взяла письмо и читала его в своей комнате часа три, пока я не ворвался к
ней и не потребовал, чтобы она остановила действия тети Даши, которая
хотела дать мне в дорогу пирог метр на метр.
Должно быть, та же картина наблюдалась в доме номер восемь по
Лапутину переулку, потому что Катя не могла даже выйти из дому в этот
день. Ее не только снабжали продуктами, как будто она отправлялась на
Северный полюс, - ее еще наряжали. Старинное, оставшееся без применения
приданое трех нигилисток было пущено в ход - турецкие кружева, бархатные
полосатые жакетки с буфами на плечах, тяжелые платья на подкладках.
Замечательно, что Саня, забежав к Бубенчиковым на минутку, опоздала к
обеду. Она пришла немного смущенная и сказала, что это очень интересно.
Все три старухи шьют, и выходит очень хорошенькое платье. Кате идет, а ей
нет. Зато шапочка ей идет, и она себе непременно сделает такую.
- Одним словом, мы все перемерили, - сказала Саня и засмеялась. -
Даже голова закружилась.
Судья успел со службы, чтобы отобедать вместе со мною в последний
раз. Он принес бутылку вина, мы выпили, и он сказал речь. Это была очень
хорошая речь, гораздо лучше, чем некогда на обеде, посвященном вступлению
Гаера в батальон смерти. Петьку и меня он сравнил с орлами и выразил
надежду, что мы еще не раз вернемся в родное гнездо. Он был бы рад
похвастать, что вырастил таких ребят, но не может, потому что сама страна
вырастила нас, не дала нам погибнуть. Так он сказал. Тетя Даша всплакнула
в этом месте, как бы желая напомнить, что она и сама охотно взяла бы на
себя наше воспитание, не прибегая к посторонней помощи... Я встал и
ответил судье. Не помню, что я говорил, но тоже очень хорошо. В общем, я
сказал, что хвастать нам еще нечем.
Мы до того дообедались, что чуть не опоздали. К вокзалу мы поехали на
извозчиках. Первый раз в жизни я так богато ехал: на извозчике, с
корзинкой в ногах. Я бы мог сказать об этой корзине, что она неизвестно
откуда взялась (ведь я приехал в Энск с пустыми руками), если бы тетя Даша
целый день на моих глазах не набивала ее пирогами.
Когда мы приехали, Катя стояла уже на ступеньках вагона, и старухи
Бубенчиковы наперебой наставляли ее: чтобы она не простудилась в дороге,
чтобы вещи не украли, чтобы на площадку не выходила, чтобы
телеграфировала, как доедет, чтобы кланялась и писала.
Не знаю, может быть, они были и нигилистки. На мой взгляд - просто
старые, закутанные тетушки в лисьих шубах, с большими смешными муфтами на
шнурах.
Мое место было в другом вагоне, и поэтому мы только издали
поклонились Кате и Бубенчиковым. Катя помахала нам, а старухи чопорно
закивали головами.
Второй звонок! Я обнимаю Саню, тетю Дашу. Судья просит навестить
Петьку, и я даю честное слово, что зайду к Петьке в первый же день, как
приеду. Я зову Саню в Москву, и она обещает приехать на весенние каникулы,
- оказывается, об этом уже сговорено с Петькой.
Третий звонок! Я - в вагоне. Саня что-то пишет по воздуху, и я в
ответ пишу наудачу: "Ладно!" Тетя Даша начинает тихонько плакать, и
последнее, что я вижу: Саня берет из ее рук платок и, смеясь, вытирает ей
слезы. Поезд трогается, и милый энский вокзал трогается мне навстречу. Все
быстрее! Вот и старые нигилистки проплывают мимо меня! Еще минута - и
перрон обрывается. Прощай, Энск!
На следующей станции я переменился местами с каким-то почтенным
дяденькой, которого устраивала моя нижняя полка, и переехал в Катин вагон.
Во-первых, он был светлее, а во-вторых - Катин.
У нее все уже было устроено: на столике лежала чистая салфетка, окно
завешено, как будто она сто лет жила в этом вагоне.
Мы оба только что отобедали, но нужно же было посмотреть, что старики
положили в наши корзины.
В общем, Катина корзина все-таки побила мою. В ней оказались яблоки -
чудесные зимние яблоки из собственного сада! Мы съели по яблоку и угостили
соседа, маленького, небритого, сине-черного мужчину в очках, который все
гадал, кто мы такие: брат и сестра - не похожи! Муж и жена - рановато!
Был уже третий час, и небритый сосед храпел во всю мочь, положив на
нос маленький крепкий кулак, а мы с Катей все еще стояли и разговаривали в
коридоре. Мы писали пальцами по замерзшему стеклу - сперва инициалы, а
потом первые буквы слов.
- Как в "Анне Карениной", - сказала Катя.
Но, по-моему, это было ничуть не похоже на "Анну Каренину" и вообще
ни на что не похоже.
Катя стояла рядом со мной и была какая-то новая. Она была причесана
по-взрослому, на прямой пробор, и из-под милых темных волос выглядывало
удивительно новое ухо. Зубы тоже были новые, когда она смеялась. Никогда
прежде она так свободно и вместе с тем гордо не поворачивала голову, как
настоящая красивая женщина, когда я начинал говорить! Она была новая, и
снова совершенно другая, и я чувствовал, что страшно люблю ее - ну, просто
больше всего на свете!
Вдруг становились видны за окнами ныряющие и взлетающие провода, и
темное поле открывалось, покрытое темным снегом. Не знаю, с какой
быстротой мы ехали, должно быть не больше сорока километров в час, но мне
казалось, что мы мчимся с какой-то сказочной быстротой. Все было впереди.
Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это - навсегда, что Катя -
моя, и я - ее на всю жизнь!
Глава шестнадцатая
ЧТО МЕНЯ ОЖИДАЛО В МОСКВЕ
Представьте себе, что вы возвращаетесь в свой родной дом, где провели
полжизни, - и вдруг на вас смотрят с удивлением, как будто вы не туда
попали. Такое чувство я испытал, вернувшись в школу после Энска.
Первый человек, которого я встретил еще в раздевалке, был Ромашка. Он
перекосился, увидев меня, а потом улыбнулся.
- С приездом! - злорадно сказал он. - Апчхи! Ваше здоровье!
Этот подлец был чем-то доволен.
Ребят никого не было - последний день перед началом занятий, - и я
прошел на кухню, чтобы поздороваться с дядей Петей. И дядя Петя встретил
меня довольно странно.
- Ничего, брат, бывает, - шепотом сказал он.
- Дядя Петя, да что случилось?
Как будто не слыша меня, дядя Петя всыпал в котел пригоршню соли и
замер. Он нюхал пар.
Кораблев мелькнул в коридоре, и я побежал за ним.
- Здравствуйте, Иван Павлыч!
- А, это ты? - серьезно отвечал он. - Зайди ко мне. Мне нужно с тобой
поговорить.
Портрет молодой женщины стоял у Кораблева на столе, и я не сразу
узнал Марью Васильевну - что-то уж слишком красива! Но я присмотрелся: на
ней была коралловая ниточка, та самая, в которой Катя была у нас на балу.
Мне стало веселее, когда я разглядел эту ниточку. Это был как бы привет от
Кати...
Кораблев пришел, и мы стали говорить.
- Иван Павлыч, в чем дело?
- Дело в том, - не торопясь отвечал Кораблев, что тебя собираются
исключить из школы.
- За что?
- А ты не знаешь?
- Нет.
Кораблев сурово посмотрел на меня.
- Вот это уж мне не нравится.
- Иван Павлыч! Честное слово!
- За самовольную отлучку на девять дней, - загнув палец, сказал
Кораблев. - За оскорбление Лихо. За драку.
- Ах, так! Прекрасно, - возразил я очень спокойно. - Но, прежде чем
исключать, будьте любезны выслушать мои объяснения.
- Пожалуйста.
- Иван Павлыч, - начал я торжественно. - Вы хотите знать, за что я
дал в морду Ромашке?
- Без "морд", - сказал Кораблев
- Хорошо, без "морд". Я дал ему в морду потому, что он подлец.
Во-первых, он рассказал Татариновым насчет меня и Кати. Во-вторых, он
подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит.
В-третьих, он без спросу рылся в моем сундучке. Это был форменный обыск.
Ребята видели, как я его застал, и это верно - я его ударил. Я сознаю, что
неправильно, особенно ногой, но ведь я тоже человек, а не камень. У меня
сердце не выдержало. Это может с каждым случиться.
- Так. Дальше.
- Насчет Лихо вы уже знаете. Пускай он сперва докажет, что я -
идеалист. Вы прочитали сочинение?
- Прочитал. Плохое.
- Ну, пусть плохое, но идеализм там и не ночевал, за это я могу
поручиться.
- Допустим. Дальше.
- А дальше что же? Все.
- Нет, не все. Да ты знаешь, что тебя через милицию искали?
- Иван Павлыч... Ну, это верно. Я, правда, Вальке сказал, но пускай
это не считается, ладно. Так неужели за то, что я на каникулах уехал - и
куда же? - на родину, где я восемь лет не был, - меня исключат из школы?
Еще, когда Кораблев сказал насчет милиции, я понял, что без "грома"
не обойтись. И не ошибся.
Однажды он уже орал на меня - в четвертом классе; когда Иська
Грумант, купаясь, ободрал ногу о камни и я стал лечить его солнечными
ваннами и два пальца пришлось отнять. Это был страшный "гром". Теперь он
повторился. Выкатив глава, Кораблев кричал на меня, а я только робко
говорил иногда:
- Иван Павлыч!
- Молчать!
И он сам умолкал на мгновенье - просто чтобы перевести дыхание...
Таким образом, я постепенно понял, что, действительно, во многом
виноват. Но неужели меня исключат? Тогда все на свете прощай! Прощай,
летная школа? Прощай, жизнь!
Кораблев замолчал, наконец.
- Ну просто из рук вон! - сказал он.
- Иван Павлыч, - начал я не очень дрожащим, а скорее этаким
дребезжащим голосом, - я не стану вам возражать, хотя вы во многом не
правы. Но это все равно. Ведь вы не хотите, чтобы меня исключили?
Кораблев молчал.
- Допустим.
- Тогда скажите сами, что я должен сделать.
- Ты должен извиниться перед Лихо.
- Хорошо. Только пускай сначала...
- Да я говорил с ним! - с досадой возразил Кораблев. - Он зачеркнул
"идеализм". Но оценка осталась прежней.
- Оценка - пожалуйста. Хотя это неправильно, что я написал на
"чрезвычайно слабо". Такой отметки вообще нет. Плохо с минусом, что ли?
- Во-вторых, - продолжал Кораблев, - ты должен извиниться перед
Ромашкой.
- Никогда!
- Но ты же сам сказал: "Сознаю, что это неправильно".
- Да, сказал. Можете меня исключать. Я перед ним извиняться не стану.
- Послушай, Саня, - серьезно сказал Кораблев, - мне с большим трудом
удалось добиться, чтобы тебя вызвали на заседание педагогического совета.
Но теперь я начинаю жалеть, что хлопотал об этом. Если ты явишься и
начнешь говорить: "Никогда! Можете исключать!" тебя наверняка исключат,
можешь быть в этом совершенно уверен.
Он сказал эти слова с особенным выражением, и я сразу понял, на кого
он намекает. Николай Антоныч, вежливый, обстоятельный, круглый, мигом
представился мне. Вот кто сделает все, чтобы меня исключили!
- Мне кажется, что ты не имеешь права рисковать своим будущим ради
мелкого самолюбия.
- Это не мелкое самолюбие, а честь, Иван Павлыч! - продолжал я с
жаром. - Вы что же хотите? Чтобы я смазал историю с Ромашкой, потому что
она касается Николая Антоныча, от которого зависит - исключат меня или
нет? Вы хотите, чтобы я пошел на такую страшную подлость? Никогда! Я
теперь понимаю, почему он станет настаивать на моем исключении! Он хочет
избавиться от меня, чтобы я уехал куда-нибудь и больше не виделся с Катей.
Как бы не так! Я все скажу на педсовете. Я скажу, что Ромашка - подлец и
что только подлец станет перед ним извиняться.
Кораблев задумался.
- Постой, - сказал он. - Ты говоришь, Ромашов подслушивает, что
ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. Но как ты это
докажешь?
- У меня есть свидетель - Валька.
- Какой Валька?
