тем, из которых самой интересной показалась мне "Крестьянство в
послеоктябрьской литературе". Я принялся за нее с жаром, но скоро остыл
возможно, что из-за книг, которые дала мне Катя. После этих книг мое
сочинение начинало казаться мне дьявольски скучным.
Мало сказать, что это были просто интересные книги. Это были книги
Катиного отца, полярного капитана, без вести пропавшего среди снега и
льда, как пропали Франклин, Андрэ и другие.
Никогда в жизни я так медленно не читал! Почти на каждой странице
были пометки, некоторые строчки подчеркнуты, на полях вопросительные и
восклицательные знаки. То капитан был "совершенно согласен", то
"совершенно не согласен". Он спорил с Нансеном - это меня поразило. Он
упрекал его в том, что, не дойдя до полюса каких-нибудь четырехсот
километров, Нансен повернул к земле. На карте, приложенной к книге
Нансена, крайняя северная точка его дрейфя была обведена красным
карандашом. Видимо, эта мысль очень занимала капитана, потому что он
неоднократно возвращался к ней на полях других книг. "Лед сам решит
задачу", - было написано вдоль одной страницы. Я перевернул ее - и вдруг
листок пожелтевшей бумаги выпал из книги. Он был исписан тою же рукой. Вот
он:
"...Человеческий ум до того был поглощен этой задачей, что разрешение
ее, несмотря на суровую могилу, которую путешественники по большей части
там находили, сделалось сплошным национальным состязанием. В этом
состязании участвовали почти все цивилизованные страны, и только не было
русских, а между тем горячие порывы у русских людей к открытию Северного
полюса проявлялись еще во времена Ломоносова и не угасли до сих пор.
Амундсен желает, во что бы то ни стало оставить за Норвегией честь
открытия Северного полюса, а мы пойдем в этом году и докажем всему миру,
что и русские способны на этот подвиг".
Должно быть, это был отрывок из какого-то доклада, потому что на
обороте стояла надпись: "Начальнику Главного гидрографического
управления", и дата: "17 апреля 1911 года".
Стало быть, вот куда метил Катин отец! Он хотел, как Нансен, пройти
возможно дальше на север с дрейфующим льдом, а потом добраться до полюса
на собаках. По привычке, я подсчитал, во сколько раз быстрее он долетел бы
до полюса на самолете.
Непонятно было только одно: летом 1912 года шхуна "Св. Мария" вышла
из Петербурга во Владивосток. При чем же здесь Северный полюс?
На другой день, еще до завтрака, я побежал в швейцарскую и позвонил
Кате:
- Катька, разве твой отец отправился на Северный полюс?
Должно быть, она не ожидала такого вопроса, потому что я услышал в
ответ удивленное, сонное мычанье. Потом она сказала:
- Н-н-нет. А что?
- Ничего. Он хотел от крайней точки Нансена добраться до полюса на
собаках. Эх, ты!
- Почему "эх, ты"?
- О своем отце таких вещей не знаешь. Ты сегодня свободна?
- Иду с Киркой в Зоопарк.
Гм, в Зоопарк! Валька давно звал меня в Зоопарк посмотреть его
грызунов, и это было просто свинство, что я до сих пор не собрался!
Я сказал Кате, что встречу ее у входа.
Кирка была та самая Кирен, которая когда-то читала "Дубровского" и
доказывала, что "Маша за него вышла". Она стала теперь огромной девицей с
белокурыми косами, завязанными вокруг головы. По-прежнему она смотрела
Кате в рот и слушалась каждого слова. Только иногда вместо возражений она
начинала хохотать, и так неожиданно громко, что все вздрагивали, а Катя
привычным терпеливым жестом затыкала уши.
Я условился с Валькой, что он встретит нас у входа, но его почему-то
не было, а брать билеты было просто глупо, раз он хвастался, что может
провести нас бесплатно.
Наконец он пришел. Он покраснел, когда я знакомил его с девицами, и
пробормотал, что боится, что "грызуны - это вам неинтересно". Катя вежливо
возразила, что, напротив, очень интересно, если судить о грызунах по той
речи, которую он произнес в защиту Евгения Онегина. И мы чинно прошли мимо
сторожа, которому Валька три раза сказал, что он - сотрудник лаборатории
экспериментальной биологии и что это "к нему".
Тогда Зоосад был не то, что теперь. Многие отделения были закрыты, а
другие представляли собою самые обыкновенные, покрытые снегом поля. Валька
сказал, что на этих полях живут песцы, что у них есть норы и т.д. Но мы не
видели никаких песцов и вообще, ничего, кроме снега, так что пришлось
поверить Вальке на слово.
Ему не терпелось показать нам своих грызунов, и он не дал нам
посмотреть тигра, слона и других интересных зверей, а через весь Зоосад
потащил к какому-то грязноватому дому. В этом доме жили Валькины грызуны.
Не знаю, что каждый из нас понимал под этим словом. Во всяком случае, мы
сделали вид, что так и думали, что грызуны - это обыкновенные мыши.
Их было очень много, и все они были чем-то заражены, как с гордостью
объявил нам Валька. Он сказал, что в его ведении находятся также и летучие
мыши и что он кормит их с рук червяками. В общем, это было довольно
интересно, хотя в доме страшно воняло, а Валька все говорил и говорил без
конца.
Мы слушали его с уважением. Особенно Кирен. Потом ее вдруг затрясло,
и она сказала, что ненавидит мышей.
- Дура, - тихо сказала ей Катя.
Кирен засмеялась.
- Нет, правда, гадость, - сказала она.
Валька тоже засмеялся. Я видел, что он обиделся за своих мышей. Мы
поблагодарили его и двинулись дальше.
- Вот скука! Посмотрим хоть обезьяны, - предложила Кирен.
И мы пошли смотреть обезьян.
Вот где была вонь! И не сравнить с Валькиными грызунами! Кирен
объявила, что не будет дышать.
- Эх, ты, а как же сторожа? - сказала Катя.
И мы посмотрели на сторожа, который стоял у клеток с глупым, но
значительным видом.
Это был Гаер Кулий! С минуту я сомневался - ведь я его больше десяти
лет не видел. Но вот он выступил вперед и сказал своим густым противным
голосом:
- Обезьяна-макака...
Он!
Я посмотрел на него в упор, но он меня не узнал. Он постарел, нос
стал какой-то утиный. И кудри были уже не те - редкие, грязные, седые. От
прежнего молодцеватого Гаера остались только усы кольцами да угри.
- На груди и брюхе животного, - продолжал Гаер с хорошо знакомым мне
назидательно-угрожающим видом, - вы найдете сосцы, известные как органы
молочного развития ихних детей.
Он, он! Мне стало смешно, и Катя спросила меня, почему я улыбаюсь. Я
шепнул:
- Взгляни-ка на него.
Она посмотрела.
- Знаешь, кто это?
- Ну!
- Мой отчим.
- Врешь!
- Честное слово.
Она недоверчиво подняла брови, потом замигала и стала слушать.
- В следующей клетке вы найдете человекообразного обезьяну-гиббона,
поражающего сходством последнего с человеком. У этого гиббона бывает
известное помраченье, когда он, как бешеный, носится по своему помещению.
Бедный гиббон! Я вспомнил, как и на меня находило "помраченье", когда
этот подлец начинал свои бесконечные разговоры.
Я взглянул на Катю и Киру. Конечно, они подумают, что я сошел с ума!
Но я перестал бы себя уважать, если бы прозевал такой случай.
- Палочки должны быть попиндикулярны, - сказал я негромко.
Он покосился на меня, но я сделал вид, что рассматриваю гиббона.
- В следующей клетке, - продолжал Гаер, - вы найдете бесхвостую
мартышку из Гибралтара. По развитию она, как дети. Она имеет карман во
рту, куда обыкновенно кладет про запас лакомые куски своей пищи.
- Ну, понятно, - сказал я, - каждому охота схватить лакомый кусок. Но
можно ли назвать подобный кусок обеспечивающим явлением - это еще вопрос.
Я сам не ожидал, что помню наизусть эту чушь. Кирка прыснула. Гаер
замолчал и уставился на меня с глупым, но подозрительным видом. Какое-то
смутное воспоминанье, казалось, мелькнуло в его тупой башке... Но он не
узнал меня. Еще бы!
- Мы их обеспечиваем, - уже другим, угрюмо-деловым тоном сказал он. -
Каждый день жрут и жрут. Человек иной не может столько сожрать, как такая
тварь.
Он спохватился.
- Посмотрите на них с заду, - продолжал он, - и вы увидите, что эта
область является у них ненормально красной. Это не кожа, а твердая кора,
вроде мозоль.
- Скажите, пожалуйста, - спросил я очень серьезно, - а бывают
говорящие обезьяны?
Кирен засмеялась.
- Не слыхал, - недоверчиво возразил Гаер. Он не мог понять, смеюсь я
или говорю серьезно.
- Мне рассказывали об одной обезьяне, которая служила на пароходной
пристани, - продолжал я, - а потом ее выгнали, и она занялась воспитанием
детей.
Гаер снисходительно улыбнулся.
- Каких детей?
- Чужих. Она била их подставкой для сапог, - продолжал я, чувствуя,
что у меня сердце застучало от этих воспоминаний, - особенно девочку,
потому что мальчик, чего доброго, мог бы дать и сдачи.
Я говорил все громче. Гаер слушал, открыв рот. Вдруг он испуганно
захлопнул рот и заморгал, заморгал.
- После обеда нужно было благодарить ее... - я отмахнулся от Киры,
которая испуганно схватила меня за локоть. - Хотя эта подлая обезьяна не
работала, а жила на чужой счет и только с утра до вечера чистила свои
проклятые сапожищи. Впрочем, потом она поступила в батальон смерти и
получила за это двести рублей и новую форму. Она говорила речи! - Кажется,
я заскрежетал зубами.- А когда этот батальон разгромили, она удрала из
города и унесла все, что было в доме.
Наверное, я уже здорово орал, потому что Катя вдруг стала между
Гаером и мной.
Гаер пробормотал что-то и прислонился к клетке. Он узнал меня. Губы у
него так и заходили.
- Саня! - повелительно сказала Катя.
- Подожди! - Я отстранил ее. - И это счастье, что он удрал. Потому
что я бы его...
- Саня!
Помнится, меня поразило, что он неожиданно вскрикнул и схватился
руками за голову. Я опомнился. Неловко улыбаясь, я посмотрел на Катю. Мне
стало стыдно, что и так орал.
- Пошли, - коротко сказала она.
Мы шли по Зоопарку и молчали. Я видел, что Кирка испуганно хлопает
глазами и держится от меня подальше. Катя что-то шепнула ей.
- Подлец! - пробормотал я.
Я еще не мог успокоиться.
- Сегодня же передам через Вальку заявление в Зоопарк. Зачем они
держат такого подлеца? Он - белогвардеец.
- Я теперь тебя боюсь, - сказала Катя. - Ты, оказывается, бешеный.
Вон, даже губы побелели.
- Это потому, что мне хотелось его убить, - сказал я. - Ладно, черт с
ним! Поговорим о чем-нибудь другом. Как вам понравились гиббоны?
Глава восьмая
БАЛ
При нашей школе была столярная мастерская, и я работал в ней по
вечерам. Как раз в ту пору мы получили большой заказ на учебные пособия
для сельских школ, и можно было хорошо заработать.
"Крестьянство в послеоктябрьской литературе" было окончено. Я
рассердился и написал его в одну ночь. Но у меня были и другие долги, -
например, немецкий, которого я не любил. Словом, в конце полугодия мы с
Катей только раз собрались на каток - и то не катались. Лед был очень
изрезан: с утра на катке тренировались хоккейные команды. Мы только выпили
чаю в буфете.
Катя спросила меня, написал ли я заявление на отчима.
- Нет, не написал. Но Валька говорит, что его все равно уже нету.
- Где же он?
- А черт его знает. Сбежал.
Я видел, что Кате хочется спросить меня, почему я его так ненавижу,
но мне неохота было вспоминать об этом подлеце, и я промолчал. Она
все-таки спросила. Пришлось рассказать - очень кратко - о том, как мы жили
