морскому министру не стоило. Ему уже докладывали об этом, и он сказал:
"Жаль, что капитан Татаринов не вернулся. За небрежное обращение с
казенным имуществом я бы немедленно отдал его под суд".
Потом в Энск приехал Николай Антоныч, и в доме появились новые слова:
"Никакой надежды". Он сказал это бабушке шепотом. Но все как-то узнали об
этом: и бабушкины родственники Бубенчиковы, и Катькины подруги. Все, кроме
мамы.
Никакой надежды. Никогда не вернется. Никогда не скажет что-нибудь
смешное, не станет спорить с бабушкой, что "перед обедом полезно выпить
рюмку водки, ну, а если не полезно, так уж не вредно, а если не вредно,
так уж приятно". Никогда не станет смеяться над мамой, что она так долго
одевается, когда они идут в театр. Никто не услышит, как он поет по утрам,
одеваясь: "Что наша жизнь? Игра!"
Никакой надежды! Он остался где-то далеко, на Крайнем Севере, среди
снега и льда, и никто из его экспедиции не вернулся.
Николай Антоныч говорил, что папа был сам виноват. Экспедиция была
снаряжена превосходно. Одной муки было пять тысяч килограммов,
австралийских мясных консервов - тысяча шестьсот восемьдесят восемь
килограммов, окороков - двадцать. Сухого бульона Скорикова - семьдесят
килограммов. А сколько сухарей, макарон, кофе! Половина большого салона
была отгорожена и завалена сухарями. Была взята даже спаржа - сорок
килограммов. Варенье, орехи. И все это было куплено на деньги Николая
Антоныча. Восемьдесят чудных собак, чтобы в случае аварии можно было
вернуться домой на собаках.
Словом, если папа погиб, то, без сомнения, по своей собственной вине.
Легко предположить, например, что там, где следовало подождать, он
торопился. По мнению Николая Антоныча, он всегда торопился. Как бы то ни
было, он остался там, на Крайнем Севере, и никто не знает, жив он или
умер, потому что из тридцати человек команды ни один не вернулся домой.
Но у них в доме он долго еще был жив. А вдруг откроется дверь - и
войдет! Таким же, каким он был последний день на Энском вокзале. В синем
кителе, в твердом белом воротничке, открытом, каких теперь уже не носят.
Веселый, с большими руками.
Многое в доме было еще связано с ним. Мама курит - все знают, что она
стала курить, когда он пропал. Бабушка гонит Катьку на улицу - снова он:
он велел, чтобы Катька почаще бывала на воздухе. Книги с мудреными
названиями в узком стеклянном шкафу, которые никому не давали читать, -
его книги.
Потом они переехали в Москву, в квартиру Николая Антоныча - и все
переменилось. Теперь никто не надеялся, что вдруг откроется дверь - и
войдет. Ведь это был чужой дом, и котором он никогда не был.
Глава шестая
СНОВА ПЕРЕМЕНЫ
Быть может, я не пошел бы к Татариновым, если бы Катя не пообещала
мне показать книги и карты капитана. Я посмотрел маршрут, и оказалось, что
это тот самый: знаменитый "северо-восточный проход", который искали лет
триста. Наконец шведский путешественник Норденшельд прошел его в 1871
году. Без сомнения, это было не очень просто, потому что минуло еще
двадцать пять лет, прежде чем другой путешественник - Велькицкий -
повторил его путь, только в обратном направлении. Словом, все это было
очень интересно, и я решил пойти...
Ничего не переменилось в квартире Татариновых, только вещей стало
заметно меньше.
Исчезла, между прочим, картина Левитана, которая мне когда-то так
понравилась, - прямая, просторная дорога в саду и сосны, освещенные
солнцем. Я спросил у Кати, куда она делась.
- Подарили, - коротко отвечала Катя.
Я промолчал.
- Николаю Антонычу, - вдруг язвительно добавила Катя, - он обожает
Левитана.
Должно быть, Николаю Антонычу подарили не только Левитана, потому что
в столовой вообще стало как-то пустовато. Но морской компас по-прежнему
стоял на своем месте, и стрелка по-прежнему показывала на север.
Никого не было - ни Марьи Васильевны, ни старушки.
Потом старушка пришла. Я слышал, как она раздевалась в передней и
жаловалась Кате, что все опять стало дорого: капуста шестнадцать копеек,
телятина тридцать копеек, поминанье сорок копеек, яйца рубль двадцать
копеек.
Я засмеялся и вышел в переднюю.
- Нина Капитоновна, а лимон?
Она обернулась с недоумением.
- Лимон мальчишки не утащили?
- Саня! - сказала Нина Капитоновна и всплеснула руками.
Она потащила меня к окну, осмотрела со всех сторон и осталась
недовольна.
- Короток, - сказала она с огорчением. - Не растешь.
Она побежала в кухню - поставить молоко на примус - и через несколько
минут вернулась обратно.
- Лимон вспомнил, - сказала она и засмеялась. - А что ж! И тащат!
Она стала совсем старенькая, согнулась и похудела. Знакомая
безрукавка зеленого бархата висела на ней, худые плечи торчали. Но у нее
по-прежнему был бодрый, озабоченный вид, а сейчас еще и веселый. Она очень
обрадовалась мне, гораздо больше, чем я думал.
- Говорят, надо сырую гречу есть, - уверенно сказала она, - и
вырастешь. У нас в Энске попик был. Вот какой! Все гречу ел.
- И вырос? - серьезно спросила Катя.
- Не вырос, а у него голос гуще стал. А прежде был
писклявый-писклявый.
Она засмеялась и вдруг вспомнила о молоке.
- Ах! Убежало!
И она сама убежала.
Мы с Катей долго смотрели на книги и карты капитана. Здесь был Нансен
- "В стране льда и ночи", потом "Лоции Карского моря" и другие. В общем,
книг было немного, но все до одной интересные. Очень хотелось попросить
что-нибудь почитать, но я, разумеется, прекрасно понимал, что это
неудобно. Поэтому я удивился, когда Катя вдруг сказала:
- Возьми что-нибудь, хочешь?
- А можно?
- Можно, - не глядя на меня, отвечала Катя.
Я не стал особенно размышлять, почему именно мне оказано такое
доверие, а принялся, не теряя времени, отбирать книги. Ужасно хотелось
взять все, но это было невозможно, и я отобрал штук пять. Среди них была,
между прочим, брошюра самого капитана. Она называлась: "Причины гибели
экспедиции Грили".
Я пришел к Татариновым нарочно с таким расчетом, чтобы не застать
Николая Антоныча: в это время всегда происходило заседание педагогического
совета. Но, должно быть, заседание отменили, потому что он вернулся домой.
Мы с Катей так заболтались, что не слышали звонка, и вдруг в соседней
комнате раздались шаги и солидный кашель. Катя нахмурилась и захлопнула
дверь.
Почти в ту же минуту дверь открылась, и Николай Антоныч появился на
пороге.
- Я тысячу раз просил тебя, Катюша, не хлопать так громко дверьми, -
сказал он. - Тебе пора отвыкать от этих привычек...
Конечно, он сразу увидел меня, но ничего не сказал, только немного
прищурил глаза и кивнул. Я тоже кивнул.
- Мы живем в человеческом обществе, - мягко продолжал Николай
Антоныч. - И одной из движущих сил этого общества является чувство
уважения друг к другу, Ведь ты же знаешь, Катюша, что я не выношу громкого
хлопанья дверьми. Остается подумать, что ты сделала это нарочно. Но я не
хочу этого думать, да, не хочу...
И так далее, и так далее.
Я сразу понял, что он мелет эту галиматью, просто чтобы позлить Катю.
Но прежде, помнится, он не осмеливался так разговаривать с ней.
Он ушел наконец, но нам уже расхотелось смотреть книги капитана.
Кроме того, все время, пока Николай Антоныч говорил, Катя стояла спиной к
столу, на котором лежали книги. Он ничего не заметил. Но я-то понял, в чем
дело: он не должен знать, что она позволила мне взять эти книги.
Словом, настроение было испорчено, и я стал собираться домой. Жаль,
что я не ушел в ту же минуту! Я замешкался, прощаясь с Катей, и Николай
Антоныч вернулся.
- Возможно, что ты обиделась, Катюша, - начал он снова. - Напрасно!
Ты, без сомнения, отлично знаешь, что я желаю тебе добра и как человек, и
как педагог.
Он, мельком взглянул на меня, сморщился и неприятно потянул носом
воздух.
- Другое дело, если бы ты была для меня совершенно чужим человеком!
Но ты - дочь моего покойного любимого брата. Ты дочь человека, которому я
пожертвовал всем - не только всем своим достоянием, но, можно сказать, и
самой жизнью.
Я подумал, что Николай Антоныч с каждым годом жертвует покойному
брату все больше и больше. Прежде речь шла только о поддержке, "как
нравственной, так и материальной". Теперь, оказывается, он отдал ему всю
жизнь.
- Вот почему, - продолжал Николай Антоныч, - я готов тысячу раз
повторять тебе одно и то же, Катюша! Я устал после трудового дня, я имею
право на отдых, а вот, видишь же, говорю, с тобой, стараюсь внушить тебе
то, что ты давно должна была усвоить сама как по возрасту, так и по
развитию.
Катя молчала.
Я видел, как ей это трудно! Но у нее была сильная воля.
Я не мог уйти, прежде чем он кончит. Кроме того, пришлось бы уйти без
книг. Поэтому я сел. Я вовсе не думал его обидеть, а просто устал стоять.
Но он обозлился.
- Я напомню тебе, Катюша, - ровным, мягким голосом продолжал он, -
одну известную римскую поговорку: "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу,
кто ты". Если ты считаешь возможным водить дружбу с человеком, которому не
приходит в голову, что, прежде чем сесть, он должен предложить стул своему
педагогу, тогда...
И Николай Антоныч беспомощно раскинул руки.
Я немного смутился - именно потому, что сделал это, вовсе не думая
его обидеть. Но тут не выдержала Катя.
- Этомое дело, с кем я дружу! - быстро ответила она и покраснела.
Надо прлагать, что Нина Капитоновна была где-нибудь поблизости, может
быть, даже за дверью, потому что, как только Катя сказала это, она сейчас
же вошла и захлопотала, захлопотала. Молоко вскипело, не хочет ли Николай
Антоныч кофе? А то она только что с базара пришла и до обеда далеко...
Похоже было, что ей не в первый раз приходится прекращать эти - ссоры!
Катя слушала ее, упрямо опустивголову, Николай Антоныч - вежливо, но
снисходительно...
Я дождался, пока они ушли, и простился с Катей. Я вернулся домой с
тяжелым чувством. Мне было жаль их - Марью Васильевну, старушку и Катю,
Перемены в Доме Татариновых ужасно не понравились мне.
Глава седьмая
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ. ВАЛЬКИНЫ ГРЫЗУНЫ.
СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
Это был последний год в школе, и, по правде говоря, нужно было
заниматься, а не холить на каток или в гости. По некоторым предметам я шел
хорошо, например, по математике и географии. А по некоторым - довольно
плохо, например, по литературе.
Литературу у нас преподавал Лихо, очень глупый человек, которого вся
школа называла Лихосел. Он всегда ходил в кубанской шапке, и мы рисовали
эту шапку на доске и в ней проекцией - ослиные уши. Лихо меня не любил и
вот по каким причинам. Во-первых, он однажды диктовал что-то и сказал:
"Обстрактно". Я поправил его, мы заспорили, и я предложил запросить
Академию наук. Он обиделся.
Во-вторых, большинство ребят составляло свои сочинения из книг и
статей - прочтет критику и спишет. А а так не любил. Я сперва писал
сочинение, а потом читал критику. Вот это-то и не нравилось Лихо! Он
надписывал: "Претензия на оригинальничанье. Слабо!" Он, разумеется, хотел
сказать - на оригинальность. Кто же станет претендовать на
оригинальничанье? Словом, я боялся, что по литературе у меня в году будет
"плохо".
Для последнего, "выпускного" сочинения Лихо предложил нам несколько
