наследственными врагами декретом Наробраза была поставлена женская
гимназия Бржозовской.
Сколько поводов для ссор, для заговоров, для сплетен! Сколько речей
на собраниях, сколько писем с объяснениями, сколько тайных и явных
столкновений! Детский дом был в стороне: на нас никто не обращал внимания.
Но легко угадать, кто были наши герои. Пестовские! Мы старались даже
носить шапки, как они, - с проломом справа.
Из четвертой школы-коммуны вышли впоследствии известные и уважаемые
люди. Я сам обязан ей очень многим. Но тогда, в девятнадцатом году, что
это была за каша! Кстати, именно каша - иногда маисовая, иногда пшенная -
в значительной степени определяла школьные интересы и лядовцев, и
пестовцев. Ее привозили на санях, в огромном котле, бережно закутанную,
похожую на старую бабушку, и так в санях и несли наверх в актовый зал.
Хозяйственная комиссия в лице "тети Вари" - так все называли румяную,
толстую девочку с толстой косой - уже расхаживала за прилавком с
поварешкой в руке. Выстраивалась очередь, и каждый, без различия формы,
возраста и происхождения, получал по ложке еще горячей каши, дьявольски
вкусной, с лопающимися пузырьками.
Считалось, что раздача каши происходит на большой перемене. Но так
как на уроки можно было не ходить, то весь школьный день состоял из одной
большой перемены.
Однажды я попал на собрание пятиклассников, обсуждавших вопрос:
заниматься или не заниматься? Лохматый пестовец, которому все кричали:
"Браво, Ковычка!", доказывал, что ни в коем случае не заниматься.
Посещение школы должно быть добровольное, а отметки выставлять
большинством голосов.
- Браво, Ковычка!
- Правильно!
- И вообще, товарищи, вопрос упирается в педагогов. Как быть с
педагогами, на уроки которых ходит абсолютное меньшинство? Я предлагаю
установить норму в пять человек. Если на уроки приходит меньше пяти
человек, педагогу в этот день пайка не давать.
- Правильно!
- Дурак!
- Долой! - Браво!
Должно быть, речь шла не обо всех педагогах, а только об одном,
потому что все стали оглядываться, перешептываться, подталкивать друг
друга: в дверях, скрестив руки и внимательно слушая оратора, стоял
высокий, еще не старый человек с пушистыми усами.
- Это кто? - спросил я тетю Варю, которая, ожидая приезда каши, с
поварешкой в руке разгуливала по коридору.
- Это, брат, Усы, - ответила тетя Варя.
- Как усы?
- Эх, ты, не знаешь!
Скоро я узнал, кого в четвертой школе называли "Усы".
Это был учитель географии Кораблев, которого ненавидела вся школа.
Во-первых, он явился неизвестно откуда - не лядовский, не бржозовский, не
пестовский. Во-вторых, он, по общему мнению, был дурак и ничего не знал.
В-третьих, он каждый день приходил на уроки и сидел положенные часы, хотя
бы в классе было три человека. Это уж решительно всех возмущало...
- Теперь так, товарищи, - продолжал Ковычка, пытаясь в ораторском
пылу застегнуть пальто, на котором не было ни одной пуговицы. - От пятого
класса в школьном совете один человек - я. Это неправильно. Мне одному
трудно бороться за интересы пятого класса. Нас считают младшеклассниками.
А посмотрите, кто в сто сорок четвертой председатель школьного коллектива?
Муховеров. Какого класса? Пятого! Вообще, если на то пошло, нужно сперва
доказать, что мы младшеклассники, а потом говорить. А как старший класс,
мы должны иметь двух представителей. Один я, другого предлагаю Фирковича!
- Гладильщикова!
- Недодаева!
- Галая!
Я посмотрел на Кораблева. Должно быть, я выпучил глаза, потому что он
вдруг передразнил меня, - впрочем, едва заметно. Мне показалось, что он
улыбается под усами. Но Ковычка снова заговорил, и Кораблев, отведя от
меня лукавый взгляд, стал слушать его с необыкновенным вниманием.
Глава третья
СТАРУШКА ИЗ ЭНСКА
Этот день я помню отлично - солнечный, с весенним то набегающим, то
проходящим дождем, - день, когда на Кудринской площади я встретил
худенькую старушку и зеленом бархатном пальто-салопе. Она несла полный
кошель всякой всячины - картошки, щавеля, луку, а в другой руке - большой
зонтик. Видно было, что кошель тяжел для нее, но она шла с бодрым,
озабоченным видом и все считала шепотом - я слышал: грибы полфунта пятьсот
рублей; синька - полтораста; свекла - полтораста; молоко кружка -
полтораста; поминанье - семьсот шестьдесят рублей; яйца три штуки - триста
рублей; исповедь - пятьсот рублей. Тогда были такие деньги.
Наконец она легонько вздохнула и поставила кошель на сухой камень -
отдышаться.
- Бабушка, давайте помогу, - сказал я ей.
- Пошел прочь, шалопут! Знаю я вас! Третий лимон до дому донести не
могу.
Она энергично погрозила мне и взялась за кошель.
Я отошел. Но мы шли в одну сторону и через несколько минут снова
оказались рядом. Наверное, старушке хотелось удрать от меня, но с таким
кошелем это было для нее трудновато.
- Бабушка, если вы думаете - я у вас украду, - сказал я, -
пожалуйста, я бесплатно помогу; вот те крест, мне просто жалко смотреть,
как вы страдаете.
Старушка рассердилась. Одной рукой она обняла кошель, а другой стала
отмахиваться от меня зонтиком, как от пчелы.
- Как же, поверила! Третий лимон унесли. Знаю я вас!
- Как хотите. У вас беспризорные унесли, а я детдомовский.
- Вот детдомовские-то и разбойники.
Она посмотрела на меня, я - на нее. У нее нос был немного кверху,
решительный, и вся она была какая-то добрая и решительная. Может быть, и я
ей понравился. Вдруг она перестала отмахиваться и спросила строго:
- Ты чей?
- Ничей.
- А откуда? Московский?
Я сразу понял, что если скажу - московский, она меня прогонит.
Наверное, она думала, что это московские у нее лимоны украли.
- Нет, я из Энска.
Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза засияли, а лицо стало еще
добрее.
- Врешь ты, вралькин, - сказала она сердито. - Мне тоже один говорил
- не московский. А посмотрела - и нет лимона. Если ты из Энска, где там
жил?
- На. Песчинке, за Базарной площадью.
- И все врешь.
Она видела, что я не вру.
- Мало ли что Песчинка. Может, еще где-нибудь такая река есть. Я тебя
не помню.
- Вы, наверное, давно уехали, я еще маленький был.
- Нет, не давно, а недавно. Ну, бери кошель за одну ручку, а я за
другую. Да не дергай.
Мы несли кошель и разговаривали, Я ей рассказывал, как мы с Петькой
пошли в Туркестан и застряли в Москве. Она слушала с интересом. - Вот
тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие! Придумали!
На Триумфальной я показал ей нашу школу.
- Совсем земляки, - загадочно сказала старушка.
Она жила на Второй Тверской-Ямской в маленьком кирпичном доме.
Знакомый дом.
- Здесь наш заведующий живет, - сказал я. - Может, вы его знаете -
Николай Антоныч.
- Вот что! - отвечала старушка. - Ну как он? Хороший заведующий?
- Что надо!
Я не понял, почему она засмеялась. Мы поднялись на второй этаж и
остановились перед чистой, обитой клеенкой дверью. На двери была дощечка,
на дощечке - затейливо написанная фамилия, которую я не успел прочитать.
Шепча что-то, старушка вынула из салопа ключ. Я хотел уйти, она
удержала.
- Я просто так, бабушка, бесплатно.
- Вот бесплатно и посиди.
Она вошла почему-то на цыпочках в маленькую переднюю и, не зажигая
света, стала снимать салоп. Она сняла салоп, шаль с кистями, безрукавку,
еще одну шаль, поменьше, платок и так далее. Потом она открыла зонтик, а
потом она пропала. Как раз в эту минуту какая-то девочка отворила дверь из
кухни и появилась на пороге. Я уже был готов поверить, что это моя
старушка превратилась в девочку, как трансформатор. Но в это время и
старушка появилась. Оказалось, что она зашла в шкаф, вешая туда свои шали
и безрукавки.
- А вот и Катерина Ивановна, - сказала старушка.
Катерине Ивановне было лет двенадцать - не больше, чем мне. Но куда
там! Хотел бы я так выступать, как она, так гордо закидывать голову, так
прямо смотреть в лицо темными живыми глазами, У нее были косички кольцами
и такие же кольца на лбу. Она была румяная, но строгая, с таким же
решительным, как у бабушки, носом. Вообще она была хорошенькая, но страшно
задавалась - это было видно с первого взгляда.
- Поздравляю, Катерина Ивановна, - все еще раздеваясь, сказала
старушка, - опять лимон утащили.
- Потому что я говорила, что нужно в пальто класть, - с досадой
сказала Катерина Ивановна.
- О! В пальто! Из пальто-то и утащили.
- Значит, ты, бабушка, опять считала. - Ничего я не считала. Вот со
мной и кавалер шел.
Девочка посмотрела на меня. До сих пор она меня, кажется, и не
замечала.
- Он мне кошелку донес. Как мама?
- Сейчас мерим, - спокойно разглядывая меня, сказала девочка.
- Ах, ты, господи! - вдруг всполошилась старушка. - Да что же так
поздно-то? Ведь доктор велел в двенадцать мерить.
Она торопливо вышла, и мы с девочкой остались одни. Минуты две
молчали. Потом она нахмурилась и спросила строго:
- "Елену Робинзон" читал?
- Нет.
- А "Робинзона Крузо"?
- Тоже нет.
- Почему?
Я чуть не сказал, что только с полгода как научился читать, но
вовремя удержался.
- У меня нету.
- Ты в каком классе?
- Ни в каком.
- Он - путешественник, - вернувшись, сказала старушка. - Тридцать
семь и две. Он пешком в Туркестан шел. Ты его не обижай, Катя.
- Как пешком?
- А вот так. Ноги в руки, и валяй-шагай.
В передней стоял столик под зеркалом. Катя подвинула к нему стул,
села, устроилась, поставив под голову руку, и сказала:
- Ну, рассказывай.
Мне не хотелось ей рассказывать: уж больно она задавалась. Если бы мы
дошли до Туркестана, тогда другое дело. Поэтому я сказал вежливо.
- Чего там, неохота. В другой раз.
Старушка стала совать мне хлеб с повидлом, но я отказался:
- Сказано - бесплатно, значит - бесплатно.
Сам не знаю почему, я расстроился. Мне было даже приятно, что Катька
покраснела, когда я не стал рассказывать и пошел к дверям.
- Ну, ладно, не сердись, - провожая меня, сказала старушка. - Как
тебя звать?
- Григорьев Александр.
- Ну, прощай, Александр Григорьев. Спасибо.
Я долго стоял на площадке, разбирая фамилию на дверной дощечке.
Казаринов - не Казаринов...
- Н.А.Татаринов, - вдруг прочел я.
Вот так штука! Татаринов Николай Антоныч. Наш заведующий. Это его
квартира.
Глава четвертая
БЫЛО НАД ЧЕМ ПОДУМАТЬ
Лето мы провели в Серебряном Бору, в старинном заброшенном доме с
маленькими лестницами-переходами, с резными деревянными потолками, с
коридорами, внезапно кончавшимися глухой стеной. Все в этом доме скрипело
- двери по-своему, ставни по-своему. Одна большая комната была заколочена
наглухо. Но и там что-то поскрипывало, шуршало - и вдруг начинался мерный
дребезжащий стук, как будто молоточек в часах бил мимо звонка. На чердаке
росли дождевики, иностранные книги валялись с вырванными страницами, без
переплетов.
До революции дом принадлежал старой цыганке-графине. Цыганка-графиня!
Это было загадочно. По слухам, она перед смертью замуровала клад. Ромашка
искал его все лето. Хилый, с большой головой, он ходил по дому с палочкой,
стучал и прислушивался. Он стучал и по ночам, пока кто-то из старших не
дал ему по шее. В тринадцать лет он твердо решил разбогатеть. Его бледные
