до Москвы. Дорогой мы продали, променяли и проели почти все, что было
взято с собой из Энска. Даже Петькин кинжал в ножнах из старого сапога,
был продан, помнится, за два куска студня.
Непроданными остались только наши бумаги-клятвы, подписанные кровью
"П.С." и "А.Г.", и адрес Петькиного дяди.
Дядя! Как часто мы говорили о нем! В конце концов, он стал
представляться мне каким-то паровозным владыкой: борода по ветру, дым из
трубы, пар из-под котла...
И вот наконец - Москва! Морозной февральской ночью мы выбрались через
окно из уборной, в которой провели последний перегон, и спрыгнули на
рельсы. Москвы было не видать, темно, да мы ею и не интересовались. Это
была просто Москва, а дядя жил в Москве-Товарной, седьмое депо, ремонтная
мастерская. Два часа мы блуждали по шпалам, путались среди сходящихся и
расходящихся рельсов. Начинало светать, когда седьмое депо предстало перед
нами - мрачное здание с темными овальными окнами, с высокой овальной
дверью, на которой висел замок. Дяди не было. Не у кого было даже спросить
о дяде. Утром в комитете седьмого депо мы узнали, что дядя уехал на фронт.
Все кончено! Мы вышли и сели на эстакаду.
Прощайте, улицы, на которых растут апельсины, прощайте, ночи под
открытым небом, прощайте, нож за опояской и кривая шашка в серебре!
На всякий случай Петька вернулся в комитет - спросить: не был ли дядя
женат? Нет, дядя был холостой. Он жил, оказывается, в каком-то вагоне и
так в этом вагоне и поехал на фронт.
Совсем рассвело, и Москва была теперь видна: дома, дома (мне
казалось, что все это - вокзалы), огромные кучи снега, редкие трамваи. И
снова дома и дома. Что делать?
Так начались плохие дни. Чем мы только не занимались! Мы дежурили в
очередях. Мы нанимались к буржуям сгребать снег с панелей перед домами:
была объявлена "трудовая повинность". Мы выгребали из цирковой конюшни
навоз. Мы ночевали в подъездах, на кладбищах, на чердаках.
И вдруг все переменилось...
Мы шли, помнится, по Божедомке, мечтая только об одном: встретить
где-нибудь костер; тогда случалось, что костры разводили и на Кузнецком.
Нет, не видать! Снег, темнота, тишина! Холодная ночь. Подъезды, куда ни
глянь, закрыты. Дрожа, мы шли и молчали. Боюсь, пришлось бы Петьке снова
бить шапкой о землю, но в эту минуту пьяные голоса донеслись из
подворотни, мимо которой мы только что прошли. Петька зашел во двор, я сел
на тумбу, стуча зубами и засунув в рот дрожащие пальцы. Петька вернулся.
- Айда! - радостно сказал он. - Пустили!
Глава шестнадцатая
ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ
Хорошо спать, когда над головою крыша! Хорошо в двадцатиградусный
мороз сидеть у "буржуйки", колоть и подкидывать дровишки, пока не загудит
в трубе! Но еще лучше, развешивая соль или муку, думать о том, что за
работу нам обещан сам Туркестан. Мы попали в притон инвалидов-спекулянтов,
хозяин притона, хромой поляк с обваренной физиономией, обещал взять нас с
собой в Туркестан. Оказывается, это не город, я страна, столица Ташкент,
тот самый Ташкент, куда каждые две три недели ездят наши инвалиды.
Мы нанялись к этим жуликам паковать продукты.
Жалованья мы не получали - только стол и приют. Но мы были рады и
этому.
Если бы не хозяйка, жена хромого спекулянта, жизнь была бы просто не
дурна! Хозяйка нам досмерти надоела.
Толстая, с вытаращенными глазами, тряся животом, она прибегала в
сарай, где мы паковали продукты, посмотреть, все ли цело.
- Пфе! А пфе! Як смиешь так робиць? /Как смеешь так делать?/
Робиць не робиць, а действительно, это было не так просто -
развешивая, например, свиной шпиг, не отщипнуть хоть маленький кусочек.
Пиленый сахар сам застревал в рукавах и карманах. Но мы держались. Эх!
Знали бы мы, что все равно не видеть нам Туркестана, как своих ушей, -
пожалуй, чего-нибудь и недосчиталась бы старая ведьма!
Однажды (мы работали в притоне уже третий месяц) она примчалась к нам
в одном халате. В руках у нее был замок, которым наш сарай запирался на
ночь. Вытаращив глаза, она остановилась на пороге, оглянулась и
побледнела.
- Не биться, не стучаться - прошептала она и схватилась за голову. -
Не кричать! Молчать!
Мы и опомниться не успели, как, тяжело дыша, она задвинула засов,
повесила замок и ушла.
Это было так неожиданно, что с минуту мы и точно молчали. Потом
Петька выругался и лег на пол. Я тоже лег, и мы стали смотреть - под
дверьми была узкая щель.
Сперва все было тихо - пустой двор, подтаявший снег с желтыми,
налившимися водой следами. Потом появились незнакомые ноги в черных
крепких сапогах - одна пара, другая, третья. Ноги шли к флигелю через
двор. Две пары пропали, третья осталась у крыльца. Рядом опустился
приклад.
- Облава, - прошептал Петька и вскочил.
В темноте он стукнул меня головой, и я прикусил язык. Но тут было не
до языка.
- Нужно бежать!..
Кто знает, может быть, моя жизнь пошла бы другим путем, если бы мы
захватили с собой веревку. Веревок было сколько угодно в сарае. Но мы
вспомнили о них, когда были уже на чердаке. Сарай был каменный, с
чердаком, крыша односкатная, и на задней стенке - круглое отверстие,
выходившее на соседний двор.
Петька выглянул в это отверстие и оглянулся. Он расцарапал щеку,
когда мы в темноте отдирали от потолка доски, и теперь поминутно вытирал
кровь кулаком.
- Прыгнуть, что ли?
Но не так легко прыгнуть с высоты пяти-шести метров через небольшое
отверстие в гладкой стене, - разве только как в воду, вниз головой. Нужно
было вылезть в это отверстие ногам наружу, сесть, согнувшись в три
погибели, и, оттолкнувшись всем телом, упасть вниз. Петька так и сделал. Я
еще думал, не вернуться ли за веревкой, а он уже сидел в дыре. Обернуться
он не мог. Он только сказал:
- Ничего, Саня, смелее.
И исчез. С упавшим сердцем я поглядел ему вслед. Ничего, он упал
счастливо на мокрую кучу снега по ту сторону забора, подходившего в этом
месте очень близко к сараю.
- Давай!
Я вылез и сел, сжимая колени. Весь соседний двор был теперь виден -
маленькая девочка каталась на финских санках вдоль старинного с колоннами
дома, ворона сидела на водосточной трубе. Вот девочка остановилась и с
любопытством посмотрела на нас. Ворона тоже посмотрела, но равнодушно, и
отвернулась, втянув голову между крыльев.
- Давай!
Кроме девочки и вороны, на дворе был еще человек в кожаном пальто. Он
стоял у того места, где наш флигель примыкал к чужому двору. Я видел, как
он докурил папиросу, бросил ее и спокойно направился к нам.
- Давай! - отчаянно крикнул Петька.
Все вдруг пришло в движение, когда я стал слабо отталкиваться руками.
Ворона вспорхнула, девочка испуганно попятилась. Петька опрометью кинулся
к воротам, человек в кожаном пальто побежал за ним. Я все понял в эту
минуту. Но было уже поздно - я летел вниз.
Таков был мой первый полет - вниз по прямой, с высоты пяти метров,
без парашюта. Не могу сказать, что он был удачен. Я грудью ударился о
забор, вскочил и снова упал. Последнее, что я еще видел, был Петька,
выскочивший на улицу и захлопнувший ворота перед самым носом человека в
кожаном пальто.
Глава семнадцатая
ЛЯСЫ
Разумеется, это было очень глупо - бежать, когда мы ни в чем не
виноваты. Ведь мы сами не спекулировали, только работали у спекулянтов.
Нам бы ничего не сделали, только допросили бы и отпустили. Но теперь
поздно было раскаиваться. Человек в кожаном пальто крепко держал меня за
руку, мы шли куда-то, - наверное, в тюрьму. Я попался, а Петька удрал. Я
был теперь один. Вот уже вечер, солнце садится, галки медленно летят над
деревьями вдоль Страстного бульвара... Я не плакал, но, должно быть, у
меня было отчаянное лицо, потому что человек в кожаном пальто внимательно
посмотрел на меня и разжал свою руку: понял, что не убегу.
Он привел меня в просторный, светлый зал на шестом этаже огромного
дома у Никитских ворот. Это был распределитель Наробраза, в котором я
провел три памятных дня...
У меня сердце упало, когда я увидел эти багровые морды. Одни, сидя на
корточках вокруг глиняной печки, резались в карты, другие снимали с
высоких окон длинные карнизы и тут же отправляли их в печку, третьи спали,
четвертые строили дом - дом из старых рам и полотен, сложенных как попало
в углу. По ночам, когда в распределителе становилось холодней, чем на
улице, эти домохозяева зажигали примус и пускали желающих в свой дом -
кого за пару папирос, кого за кусок хлеба... И среди этого дикого развала
на высоких постаментах стояли и равнодушно смотрели белыми слепыми глазами
гипсовые фигуры греческих богов - Аполлона, Дианы и Геркулеса. Только у
богов и были человеческие лица. Под утро, просыпаясь от холода и выбивая
зубами дробь, я робко поглядывал на них. Небось, думают: "Дурак ты, дурак!
Зачем ушел из дому? Подумаешь, приют, - весной вернулся бы, стал бы
помогать старикам, нашлась бы работа! А теперь ты остался один, - умрешь,
никто и не вспомнит. Только Петька порыскает по Москве, да вздохнет тяжело
тетя Даша! Проси-ка, брат, одежду да вылетай домой!" В Наробразе меняли
одежду - старую жгли, а взамен выдавали штаны и рубашку. Многие
беспризорники нарочно попадались, чтобы сменить ободравшуюся одежду.
Все три дня я промолчал. Для мальчика, который так недавно научился
говорить, это было совсем не трудно. Да и с кем говорить? Каждый раз,
когда приводили новых беспризорников, я невольно смотрел, нет ли среди них
моего Петьки. Нет. И хорошо, что нет! Я сидел в стороне и молчал.
И вот от голода, от холода, от тоски я стал заниматься лепкой. В
бывшей мастерской живописи и ваяния было сколько угодно белой скульптурной
глины. Как-то я взял кусок, размочил его кипятком и начал мять в пальцах.
И вот сама собой получилась жаба. Я сделал ей большие ноздри, выпученные
глаза и попробовал вылепить зайца, Разумеется, это было еще очень плохо.
Но что-то шевельнулось в душе, когда я вдруг увидел раздвоенную мордочку в
бесформенном комке глины. Я запомнил эту минуту: никто не видел, что я
леплю; старый вор, попавший каким-то чудом в распределитель для
беспризорных, рассказывал о том, как на вокзалах "работают в паре". Я
стоял в стороне у окна, сдерживая дыхание, смотрел на маленький комок
глины, из которого торчали заячьи уши, и не понимал, почему я волнуюсь...
Потом я вылепил коня с толстой расчесанной гривой. Лясы! Конь старика
Сковородникова, вот что это такое! Это были лясы, только не из дерева, а
из глины. Не знаю почему, но это открытие обрадовало меня. Я заснул
веселый. Я как будто надеялся, что лясы спасут меня. Помогут выйти отсюда,
помогут найти Петьку, помогут мне вернуться домой, а ему добраться до
Туркестана. Помогут сестре в приюте, Петькиному дяде на фронте, помогут
всем, кто бродит ночью по улицам в холодной и голодной Москве. Так я
молился - не богу, нет! Жабе, коню и зайцу, которые сушились на окне,
прикрытые кусочками газеты.
Пожалуй, другой мальчик - не такой безбожник, как я, - стал бы
идолопоклонником и навсегда уверовал бы в жабу, коня и зайца. Они помогли
мне!
На другой день в распределитель явилась комиссия Отдела народного
образования, и распределитель был уничтожен отныне и на веки веков.
Воры были отправлены в тюрьмы, беспризорники - в колонии, нищие - по
домам. В просторном зале мастерской живописи и ваяния остались только
