы, кричавшей "ура", и
кровь стучала у него в висках, а юношеские мечты поднимали целую бурю в
его душе".
Холод бежит по моим плечам, по спине, по ногам, и даже живот
покрывается ледяными мурашками. Я читаю, боясь пропустить хоть слово. Уже
доносятся голоса из кухни: девушки, разговаривая, идут в столовую с
посудой, а я все читаю. У меня горит лицо, кровь стучит в висках. Я все
читаю - с волнением, с вдохновением. Я знаю, что навсегда запомню эту
минуту...
Снова полный круг - и я вижу себя в маленькой, давно знакомой
комнате, в которой за три года проведены почти все вечера. По поручению
комсомольской ячейки я в первый раз веду кружок по коллективному чтению
газет. В первый раз - это страшно. Я знаю "текущий момент", "национальную
политику", "международные вопросы". Но международные рекорды я знаю еще
лучше - на высоту, на продолжительность, на дальность полета. А вдруг
спросят о снижении цен? Но все проходит благополучно. Кто-то из девочек
просит рассказать биографию Ленина, а уж биографию-то Ленина я знаю
отлично.
Все теснее становится в комсомольской ячейке. На пороге стоит и
внимательно слушает меня Кораблев. Он трогает пальцами усы - ура! -
значит, доволен. Чувство радости и гордости охватывает меня. Я говорю - и
думаю с изумлением: "Ох, как я хорошо говорю!"
Это - мое первое общественное выступление, если не считать случая у
костра, когда была низвергнута власть Степы Иванова. Кажется, оно удалось.
На следующий день преподаватель обществоведения вызвал меня, попросил
повторить биографию Ленина и сказал. "Если я заболею, меня заменит Саня
Григорьев".
Еще один полный круг - и мне семнадцать лет.
Вся школа в актовом зале. За большим красным столом - члены суда. По
левую руку - защитник. По правую - общественный обвинитель. На скамье
подсудимых - подсудимый.
- Подсудимый, ваше имя? - говорит председатель.
- Евгений.
- Фамилия?
- Онегин.
Это был памятный день.
Глава вторая
СУД НАД ЕВГЕНИЕМ ОНЕГИНЫМ
Сначала никто в школе не интересовался этой затеей. Но вот кто-то из
актрис нашего театра предложил поставить "Суд над Евгением Онегиным" как
пьесу, в костюмах, и сразу о нем заговорила вся школа.
Для главной роли был приглашен сам Гришка Фабер, который вот уже год
как учился в театральном училище, но по старой памяти иногда еще заходил
взглянуть на наши премьеры. Свидетелей взялись играть наши актеры, только
для няни Лариных не нашлось костюма, и пришлось доказывать, что в
пушкинские времена няни одевались так же, как и в наши, Защиту поручили
Вальке, общественным обвинителем был наш воспитатель Суткин, а
председателем - я...
В парике, в синем фраке, в туфлях с бантами, в чулках до колен
преступник сидел на скамье подсудимых и небрежно чистил ногти сломанным
карандашом. Иногда он надменно и в то же время как-то туманно посматривал
на публику, на членов суда. Должно быть, так, по его мнению, вел бы себя
при подобных обстоятельствах Евгений Онегин.
В комнате свидетелей (бывшая учительская) сидели старуха Ларина с
дочками и няня. Они, напротив, очень волновались, особенно няня,
удивительно моложавая и хорошенькая для своих лет. Защитник тоже
волновался и почему-то все время держал навесу толстую палку с
документами. Вещественные доказательства - два старинных пистолета -
лежали передо мной на столе. За моей спиной слышался торопливый шепот
режиссеров.
- Признаете ли вы себя виновным? - спросил я Гришку.
- В чем?
- В убийстве под видом дуэли, - прошептали режиссеры.
- В убийстве под видом дуэли, - сказал, я и добавил, заглянув в
обвинительное заключение: - поэта Владимира Ленского, восемнадцати лет.
- Никогда! - надменно отвечал Гришка. - Надо различать, что дуэль -
не убийство.
- В таком случае, приступим к допросу свидетелей, - объявил я. -
Гражданка Ларина, что вы можете показать по этому делу?
На репетиции это было очень весело, а тут все невольно чувствовали,
что ничего не выходит. Только Гришка плавал, как рыба в воде. То он
вынимал гребешок и расчесывал баки, то в упор смотрел на членов суда
каким-то укоряющим взором, то гордо закидывал голову и презрительно
улыбался. Когда свидетельница, старуха Ларина, сказала, что у них в доме
Онегин был как родной, Гришка одной рукой прикрыл глаза, я другую положил
на сердце, чтобы показать, как он страдает. Он чудно играл, и я заметил,
что свидетельницы, особенно Татьяна и Ольга, просто глаз с него не
сводили. Татьяна - еще куда ни шло: ведь она влюблена в него по роману, а
вот Ольга - та совершенно выходила из роли. Публика тоже смотрела только
на Гришку, а на нас никто не обращал никакого внимания
Я отпустил свидетельницу, старуху Ларину, и вызвал Татьяну. Ого, как
она затрещала! Она была совершенно не похожа на пушкинскую Татьяну, разве
только своей татьянкой да локонами до плеч. На мой вопрос, считает ли она
Онегина виновным в убийстве, она уклончиво ответила, что Онегин - эгоист.
