вообще не был женат, несмотря на свои сорок пять лет.
- Он тебе кто? - как-то спросил я Катю.
- Никто.
Она наврала, конечно, потому что у нее с мамой и у Николая Антоныча
была одна фамилия. Кате он приходился дядей, только не родным, а
двоюродным.
Двоюродный дядя все-таки, а между тем к нему относились неважно. Это
тоже было довольно странно, тем более, что он, наоборот, ко всем был очень
внимателен, даже слишком.
Старушка любила кино, не пропускала ни одной картины, и Николай
Антоныч ходил с нею, даже заранее брал билеты. За ужином она всегда с
увлечением рассказывала содержание картины (и в эти минуты, между прочим,
становилась похожа на Катьку). Николай Антоныч терпеливо слушал ее - хотя
бы только что вернулся из кино вместе с нею.
Впрочем, она, кажется, жалела его. Я видел однажды, как он сидел за
пасьянсом, низко опустив голову, и задумчиво барабанил пальцами по столу,
а она глядела на него с сожалением.
Вот кто относится к нему безжалостно - Марья Васильевна! Что только
он не делал для нее! Он приносил ей билеты в театр, а сам оставался дома.
Он дарил ей цветы. Я слышал, как он просил ее поберечь себя и бросить
службу. Так же внимателен он был и к ее гостям. Стоило только кому-нибудь
придти к Марье Васильевне, как сейчас же являлся и он. Очень радушный,
веселый, он затевал с гостем длинный разговор, а Марья Васильевна сидела
на кушетке, мрачно сдвинув брови, и курила.
Особенно любезен он был, когда приходил Кораблев. Без сомнения, он
считал, что "Усы" - его гость, потому что сразу же тащил его к себе или в
столовую и не давал говорить о делах. Вообще все оживлялись, когда
приходил Кораблев, в особенности Марья Васильевна. В новом платье с белым
воротничком, она сама накрывала на стол, хлопотала и становилась еще
красивее. Она даже смеялась иногда, когда, расчесав перед зеркалом усы,
Кораблев начинал шумно ухаживать за старушкой. Николай Антоныч тоже
смеялся и бледнел. У него была эта странная черта - он бледнел, от смеха.
Меня он не любил - я долго не догадывался об этом. Сперва он только
удивлялся, встречая меня, потом он стал морщиться и как-то неприятно
втягивать воздух носом. Потом начались поучения:
- Как ты сказал - "спасибо"? - Он услышал, как я за что-то сказал
старушке спасибо. - А ты знаешь, что такое "спасибо"? Имей в виду, что в
зависимости от того, знаешь ли ты это или не знаешь, понимаешь ли, или не
понимаешь, может тем или иным путем пойти и вся твоя жизнь. Мы живем в
человеческом обществе, и одной из движущих сил этого общества является
чувство благодарности. Может быть, тебе известно, что у меня был некогда
брат. Неоднократно в течение всей его жизни я оказывал ему как
нравственную, так и материальную помощь. Он оказался неблагодарным. И что
же? Это крайне пагубно отразилось на его судьбе.
Слушая его, я как-то начинал чувствовать заплаты на штанах. Да, на
лане плохие сапоги, я - маленький, грязный и слишком бледный. Я - это
одно, а они, Татариновы, совсем другое. Они богатые, а я бедный. Они умные
и ученые, а я дурак. Было над чем подумать!
Кстати сказать, Николай Антоныч не только со мной разговаривал о
своем двоюродном брате. Это была его любимая тема. Он утверждал, что всю
жизнь заботился о нем, начиная с детских лет, в Геническе, на берегу
Азовского моря. Двоюродный брат был из бедной рыбачьей семьи и, если бы не
Николай Антоныч, так и остался бы рыбаком, как его отец, дед и все Предки
до седьмого колена. Николай Антоныч, "заметив в мальчике недюжинные
способности и пристрастие к чтению", перетащил его из Геническа в
Ростов-на-Дону и стал хлопотать, чтобы брата приняли в мореходные классы.
Зимой он выплачивал, ему "ежемесячное пособие", а летом устраивал матросом
на суда, ходившие между Батумом и Новороссийском. При его непосредственном
участии брат поступил охотником на флот и сдал экзамен на морского
прапорщика. С большим трудом Николай Антоныч выхлопотал для него
разрешение держать за курс морского училища, а потом помог деньгами, когда
по окончании училища брату нужно было заказать себе новую форму. Словом,
он сделал для него очень много - понятно, почему он так любил о нем
вспоминать. Он говорил медленно, подробно, и женщины слушали его с
каким-то напряженным благоговением.
Не знаю почему, но мне казалось, что в эти минуты они чувствуют себя
в долгу перед ним - в неоплатном долгу за все, что он сделал для брата.
Впрочем, они и были в долгу - и именно в неоплатном, потому что этот
брат, которого Николай Антоныч называл то "покойным", то "без вести
пропавшим", был мужем Марьи Васильевны и, стало быть, Катиным отцом. Все,
что находилось в квартире, прежде принадлежало ему, а теперь Марье
Васильевне и Кате. И картины, за которые, по старушкиным словам,
"Третьяковка дает большие деньги", и какой-то "страховой полис", по
которому следовало в парижском банке получить восемь тысяч рублей.
Этими сложными делами и отношениями взрослых меньше всего
интересовался один человек - Катя. У нее были свои дела - поважнее. Она
переписывалась с двумя подругами, оставшимися в Энске, и повсюду теряла
свои письма, так что их читали все, кому не лень, даже гости. Подругам она
писала как раз то же самое, что ей писали подруги. Подруга, например,
пишет, что видела сон, будто она потеряла сумочку, и вдруг Мишка Купцов -
"помнишь, я тебе писала" - идет навстречу, и сумочка у него в руке. И Катя
отвечает подруге, что видела сон, будто она что-то потеряла, уж не
сумочку, а вставочку или лету, а Шурка Голубенцов - "помнишь, я тебе
писала" - нашел и принес. Подруга пишет, что была в кино, И Катя отвечает,
что была, хотя бы она и сидела дома. Я потом догадался, что подруги были
старше, и она им подражала.
Зато со своими одноклассницами она обращалась довольно сурово.
Особенно командовала она одной девочкой, которая называла себя Кирен, -
впрочем, у Татариновых все ее так называли. Она сердилась, что Кирен не
любит читать.
- Кирка, ты читала "Дубровского"?
- Читала.
- Врешь!
- Плюнь мне в глаза.
- Ну, тогда отвечай, почему Маша за Дубровского не вышла?
- Вышла.
- Здравствуйте!
- А я читала, что вышла.
Точно так же Катя решила проверить и меня, когда я принес "Елену
Робинзон". Не тут-то было! С любого места я продолжал наизусть. Она не
любила удивляться и сказала только:
- Вызубрил, как скворец.
Надо полагать, что она считала себя не хуже Елены Робинзон и была
уверена, что при подобных же отчаянных обстоятельствах вела бы себя не
менее храбро. Но, по-моему, готовясь к такой необыкновенной судьбе, не
следовало так подолгу торчать перед зеркалом - тем более, что на
необитаемых островах зеркал не бывает. А Катька торчала.
В ту зиму, когда я стал бывать у Татариновых, она увлекалась
взрывами. Пальцы у нее всегда были черные, обожженные, и от нее пахло, как
одно время от Петьки, пистонами и пороховым дымом. Бертолетова соль лежала
в сгибах книг, которые она мне давала. Вдруг взрывы кончились. Катя засела
читать "Столетие открытий".
Это была превосходная книга - биографии замечательных мореплавателей
и завоевателей XV и XVI веков Христофора Колумба, Фердинанда Кортеса и
других.
Она была написана с искренним восторгом перед этими великими людьми -
их овальные портреты на фоне далеких каравелл я как будто вижу и сейчас.
Америго Веспуччи, именем которого названа Америка, был изображен
перед глобусом, с циркулем, который он держал на раскрытой книге,
бородатый, веселый и лукавый. Васко Нуньес Бальбоа - в панцире и в латах,
в шлеме с пером, по колено в воде. Мне казалось, что это какой-то наш
русский Васька, дорвавшийся до Тихого океана. Я тоже был увлечен. Но Катя!
Она просто бредила этой книгой. Она ходила какая-то сонная и просыпалась,
кажется, только для того, чтобы сообщить, что "сопровождаемый добрыми
пожеланиями тлакскаланцев, Кортес выступил в поход и через несколько дней
вступил в многолюдную столицу инков".
Кошку, которую до "столетия открытий" звали просто Васеной, она
переименовала в Иптакчухуатль - в Мексике есть, оказывается, такая горная
вершина. С другой горной вершиной, Попокатепетль, она подъезжала к Нине
Капитоновне, но не вышло. Иначе, как на "бабушку", Нина Капитоновна не
отзывалась.
Словом, если Катя серьезно жалела о чем-нибудь, то, без сомнения,
только о том, что не она завоевала Мексику, открыла и покорила Перу.
Но все еще впереди. Я знал, о чем она думает. Она хотела быть
капитаном.
Глава восьмая
ШКОЛЬНЫЙ ТЕАТР
Казалось бы, что, кроме хорошего, мог я ожидать от этого знакомства?
Между тем не прошло и полугода, как меня выгнали вон...
Эта история началась со школьного театра, а история школьного театра
началась с того, что в один прекрасный день Кораблев явился на занятия и
объявил, что на днях в актовом зале состоится спектакль.
Давно уже миновали те времена, когда на собрании пятого класса
Ковычка предлагал объявить ненавистным "Усам" бойкот. Больше никого не
раздражали длинные ноги нашего географа, его аккуратность и даже то, что
он, как известно, "любит совать нос в чужие дела". Одно ему простили за
то, что он видел живых йогов в Индии, другое - за то, что он ел гнилые
яйца в Китае. Теперь он придумал новую штуку - школьный театр.
Для театра нужны были режиссеры, актеры, художники, плотники,
портнихи - и вдруг оказалось, что представители всех этих профессий учатся
в нашей школе. Нашелся даже поэт-драматург - Настя Щекачева.
К сожалению, я плохо помню трагедию "Настал час", которой был открыт
первый сезон нашего театра. Суть ее, кажется, заключалась в том, что
какая-то бездетная баронесса берет к себе приемыша, не зная, что он еврей.
Но это знает нянька - отрицательный тип, шантажистка, - и нянька требует
денег, угрожая в противном случае открыть всему свету позор. Между тем
ребенок вырос и хочет жениться. Вот тут и начиналась трагедия.
Немного странно было, что все лучшие роли в нашем театре Иван
Павлович (так звали Кораблева) отдавал ребятам, на которых давно махнули
рукой. В трагедии "Настал час" роль приемыша - благородный герой и
положительный тип - играл Гришка Фабер, гроза педагогов, первый заводила -
хулиганских затей. Он играл хорошо, только слишком орал. Его вызывали
одиннадцать раз. Он стоял за куласами мокрый, как мышь дрожа от волнения,
не веря своим ушам, а его вызывали и вызывали. Он прославился. Потом этот
прославленный актер стал дьявольски важничать, но перестал хулиганить.
Словом театр произвел самое неожиданное действие на четвертую школу.
Ребята, ходившие в школу "не столько заниматься, сколько питаться", как
говорил Кораблев неожиданно оказались в "трудовых отношениях".
Между прочим, не особенно хвастая, могу сказать, что это был
превосходный театр. Мы даже выезжали на гастроли в другие школы.
Каждый день мы ходили к Кораблеву - он жил в Воротниковском - и
слушали, как репетируют наши актеры. Репетицию с участием Гришки Фабера
можно было слушать со двора, не заходя в квартиру. Вообще это было страшно
интересно. Сперва я расклеивал афиши, потом стал рисовать их, и одна, с
зеленым попугаем, так удалась, что Кораблев взял ее на память.
О четвертой школе стали говорить в Москве, а в четвертой школе стали
говорить о Кораблеве: главный режиссер, он же главный гример, бутафор и
