в Энске, как умер в тюрьме отец и мать вышла за Гаера. Катя удивилась, что
у меня есть сестра.
- Как ее зовут?
- Тоже Саня.
Но еще больше она удивилась, когда узнала, что я ни разу не написал
сестре с тех пор, как уехал из Энска.
- Сколько ей лет?
- Шестнадцать.
Катя посмотрела на меня с негодованием.
- Свинья!
Это действительно было свинство, и я поклялся, что напишу в Энск.
- Когда школу кончу. А сейчас - что ж писать? Я уже принимался
несколько раз. Ну, жив, здоров... Неинтересно.
Это была наша последняя встреча перед каникулами, потом снова занятия
и занятия, чтение и чтение. Я вставал в шесть часов утра и садился за
"Самолетостроение", а вечером работал в столярной, - случалось, что и до
поздней ночи...
Но вот кончилось полугодие. Одиннадцать свободных дней! Первое, что я
сделал, - позвонил Кате и пригласил ее в нашу школу на костюмированный
бал.
В афише было написано, что бал - антирелигиозный. Но ребята
равнодушно отнеслись к этой затее, и только два или три костюма были на
антирелигиозные темы. Так, Шура Кочнев, о котором пели:
В двенадцать часов по ночам
Из спальни выходит Кочан, -
оделся ксендзом. И очень удачно! Сутана и широкополая шляпа шли к его
длинному росту. Он расхаживал с грозным видом и всему ужасался. Это было
смешно, потому что он хорошо играл. Другие ребята просто волочили свои
рясы по полу и хохотали.
Катя пришла довольно поздно, и я уже чуть было не побежал звонить ей
по телефону. Она пришла замерзшая, красная, как бурак, и сразу, еще в
раздевалке, побежала к печке, пока я сдавал ее пальто и калоши.
- Вот так мороз, - сказала она и приложилась щекой к печке, -
градусов двести!
Она была в синем бархатном платье с кружевным воротничком, и над
косой большой синий бант.
Удивительно, как шел ей этот бант и синее платье, и тоненькая
коралловая нитка на шее! Она была такая крепкая, здоровая и вместе с тем
легкая и стройная. Словом, едва только мы с ней вошли и актовый зал, где
уже начались танцы, как самые лучшие танцоры нашей школы побросали своих
дам и побежали к ней. Впервые в жизни я пожалел, что не танцую. Но делать
нечего! Я сделал вид, что мне все равно, и пошел к артистам в уборные. Но
там готовились к выступлению, и девочки выгнали меня. Я вернулся в зал.
Как раз в это время вальс кончился. Я окликнул Катю. Мы уселись и стали
болтать.
- Кто это? - вдруг спросила она с ужасом.
Я посмотрел.
- Где?
- Вон - рыжий.
Ничего особенного, это был только Ромашка! Он приоделся и был в том
самом галстуке, который я брал у него под залог. На мой взгляд, он сегодня
был совсем недурен. Но Катя смотрела на него с отвращением.
- Как ты не понимаешь - он просто страшный, - сказала она. - Ты
привык, и поэтому не замечаешь. Он похож на Урию Гипа.
- На кого?
- На Урию Гипа.
Я притворился, что знаю, кто такой Урия Гип, и сказал
многозначительно:
- А-а.
Но Катю провести было не так-то просто!
- Эх, ты, Диккенса не читал, - оказала она. - А еще считаешься
развитым.
- Кто это считает, что я развитой?
- Все. Я как-то разговорилась с одной девочкой из вашей школы, и она
сказала: "Григорьев - яркая индивидуальность". Вот так индивидуальность!
Диккенса не читал!
Я хотел объяснить ей, что Диккенса читал и только не читал про Урию
Гипа, но в это время опять заиграл оркестр, и наш учитель физкультуры,
которого все звали просто Гоша, пригласил Катю, и я опять остался один. На
этот раз меня пустили к артистам и даже дали работу: загримировать одну
девочку под раввина. Это была нелегкая задача. Я провозился с ней полчаса,
а когда вернулся в зал, Катя все еще танцевала - теперь уже с Валькой.
В сущности, это была довольно забавная картина: Валька глаз не сводил
со своих ног, как будто это были черт знает какие интересные вещи, а
Катька подталкивала его, учила на ходу и сердилась. Но мне почему-то стало
скучно.
Кто-то нацепил мне на пуговицу номер - играли в почту. Я сидел, как
каторжник, с номером на груди и скучал. Вдруг пришли сразу два письма:
"Довольно притворяться. Скажите аткровенно, кто вам нравится. Пиши ответ
N140". Так и было написано: "аткровенно". Другое было загадочное:
"Григорьев - яркая индивидуальность, а Диккенса не читал". Я погрозил
Катьке. Она засмеялась, бросила Вальку и села рядом со мной.
- У вас весело, - сказала она, - только очень жарко. Что - теперь
станешь учиться танцевать?
Я сказал, что не стану, и мы пошли в наш класс. Там было устроено
что-то вроде фойе: по углам стояли бутафорские кресла из трагедии "Настал
час", и лампочки были обернуты красной и синей бумагой. Мы сели на мою
парту - последнюю в правой колонне. Не помню, о чем мы говорили, о чем-то
серьезном, - кажется, о говорящем кино. Катя сомневалась в этой затее, и я
в доказательство привел ей какие-то данные сравнительной быстроты звука и
света.
Она была совершенно синяя - над нами горела синяя лампочка, и, должно
быть, поэтому я так осмелел. Мне давно хотелось поцеловать ее, еще когда
она только что пришла, замерзшая, раскрасневшаяся, и приложилась к печке
щекой. Но тогда это было невозможно. А теперь, когда она была синяя, -
возможно. Я замолчал на полуслове, закрыл глава и поцеловал ее в щеку.
Ого, как она рассердилась!
- Что это значит? - спросила она грозно.
Я молчал. У меня билось сердце, и я боялся, что сейчас она скажет:
"мы незнакомы" или что-нибудь в этом роде.
- Свинство какое! - сказала она с негодованием.
- Нет, не свинство, - возразил я растерянно.
С минуту мы молчали, а потом Катя попросила меня принести води. Когда
я вернулся с водой, она прочитала мне целую лекцию. Как дважды два, она
доказала, что я к ней равнодушен, что "это мне только кажется" и что если
бы на ее месте в данную минуту была другая девушка, я бы и ее поцеловал.
- Ты просто стараешься себя в этом уверить, - сказала она убежденно,
- а на самом деле - ничего подобного!
Она допускала, что я не хотел ее обидеть, - ведь верно же? Но
все-таки мне не следовало так поступать именно потому, что я только
обманываю себя, на самом деле ничего же чувствую...
- Никакой любви, - прибавила она, помолчав, и я почувствовал, что она
покраснела.
Вместо ответа я взял ее руку и провел ею по своему лицу, по глазам.
Она не отняла, и несколько минут мы сидели молча на моей парте в
полутемном классе. Мы сидели в классе, где меня спрашивали и я "плавал",
где я стоял у доски и доказывал теоремы, - на моей парте, в которой еще
лежали скомканные Валькины шпаргалки. Это было странно. Но как хорошо! Не
могу передать, как было хорошо в эту и минуту!
Потом мне показалось, что кто-то громко дышит в углу, я обернулся и
увидел Ромашку. Не знаю, почему он так громко дышал, но у него был
необыкновенно подлый вид. Разумеется, он сразу понял, что мы заметили его.
Он что-то пробормотал и подошел к нам с вялой улыбкой.
- Григорьев, что ж ты меня не познакомишь?
Я встал. Должно быть, у меня был не особенно приветливый вид, потому
что он испуганно заморгал и вышел. Это было довольно смешно, что он сразу
так испугался. Мы оба прыснули, и Катя сказала, что он похож не только на
Урию Гипа, но еще на сову, рыжую, с крючковатым носом и круглыми глазами.
Она угадала: Ромашку в классе иногда дразнили совой. Мы вернулись в зал.
Шурка Кочнев встретил нас на пороге и комически ужаснулся. Я
познакомил его с Катей, и он благословил ее, как настоящий ксендз, и даже
сунул к губам дрожащую руку.
Танцы уже кончились, и началось концертное отделение - отрывки из
"Ревизора", которого репетировал наш театр.
Мы сидели с Катей в третьем ряду, но ничего не слышали. По крайней
мере, я. По-моему, и она тоже. Я шепнул ей:
- Мы еще поговорим. Хорошо?
Она серьезно посмотрела на меня и кивнула.
Глава девятая
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ. БЕССОННИЦА
Это случалось со мной не в первый раз, что жизнь, которая шла одним
путем, - скажем, по прямой, - вдруг делала крутой поворот, и начинались
"бочки" и "иммельманы" /Названия фигур высшего пилотажа/.
Так было, когда восьмилетним мальчиком я потерял перочинный нож возле
убитого сторожа на понтонном мосту. Так было, когда в распределителе
Наробраза я начал со скуки лепить лясы. Так было, когда я оказался
случайным свидетелем "заговора" против Кораблева и был с позором изгнан из
дома Татариновых. Так было и теперь, когда я снова был изгнан, - и на этот
раз навсегда!
Вот как начался очередной поворот. Мы с Катей назначили свидание на
Оружейном, у жестяной мастерской, - и она не пришла.
Все не ладилось в этот печальный день! Я удрал с шестого урока, - это
было - глуп, потому что Лихо обещал после занятий раздать домашние
сочинения. Мне хотелось обдумать наш разговор. Но где тут думать, если
через несколько минут я замерз, как собака, и только и делал, что зверски
топал ногами и хватался за нос да за уши!
И все-таки это было дьявольски интересно! Как необыкновенно все
изменилось со вчерашнего дня! Вчера, например, я мог бы сказать: Катька -
дура! А сегодня - нет. Вчера я выругал бы ее за опоздание, а сегодня -
нет. Но еще интереснее было думать о том, что это и есть та самая Катька,
которая когда-то спросила меня, читал ли я "Елену Робинзон", которая
взорвала лактометр и за это получила от меня но шее. Она ли это?
"Она!" - подумал я весело.
Но она была теперь не она, и я - не я.
Однако прошел уже целый час. Тихо было в переулке, только маленький
носатый жестянщик несколько раз выходил из своей мастерской и смотрел на
меня с пугливым, подозрительным видом. Я повернулся к нему спиной, но это,
кажется, только усилило его подозрения. Я перешел на другую сторону, а он
все стоял на пороге в клубах пара, как бог на потолке энского собора.
Пришлось спуститься вниз, к Тверской...
Уже пообедали, когда я вернулся в школу. Я пошел на кухню погреться и
получил от повара нагоняй и тарелку теплой картошки. Я молча съел картошку
и отправился искать Вальку. Но Валька был в Зоопарке. Мое сочинение Лихо
отдал Ромашке.
Я был расстроен и поэтому не обратил внимания на то, с каким
волнением встретил меня Ромашка. Он просто завертелся, когда я вошел в
библиотеку, где мы имели обыкновение учить уроки.
Несколько раз он засмеялся без всякой причины и поспешно отдал мне
сочинение.
- Вот Лихосел так Лихосел, - сказал он заискивающе. - На твоем месте
я бы пожаловался.
Я перелистал свою работу. Вдоль каждой страницы шла красная черта, а
в конце было написано: "Идеализм. Чрезвычайно слабо".
Я равнодушно сказал: "Дурак", захлопнул тетрадь и вышел. Ромашка
побежал за мной. Удивительно, как он юлил сегодня: забегал вперед
заглядывал мне в лицо! Должно быть, он был рад, что я провалился со своим
сочинением. Мне и в голову не приходила истинная причина его поведения.
- Вот так Лихосел, - все повторял он. - Хорошо про него Шура Кочнев
сказал: "У него голова, как кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри
жидко".
Он неприятно засмеялся и опять забежал вперед.
- Иди ты к черту! - сказал я сквозь зубы.
Он отстал наконец...
Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был в постели. Но,
пожалуй, мне не следовало ложиться так рано. Сон прошел, чуть только я
закрыл глаза и повернулся на бок.
Это была первая бессонница в моей жизни. Я лежал очень спокойно и
думал. О чем? Кажется, обо всем на свете!
