страшноватая... Это было неприятно - и спит, и не спит! Ромашка говорил,
что он никогда не спит. Разумеется, врал - просто у него были короткие
веки. Но находились ребята, которые верили ему. Его уважали за то, что он
"не спит", и немного боялись. Должно быть, отсюда пошла и Валькина боязнь:
ведь он пять лет проспал рядом с Ромашкой, на соседней койке.
Все это смутно пронеслось в моей голове. "Балда, подумал я. - Хорош
естествоиспытатель!
- Эх, ты, тряпка! - сказал я. - Мне сейчас некогда разговаривать, но,
по-моему, об этой книжечке ты должен написать в ячейку. По правде говоря,
я не думал, что он тебя так оседлал. Сколько "честных" слов ты ему
надавал?
- Не знаю, - пробормотал Валька.
- Посчитаем.
Он печально посмотрел на меня...
Из Зоопарка я поехал на вокзал за билетом, а оттуда в школу. У меня
была хорошая готовальня, и я решил захватить ее с собой - на всякий
случай, чтобы продать, если придется туго.
И вот ко всем моим глупостям прибавилась еще одна - и я с лихвой за
нее расплатился!
В спальне было человек десять, когда я вошел, и, между прочим, Таня
Величко, девочка из нашего класса.
Все были заняты - кто чтением, кто разговором.
Шура Кочнев изображал нового математика: подняв руки, он бросался к
воображаемой доске и медленно, с достоинством садился. Кругом хохотали.
Словом, никто не обращал внимания на Ромашку, который стоял на коленях у
моей кровати и рылся в моем сундучке.
Эта новая подлость меня поразила. Кровь бросилась мне в голову, но я
подошел к нему ровными шагами и спросил ровным голосом:
- Что ты ищешь, Ромашка?
Он испуганно поднял на меня глаза, и как я ни был взволнован, однако
заметил, что в эту минуту он необыкновенно походил на сову: удивительно
бледный, с красными большими ушами.
- Катины письма? - продолжал я. - Хочешь передать их Николаю
Антонычу? Вот они. Получай!
И я с размаху ударил его ногой в лицо.
Все было сказано тихим голосом, и поэтому никто не ожидал, что я его
ударю. Кажется, я двинул его еще два или три раза. Я бы убил его, если бы
не Таня Величко. Пока мальчики стояли, разинув рты, она смело бросилась
между нами, вцепилась в меня и оттолкнула с такой силой, что я невольно
сел на кровать.
- Ты с ума сошел!
Сквозь какой-то туман я увидел ее лицо и понял, что она смотрит на
меня с отвращением. Я опомнился.
- Ребята, я вам все объясню, - сказал я нетвердо.
Но они молчали. Ромашка лежал на полу, закинув голову, и тоже молчал.
На щеке у него был синий кровоподтек. Я взял сундучок и вышел...
С тяжелым чувством я часа три бродил по вокзалу. С неприятным,
отвратительным чувством я читал газету, изучал расписание, пил чай в
буфете третьего класса. Мне хотелось есть, но чай показался мне невкусным,
бутерброды не лезли в рот, - во рту был такой вкус, как будто я наелся
червей, как Валькины летучие мыши. Я чувствовал себя каким-то грязным
после этой сцены. Эх, не нужно было возвращаться в школу! Готовальня! На
кой она мне черт? Неужели не достал бы я на обратный билет у тети Даши?
Глава двенадцатая
РОДНОЙ ДОМ
Одно впечатление осталось у меня от этого путешествия по тем местам,
где мы с Петькой Сковородниковым когда-то бродили, воруя и побираясь, -
впечатление необыкновенной свободы.
Впервые в жизни я ехал по железной дороге с железнодорожным билетом.
Я мог сидеть у окна, разговаривать с соседями, курить, если бы я вообще
курил. Не нужно было лезть под лавку, когда проходил контролер. С
равнодушным видом, не прерывая разговора, я отдал ему свой билет. Это было
необыкновенное ощущение, какое-то просторное, хотя в вагоне было довольно
тесно. Оно развлекало меня, и я думал теперь об Энске - о сестре, о тете
Даше, о том, как я свалюсь к ним, как снег на голову, и как они меня не
узнают.
С этой мыслью я уснул и проспал так долго, что соседи стали
беспокоиться - не умер ли? Но, как видите, я не умер.
Как хорошо вернуться в родной город после восьмилетней разлуки! Все
знакомо - и все незнакомо. Неужели это губернаторский дом? Когда-то он
казался мне огромным. Неужели это Застенная? Разве она была такая узенькая
и кривая? Неужели это Лопухинский бульвар? Но бульвар утешил меня: за
липами вдоль всей главной аллеи тянулись прекрасные новые здания. Черные
липы были как будто нарисованы на белом фоне, и черные тени от них косо
лежали на белом снегу - это было очень красиво.
Я быстро шел и на каждом шагу, то узнавал старое, то поражался
переменам. Вот приют, в который тетя Даша собиралась отдать нас с сестрой;
он стал зеленого цвета, и на стене появилась большая мраморная доска с
золотыми буквами. Я прочел и не поверил глазам: "В этом доме в 1824 году
останавливался Александр Сергеевич Пушкин". Черт возьми! В этом доме!
То-то задрали бы носы приютские, если бы они это знали.
А вот и "присутственные места", в которые мы с мамой когда-то носили
прошение! Они стали теперь совсем "неприсутственными", старинные низкие
решетки были сняты с окон, и у ворот висела дощечка: "Дом культуры".
А вот и Крепостной вал, - сердце у меня застучало. Гранитная
набережная открылась передо мной, и я с трудом узнал в ней наш бедный
пологий берег. Но еще больше меня поразило, что на том месте, где прежде
стояли наши дома, был разбит сквер, и няньки с закутанными младенцами, как
идолы, сидели на скамейках. Этого я не ожидал. Долго стоял я на Крепостном
валу, изучая в немом изумлении сквер, гранитную набережную и бульвар,
вдоль которого мы некогда играли в рюхи. На месте пустыря, за которым
прежде начинались зады москательных рядов, стояло теперь высокое серое
здание, и у подъезда в огромной шубе расхаживал охранник. Я подошел к
нему.
- Энская электростанция, - важно ответил он, когда я показал на
здание и спросил, что это за штука.
- Вы случайно не знаете, где живет Сковородников?
- Судья?
- Нет.
- Тогда не знаю. У нас один Сковородников - судья.
Я отошел. Может ли быть, что старик Сковородников стал судьей?
Обернувшись, я вновь посмотрел на прекрасное высокое здание, построенное
на месте наших нищих домов, и решил, что может.
- А каков из себя судья? Высокого роста?
- Высокого.
- Усатый?
- Нет, не усатый, - как бы обидясь за Сковородникова, возразил
охранник.
Гм... не усатый? Мало надежды.
- А где этот судья живет?
- На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.
Я знал этот дом - один из лучших в городе, с львиными мордами по
обеим сторонам подъезда. Снова я стал в тупик. Но делать было нечего, и я
пошел на Гоголевскую, впрочем, мало надеясь, что старик Сковородников снял
усы, стал судьей и поселился в таком великолепном доме.
Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды
постарели за восемь лет, но все-таки это были еще внушительные, сердитые
морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить,
что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?
Кисейные занавески в тети Дашином вкусе виднелись за окнами, - я
вдруг решился и позвонил.
Мне открыла девушка лет шестнадцати, в синем фланелевом платье,
гладко причесанная, с прямым пробором и смуглая. Смуглая - это меня сбило.
- Здесь живут Сковородниковы?
- Да.
- А... Дарья Гавриловна дома?
- Она скоро придет, - ответила девушка, улыбаясь и разглядывая меня с
любопытством. Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была светлая, с
вьющимися косами и с голубыми глазами. Нет, не Саня.
- Можно подождать?
- Пожалуйста.
Я снял пальто в передней, и она провела меня в большую светлую
комнату, чисто и даже богато прибранную. Главное место в ней занимал рояль
- это было не похоже на тетю Дашу. Но портрет между вазами голубого
стекла, портрет героя, сидящего на фоне снежных гор в камышовом кресле, -
это была уже как бы сама тетя Даша.
Надо полагать, что я осматривался с довольно глупым, радостным
выражением, потому что девушка глядела на меня во все глаза. Вдруг она
наклонила голову и высоко подняла брови - совершенно как мать. Я понял,
что это все-таки Саня.
- Саня? - сказал я не очень уверенно.
Она удивилась.
- Да.
- Постой, ты же была белая, - продолжал я дрожащим голосом. - В чем
дело? Когда мы жили в деревне, ты была совершенно белая. А теперь стала
какая-то черная.
Она остолбенела, даже открыла рот.
- В какой деревне?
- Когда умер отец, - сказал я и засмеялся. - Эх, ты, забыла! Все
забыла! И меня не помнишь!
Язык у меня немного заплетался, - должно быть, от радости. Ведь я
все-таки очень любил ее и восемь лет не видел, и она была так похожа на
мать.
- Саня? - сказала и она, наконец. - Господи! Да ведь мы думали, что
ты давно умер.
Она обняла меня.
- Саня, Саня! Неужели это ты? И тети Даши нет. Да садись же, что ты
стоишь? Откуда ты? Когда приехал?
Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и побежала в переднюю за
моим сундучком.
- Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты живешь? Как тетя Даша?
- А ты-то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже
давали объявления в газетах.
- Не читал, - сказал я с раскаянием.
Только теперь я в полной мере оценил, что это была за подлость -
забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тетя Даша, которой
нельзя было даже сказать, что я вернулся, потому что она могла умереть от
радости, как мне только что заявила Саня.
- И Петя разыскивал тебя, - продолжала она. - Вот еще недавно писал в
Ташкент. Он думает, что ты живешь в Ташкенте.
- Петька?
- Ну да.
- Сковородников?
- Ну какой же еще!
- Где он?
- В Москве, - сказала Саня.
Я был поражен.
- Давно ли?
- А вот как вы с ним удрали.
Петька в Москве! Я не мог придти в себя от изумления.
- Саня, да ведь и я живу в Москве!
- Ну да?
- Честное слово! Как же он? Что делает?
- Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.
- Фу, черт! Да ведь и я же! У тебя его карточки нет?
Мне показалось, что Саня немного смутилась, когда я спросил о
карточке. Она сказала: "Сейчас", вышла и сразу вернулась, точно вынула
Петькину карточку из кармана.
- Послушай, ведь он красивый, - сказал я и захохотал. - Рыжий?
- Рыжий.
- Фу, черт, как хорошо! А старик? Как старик? Не ужели правда?
- Что правда?
- Судья?
- Эва! Да он уже пять лет судья.
Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова спрашивали. Потом
Саня убежала на кухню, но я пошел за ней и сказал, что мне без нее скучно.
Это была святая правда - без нее мне сразу стало скучно.
Мы поставили самовар, затопили плиту, и потом прозвенел глухой
колокольчик в передней.
- Тетя Даша!
- Ты останься здесь, - сказала шепотом Саня, - а я ее подготовлю.
Правда, у нее очень сердце плохое...
Она вышла, и вот я услышал в соседней комнате такой разговор:
- Тетя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня очень хорошая
новость, так что ты должна не волноваться, а наоборот.
- Ну, говори, коза.
- Тетя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить, а придется.
- Петя приехал?
- Петя-то Петя, да не совсем. Тетя Даша, не волнуешься?
- Нет.
- Честное слово?
- Фу ты! Ну, честное слово.
- Вот кто приехал! - И Саня открыла дверь в кухню.
Замечательно, что тетя Даша узнала меня с первого взгляда.
- Саня, - тихо сказала она.
Она обняла меня. Потом села и закрыла глаза. Я взял ее за руку.
