О Кораблеве - как я завтра отнесу к нему сочинение и попрошу
прочитать. О жестянщике, который принял меня за вора. О книге Катиного
отца "Причины гибели экспедиции Грили".
Но о чем бы я ни думал - я думал о ней! Я начинал дремать и вдруг с
такой нежностью вспоминал ее, что даже дух захватывало и сердце начинало
стучать медленно и громко. Я видел ее отчетливее, чем, если бы она была
рядом со мною. Я чувствовал на глазах ее руку.
"Ну ладно - влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать", - сказал я
себе.
Но теперь, когда так чудно стало на душе, жалко было спать, хотя и
хотелось немного. Я уснул, когда начинало светать и дядя Петя ворчал в
кухне на Махмета, нашего котенка.
Глава десятая
НЕПРИЯТНОСТИ
Первое свидание и первая бессонница - это была все-таки еще прежняя,
хорошая жизнь. Но на другой день начались неприятности.
После завтрака я позвонил Кате - и неудачно. Подошел Николай Антоныч.
- Кто ее спрашивает?
- Знакомый.
- А именно?
Я молчал.
- Ну-с?
Я повесил трубку...
В одиннадцать часов я засел в овощной лавке, из которой была видна
вся Тверская-Ямская. На этот раз никто не принимал меня за вора. Я делал
вид, что звоню по телефону, покупал моченые яблоки, стоял у дверей с
равнодушным видом. Я ждал Нину Капитоновну. По прежним годам я знал, когда
она возвращается с базара. Наконец она показалась - маленькая,
сгорбленная, в своем зеленом бархатном пальто-салопе, с зонтиком - в такой
мороз! - с неизменной кошелкой.
- Нина Капитоновна!
Она сурово взглянула на меня и, ни слова не сказав, пошла дальше. Я
изумился.
- Нина Капитоновна!
Она поставила кошель на землю, выпрямилась и посмотрела на меня с
негодованием.
- Вот что, голубчик мой, - сказала она строго. - Я на тебя, по старой
памяти, не сержусь. Но только чтобы я тебя не видела и не слышала.
Голова у нее немного тряслась.
- Ты - сюда, а мы - туда! И чтобы не писал, не звонил! Вот уж могу
сказать: не думала я! Видно, ошиблась!
Она подхватила кошель, и - хлоп! - калитка закрылась перед самым моим
носом.
Открыв рот, я смотрел ей вслед. Кто из нас сошел с ума? Я или она?..
Это был первый неприятный разговор. За ним последовал второй, а за
вторым - третий.
Возвращаясь домой, я встретил у подъезда Лихо. Вот уж когда не время
было говорить с ним о моем сочинении!
Мы вместе поднимались по лестнице: он, как всегда, закинув голову,
глупо вертя носом, а я - испытывая страшное желание ударить его ногой.
- Товарищ Лихо, я получил сочинение, - вдруг сказал я. - Вы пишете:
"идеализм". Это уже не оценка, а обвинение, которое нужно сперва доказать.
- Мы поговорим потом.
- Нет, мы поговорим сейчас, - возразил я. - Я комсомолец, а вы меня
обвиняете в идеализме. Вы ничего не понимаете.
- Что, что такое? - спросил он и нахмурился.
- Вы не имеете понятия об идеализме, - продолжал я, замечая с
радостью, что с каждым моим словом у него вытягивается морда. - Вы просто
не знали, чем бы меня поддеть, и поэтому написали: "идеализм". Недаром про
вас говорят...
Я остановился на секунду, почувствовав, что сейчас скажу страшную
грубость, Потом все-таки сказал:
- Что у вас голова, как кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри
жидко.
Это было так неожиданно, что мы оба остолбенели. Потом он раздул
ноздри и сказал коротко и зловеще:
- Так?!
И быстро ушел.
Ровно через час после этого разговора я был вызван к Кораблеву. Это
был грозный признак: Кораблев редко вызывал к себе на квартиру.
Давно не видел я его таким сердитым. Опустив голову, он ходил по
комнате, а когда я вошел, посторонился с каким-то отвращением.
- Вот что! - У него сурово вздрогнули усы. - Хорошие сведения о тебе!
Приятно слышать!
- Иван Павлыч, я вам сейчас все объясню, - возразил я, стараясь
говорить совершенно спокойно. - Я не люблю критиков, это правильно. Но
ведь это еще не идеализм! Другие ребята все списывают у критиков, и это
ему нравится. Пусть он прежде докажет, что я - идеалист. Он должен знать,
что это для меня - оскорбление.
Я протянул Кораблеву тетрадку, но он даже не взглянул на, нее.
- Тебе придется объяснить свое поведение на педагогическом совете.
- Пожалуйста!.. Иван Павлыч, - вдруг сказал я, - вы давно были у
Татариновых?
- А что?
- Ничего.
Кораблев посмотрел мне прямо в глаза.
- Ну, брат, - спокойно сказал он, - я вижу, ты неспроста нагрубил
Лихо. Садись и рассказывай. Только, чур, не врать.
И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбился в Катю и думал
о ней целую ночь. Это было невозможно. Но мне давно хотелось рассказать
Кораблеву о переменах в доме Татариновых, о переменах, которые так не
понравились мне!
Он слушал меня, расхаживая из угла в угол, Время от времени он
останавливался и оглядывался с печальным выражением. Вообще мой рассказ,
кажется, расстроил его. Один раз он даже взялся рукой за голову, но
спохватился и сделал вид, что гладит себя по лбу.
- Хорошо, - сказал он, когда я попросил его позвонить к Татариновым и
выяснить, в чем дело. - Я сделаю это. А ты зайди через час.
- Иван Павлыч, через полчаса!
Он усмехнулся - печально и добродушно...
Я провел эти полчаса в актовом зале. Паркет в актовом зале выложен
елочкой, и когда я шел от окон к дверям, темные полоски казались светлыми,
а светлые - темными. Солнце светило вовсю, у широких окон медленно
кружились пылинки. Как все хорошо! И как плохо!
Когда я вернулся, Кораблев сидел на диване и курил. Мохнатый зеленый
френч, который он всегда надевал, когда чувствовал себя плохо, был накинут
на плечи, и мягкий ворот рубахи расстегнут.
- Ну, брат, напрасно ты просил меня звонить, - сказал он. - Я теперь
знаю все твои тайны.
- Какие тайны?
Он посмотрел на меня, как будто впервые увидел.
- Только нужно уметь их хранить, - продолжал он. - А ты не умеешь.
Сегодня, например, ты ухаживаешь за кем-нибудь, а завтра об этом знает вся
школа. И хорошо еще, если только школа.
Должно быть, у меня был очень глупый вид, потому что Кораблев
невольно усмехнулся, - впрочем, едва заметно. По меньшей мере, двадцать
мыслей сразу пронеслись в моей голове. "Кто это сделал? Ромашка! Я его
убью! Так вот почему Катя не пришла! Вот почему старушка меня прогнала!"
- Иван Павлыч, я ее люблю, - сказал я твердо.
Он развел руками.
- Мне все равно, пускай об этом говорит вся школа!
- Ну, школа-то - пожалуй, - сказал Кораблев. - Но вот что говорят
Марья Васильевна и Нина Капитоновна, это тебе не все равно, не правда ли?
- Нет, тоже все равно! - возразил я с жаром.
- Позволь, но тебя, кажется, выгнали вон из дома?
- Из какого дома? Это не ее дом. Она только и мечтает, что кончит
школу и уйдет из этого дома.
- Позволь, позволь... Значит, что же? Ты собрался жениться?
Я немного опомнился.
- Это никого не касается!
- Разумеется, - поспешно сказал Кораблев. - Но понимаешь, я боюсь,
что это не так просто! Нужно все-таки и Катю спросить. Может быть, она еще
и не собирается замуж. Во всяком случае, придется подождать, пока она
вернется из Энска.
- А, - сказал я очень спокойно. - Они отправили ее в Энск? Прекрасно.
Кораблев снова посмотрел на меня - на этот раз с нескрываемым
любопытством.
- У нее заболела тетка, и она поехала ее проведать, - сказал он. -
Она поехала на несколько дней и к началу занятий вернется. По этому
поводу, кажется, не стоит волноваться!
- Я не волнуюсь, Иван Павлыч. А что касается Лихо, - если хотите, я
перед ним извинюсь. Только пускай и он возьмет назад свое заявление, что я
идеалист...
Как будто ничего не случилось, как будто Катю не отправили в Энск,
как будто я не решил убить Ромашку, - мы минут пятнадцать спокойно
говорили о моем сочинении. Потом я простился, сказал, что, если можно,
завтра снова зайду, и ушел.
Глава одиннадцатая
ЕДУ В ЭНСК
Убить Ромашку! Я ни минуты не сомневался в том, что он это сделал.
Кто же еще? Он сидел в фойе и видел, как я поцеловал Катю.
С ненавистью поглядывая на его кровать и ночной столик, я полчаса
ждал его в спальне. Потом написал записку, в которой требовал объяснений и
грозил, что в противном случае перед всей школой назову его подлецом.
Потом разорвал записку и отправился к Вальке в Зоопарк.
Конечно, он был у своих грызунов. В грязном халате, с карандашом за
ухом, с большим блокнотом подмышкой, он стоял у клетки и кормил из рук
летучих мышей. Он кормил их червями и при этом насвистывал с очень
довольным видом.
Я окликнул его. Он обернулся с недоумением, сердито махнул рукой и
сказал:
- Подожди!
- Валя! На одну минуту!
- Постой, ты меня собьешь. Восемь, девять, десять...
Он считал червей.
- Вот жадюга! Семнадцать, восемнадцать, двадцать...
- Валька! - взмолился я.
- Выгоню вон! - быстро сказал Валька.
Я с ненавистью посмотрел на летучих мышей. Они висели вниз головой,
лопоухие, с какими-то странными, почти человеческими мордами. Мерзавцы!
Ничего не поделаешь! Я должен был ждать, пока они нажрутся.
Наконец! Но, гладя себя по носу грязными пальцами, Валька еще с
полчаса записывал что-то в блокнот. Вот кончилась и эта мука!
- Иди ты к черту! - сказал я ему. - Всю душу вымотал со своими
зверями. У тебя есть деньги?
- Двадцать семь рублей, - с гордостью отвечал Валька.
- Давай все.
Это было жестоко: я знал, что Валька копит на каких-то змей. Но что
же делать? У меня было только семнадцать рублей, а билет стоил ровно
вдвое.
Валька слегка заморгал, потом серьезно посмотрел на меня и вынул
деньги.
- Уезжаю.
- Куда?
- В Энск.
- Зачем?
- Приеду - расскажу. А пока вот что: Ромашка - подлец. Ты с ним
дружишь, потому что не знаешь, какой он подлец. А если знаешь, то ты сам
подлец. Вот и все. До свиданья.
Я был уже одной ногой за дверью, когда Валя окликнул меня - и таким
странным голосом, что я мигом вернулся.
- Саня, - пробормотал он, - я с ним не дружу. Вообще...
Он замолчал и снова начал сандалить свой нос.
- Это я виноват, - объявил он решительно. - Я должен был тебя
предупредить. Помнишь историю с Кораблевым?
- Еще бы мне ее не помнить!
- Ну вот! Это - он.
- Что он?
- Он пошел к Николаю Антонычу и все ему рассказал.
- Врешь!
Мигом вспомнил я этот вечер, когда, вернувшись от Татариновых, я
рассказал Вальке о заговоре против Кораблева.
- Позволь, но ведь я же с тобой говорил.
- Ну да, а Ромашка подслушал.
- Что ж ты молчал?
Валька опустил голову.
- Он взял с меня честное слово, - пробормотал он. - Кроме того, он
грозился, что ночью будет на меня смотреть. Понимаешь, я терпеть не могу,
когда на меня смотрят ночью. Теперь-то я понимаю, что это - ерунда. Это
началось с того, что я один раз проснулся - и вижу: он на меня смотрит.
- Ты просто дурак, вот что.
- Он записывает в книжку, а потом доносит Николаю Антонычу, -
печально продолжал Валька. - Он меня изводит. Донесет, а потом мне
рассказывает. Я уши затыкаю, а он рассказывает.
Года три тому назад в школе говорили, что Ромашка спит с открытыми
глазами. Это была правда. Я сам видел однажды, как он спал, и между веками
ясно была видна полоска глазного яблока - какая-то мутноватая,
