Кораблев был так взволнован?
Когда я вернулся к нему, Николая Антоныча уже не было. Как, сейчас
помню - топилась печка, и Кораблев в толстом мохнатом френче, который он
всегда надевал, когда был немного пьян или болен, сидел у печки и смотрел
на огонь. Он поднял голову, когда я вошел, и сказал:
- Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!
- Иван Павлыч!
- Боже мой, что ты сделал! - с отчаянием повторил Кораблев. - Ведь
это не он, не он! И он доказал это бесспорно, неопровержимо.
- Я не понимаю, Иван Павлыч. О ком вы говорите?
Кораблев встал, потом сел и опять встал.
- У меня был Николай Антоныч. Он доказал мне, что в письме капитана
речь идет не о нем. Это какой-то другой Николай. Какой-то промышленник фон
Вышимирский.
Я был поражен.
- Иван Павлыч, это ложь, он все врет!
- Нет, это правда, - сказал Кораблев. - Это было огромное дело, о
котором мы ничего не знаем. Там было много людей, какие-то купцы и
поставщики, и капитан все знал с самого начала. Он знал, что экспедиция
была снаряжена очень плохо, и он писал об этой Николаю Антонычу, я своими
глазами видел эти письма.
Я слушал его, не веря ушам. Почему-то я всегда думал, что письмо,
которое я нашел в Энске, - единственное, и это известие, что от капитана
сохранились еще какие-то письма, ошеломило меня.
- Там было много неудач, - продолжал Кораблев. - Какой-то
судовладелец снял команду перед выходом в море, с большим трудом достали
радиотелеграф, и его пришлось оставить, потому что не достали радиста, и
еще что-то, - и почему же Николай Антоныч во всем виноват? Ведь это же
ясно, боже мой! И я... Я догадывался об этом... Но я...
Он не договорил, и вдруг я увидел, что он плачет.
- Иван Павлыч, - сказал я, стараясь не смотреть на эту невероятную
картину - плачущего Кораблева. - Значит, выходит, что он не виноват, а
какой-то там "фон". Почему же в таком случае Николай Антоныч всегда
утверждал, что он руководил этим делом? Спросите у него, сколько сухого
бульона взяла с собой экспедиция, сколько макарон, сухарей и кофе. Почему
же он прежде никогда не упоминал об этом "фоне"?
Кораблев вытер платком глаза, усы. Он достал из стенного шкафчика
водку, налил полстакана и тут же немного отлил назад дрожащей рукой. Он
выпил водку и сел.
- Ладно, теперь все равно. - И он махнул рукой. - Но как я был слеп,
страшно слеп! - вдруг снова с отчаянием сказал он. - Я должен был убедить
ее в том, что это - невозможно, невероятно, что даже если это Николай
Антоныч, - все равно нельзя в неудаче такого огромного дела винить одного
человека. Я мог сказать, что ты настаиваешь, что это - он, потому, что ты
его ненавидишь.
Я молча слушал Кораблева. Я всегда любил его и привык уважать, и мне
неприятно было видеть его в таком жалком виде. Он сморкался, и у него были
растрепаны волосы и усы.
- Ненавижу я его или нет, - оказал я спокойно, - это не имеет ни
малейшего отношения к делу. И я вообще не знаю, что вы хотите этим
сказать. Что я настаивал нарочно, то есть из подлых личных побуждений?
...Кораблев молчал.
- Иван Павлыч!
Он все молчал.
- Иван Павлыч! - заорал я. - Вы думаете, что я нарочно впутался в это
дело, чтобы отомстить Николаю Антонычу? Вот почему вы говорили, что если
даже это он, а не какой-то там "фон", - все равно в неудаче такого
большого дела нельзя обвинять одного человека. Вы считаете, что я во всем
виноват? Говорите же! Да? Считаете?
Кораблев молчал. У меня потемнело в глазах, и я услышал, как сильно и
медленно бьется сердце.
- Иван Павлыч, - дрожащим, но решительным голосом сказал я. - Теперь
мне остается хоть умереть, но доказать, что я - прав. И я докажу это. Я
сегодня же пойду к Николаю Антонычу и попрошу его показать мне эти
документы и письма. Он убедил вас, что в письме речь идет не о нем, а о
каком-то "фоне". Пускай же он и меня убедит.
- Делай, что хочешь, - уныло сказал Кораблев.
Я ушел. Он не тронулся с места, так и остался у печки, усталый и в
полном отчаянии. Мы оба были в отчаянии, но у меня к этому чувству
присоединялось какое-то хладнокровное бешенство, а он был в безнадежной
усталости, старый и совершенно один в пустой, холодной квартире.
Глава двадцать четвертая
КЛЕВЕТА
Легко сказать: я пойду к нему и попрошу его показать эти письма. Мне
тошно было и думать об этом. В самом деле, станет он говорить со мной! Он
спустит меня с лестницы - и вся недолга. Не стану же я драться с ним. Он
все-таки больной и старый.
Я бы не пошел. Но одна мысль не оставляла меня: Катя.
У меня начинала болеть голова, когда я вспоминал, как сурово она
отвернулась от меня на похоронах. Теперь мне было ясно, почему она сделала
это: Николай Антоныч уверил ее, что я во всем виноват.
Я представлял себе, как он разговаривает с нею, и сердце у меня так и
ходило: "А, у твоего друга такая превосходная память. Почему же до поездки
в Энск он ни разу не вспомнил об этих письмах?"
В самом деле, как мог я забыть о них? Я, который был так поражен ими
в детстве? Я, читавший их наизусть в поездах между Энском и Москвою?
Забыть об этих письмах, как будто с далеких звезд упавших в наш маленький
город?
У меня было только одно объяснение - судите сами, верное или нет.
Когда Катя рассказывала мне историю своего отца, когда я рассматривал
его на старых фото, в кителе с погонами, в фуражке с белым, поднятым сзади
чехлом, когда я читал его книги, мне всегда казалось, что это было очень
давно, во всяком случае за много лет до того, как я уехал из Энска. А
письма - это было мое детство, то есть совсем другое время. Мне просто не
пришло в голову, что эти два совершенно разных времени следовали одно за
другим. Здесь была не ошибка памяти, а какая-то совсем другая ошибка.
Тысячу раз я думал о "фоне". Так это о нем писал капитан Татаринов:
"Вся экспедиция шлет ему проклятия". Так это о нем он писал: "Всеми нашими
неудачами мы обязаны только ему". А Кораблев сказал, что в неудаче такого
дела нельзя винить одного человека. Капитан думал иначе.
Так это о нем он писал: "Вот как дорого обошлась нам эта услуга". А
почему бы, собственно говоря, какому-то "фону" оказывать капитану
Татаринову эту услугу? Услугу ему мог оказать богатый двоюродный брат -
недаром же я столько слышал от него об этой услуге.
Словом, у меня не было никакого плана действий, когда, в синей
парадной курточке, вечером второго февраля я пришел к Татариновым и сказал
незнакомой девушке, которая открыла мне дверь, что мне нужен Николай
Антоныч.
Через открытую дверь было видно, что в столовой пьют чай. Нина
Капитоновна негромко сказала что-то, и я увидел ее в полосатой шали,
сидящую у самовара...
Не знаю, что подумал, увидев меня, Николай Антоныч, но, появившись на
пороге, он вздрогнул и немного отступил назад.
- Что тебе нужно?
- Я хотел поговорить с вами.
Он немного подумал.
- Зайди.
Я хотел пройти к нему в кабинет, но он сказал:
- Нет, сюда.
Потом я догадался, что это было нарочно: он заманил меня в столовую,
чтобы расправиться со мной перед всеми.
Все немного испугались, когда вслед за ним я появился в столовой.
Старухи Бубенчиковы, которых я вовсе не ожидал здесь увидеть, одновременно
вскочили, и та, что в Энске гналась за мной, уронила на стол чайную
ложечку. Катя вошла в столовую с другой стороны и так и замерла на пороге.
Я пробормотал:
- Может быть, здесь неудобно?
- Нет, здесь удобно.
Нужно было сразу поздороваться, как только я вошел, а теперь,
пожалуй, не стоило, но я все-таки поклонился. Никто не ответил, только
Нина Капитоновна чуть заметно кивнула.
- Ну-с?
- Вы сказали Ивану Павлычу, что капитан Татаринов писал вам о
каком-то фон Вышимирском. Мне это необходимо знать, потому что выходит,
будто я нарочно уверял Марью Васильевну только для того, чтобы как-то
насолить вам. Но так думает, например, Кораблев. И другие. Одним словом, я
прошу вас показать мне эти письма, посредством которых вы хотите доказать,
что в гибели экспедиции виноват какой-то фон Вышимирский, а в смерти (я
проглотил это слово) ... во всем остальном - я.
Это была довольно длинная речь, но я приготовил ее заранее и поэтому
сказал без запинки. Только запнулся, когда сказал о смерти Марьи
Васильевны, и потом еще на слове "и другие", потому что подумал о Кате.
Она все еще стояла на пороге, вытянувшись и затаив дыхание.
Теперь только, во время этой речи, я заметил, как постарел Николай
Антоныч. Он стал похож на старую птицу с горбатым носом, щеки опустились,
и даже золотой зуб, который прежде как-то освещал все лицо, потускнел.
Он слушал меня и громко дышал. Казалось, он не знал, что мне
ответить. Но в эту минуту вторая Бубенчикова спросила его с удивлением:
- Кто это?
И он перевел дыхание и заговорил.
- Кто это? - свистящим шепотом переспросил он. - Это тот подлый
клеветник, о котором я говорю вам ежедневно и ежечасно.
- Николай Антоныч, если вы хотите ругаться...
- Это человек, который убил ее, - повторил Николай Антоныч. У него
задрожало лицо, и он стал ломать пальцы. - Это человек, оклеветавший меня
самой страшной клеветой, какая только доступна воображению. Но я еще жив!
Никто и не думал, что он умер, и я хотел сказать ему об этом, но он
опять закричал:
- Я еще жив!
Нина Капитоновна взяла его за руку. Он вырвал руку.
- Я мог бы прибегнуть к закону и засудить его за все... За все, что
он сделал, чтобы отравить мою жизнь. Но есть другие законы, другой суд, и
по этим законам он когда-нибудь еще почувствует, что он сделал. Он убил
ее, - сказал Николай Антоныч, и слезы так и брызнули из его глаз. - Она
умерла из-за него. Пускай же он живет, если может...
Нина Капитоновна отодвинула стул и взяла его под руку, точно боялась,
что он сейчас упадет. Он мутно посмотрел на нее. Это была минута, когда я
усомнился в своей правоте. Но только одна минута.
- Из-за кого же? Боже мой, из-за кого? - продолжал Николай Антоныч. -
Из-за этого мальчишки, который так низок, что осмелился снова придти в
дом, где она умерла. Из-за этого мальчишки с нечистой кровью...
Не знаю, что он хотел этим сказать, и почему его кровь была чище, чем
моя. Ничего! Я молча слушал его. Катя стояла у стены, вытянувшись, очень
прямая.
- ...Снова осмелился придти в этот дом, из которого я его выбросил,
как змею. Вот ведь есть же судьба, боже мой! Я отдал ей свою жизнь, я
сделал для нее все, что только в силах был сделать человек для любимого
человека, а она умирает из-за этой подлой, гнусной змеи, которая говорит
ей, что я - не я, что я всегда обманывал ее, что я убил ее мужа, своего
брата.
Меня поразило, что он говорил с такой страстью, совершенно не помня
себя. Я чувствовал, что очень бледен. Но ничего! Я знал, что ему ответить.
- Николай Антоныч, - сказал я, стараясь не волноваться и замечая,
однако, что язык не очень слушается меня. - Я не буду отвечать на ваши
эпитеты, потому что понимаю, в каком вы состоянии. Вы действительно
выгоняли меня, но я снова пришел и буду приходить снова до тех пор, пока
не докажу, что я совершенно не виноват в смерти Марьи Васильевны. И что
если кто-нибудь виноват, так уж во всяком случае, не я, а кто-то другой.
Факт тот, что у вас имеются письма покойного капитана Татаринова,
посредством которых вы убедили Кораблева и, очевидно, вообще всех, что я
