- Всю ночь шел, - небрежно сказал Петька. - Там скелеты на каждом
шагу
С горки был виден на высоком берегу Покровский монастырь, белый,
окруженный невысокими крытыми стенами, за ним - луга, то светло-зеленые,
то желтые, под ветром менявшие цвета, как море.
Но тогда мы с Петькой очень мало думали о красоте природы. Мы лежали
на горке вниз животами и сосали какие-то горькие корешки, про которые
Петька говорил, что они сладкие.
Помнится, разговор начался с крыс: живут ли в подкопе крысы? Петька
сказал, что живут, сам видел, и что у крыс, как у пчел, бывает
царица-матка.
- Они в високосный год все передохнут, - добавил он, - а царица опять
наплодит. Она громадная, как зайчиха.
- Врешь!
- Вот те крест, - равнодушно сказал Петька. У нас было как бы
условлено, о чем можно врать, а о чем нет. Мы уже и тогда, мальчиками,
уважали друг друга.
- А в Туркестане крыс нет, - задумчиво добавил Петька, - там
тушканчики, и в степи полевые крысы. Но это совсем другое: они едят траву,
вроде кроликов. Он часто говорил о Туркестане. Это был, по его словам,
город, в котором груши, яблоки, апельсины росли прямо на улицах, так что
можно срывать их сколько угодно и никто за это не всадит тебе в спину
хороший заряд соли, как сторожа в наших фруктовых садах. Спят там на
коврах под открытым небом, потому что зимы не бывает, а ходят в одних
халатах - ни тебе сапог, ни пальто
- Там турки живут. Все вооруженные поголовно. Кривые шашки в серебре,
за опояском нож, а на груди патроны. Поехали, а?
Я решил, что он шутит. Но он не шутил. Немного побледнев, он вдруг
отвернулся от меня и встал, взволнованно глядя на далекий берег, где
знакомый старый рыбак спал над своими удочками, у самой воды вставленными
в гальку. Мы помолчали.
- А батька? Отпустит?
- Стану я его спрашивать! Ему теперь не до меня.
- Почему?
- Потому что он женится, - с презрением сказал Петька.
Я был поражен.
- На ком?
- На тете Даше.
- Врешь!
- Он ей сказал, что если она за него не выйдет, он дом продаст, а сам
пойдет по деревням кастрюли лудить. Она сперва ершилась, а потом
согласилась. Влюблена, что ли, - презрительно добавил Петька и плюнул.
Я еще не верил. Тетя Даша! Замуж! За старика Сковородникова? Которого
она так ругала?
- А тебе что?
- Ничего! - сказал Петька.
Он насупился и заговорил о другом. Два года тому назад умерла его
мать, и он, плача, не помня себя, пошел со двора и забрел так далеко, что
его насилу отыскали Я вспомнил, как его за это дразнили мальчишки.
Мы еще немного поговорили, а потом легли на спину, раскинув руки
крестом, и стали смотреть в небо. Петька уверял, что если так пролежать
минут двадцать не мигая, можно днем увидеть звезды и луну. И вот мы лежали
и смотрели. Небо было ясное, просторное; где-то высоко, перегоняя друг
друга, быстро шли облака. Глаза мои налились слезами, но я изо всех сил
старался не мигать. Луны все не было, а про звезды я сразу понял, что
Петька соврал.
Где-то шумел мотор. Мне показалось, что это военный грузовик работает
на пристани (пристань была внизу, под крепостной стеной). Но шум
приближался.
- Аэроплан, - сказал Петька.
Он летел, освещенный солнцем, серый, похожий на красивую крылатую
рыбу. Облака надвигались на него, он летел против ветра. Но с какой
свободой, впервые поразившей меня, он обошел облака! Вот он был уже за
Покровским монастырем, черная крестообразная тень, бежала за ним по лугам
на той стороне реки, Он давно исчез, а мне все казалось, что я еще вижу
вдалеке маленькие серые крылья.
Глава двенадцатая
ГАЕР КУЛИЙ В БАТАЛЬОНЕ СМЕРТИ
У Петьки был родной дядя в Москве, и весь наш план держался на этом
дяде. Дядя работал на железной дороге - Петька утверждал, что машинистом,
а я думал, что кочегаром. Во всяком случае, прежде Петька всегда называл
его кочегаром. Этот машинист-кочегар служил на поездах, пять лет тому
назад ходивших из Москвы в Ташкент. Я говорю с такой точностью - пять лет
- потому, что от дяди уже пять лет не было писем. Но Петька говорил, что
это ничего не значит, потому что дядя всегда редко писал, а работает он на
тех же самых поездах, тем более что последнее письмо пришло из Самары. Мы
вместе посмотрели карту, и действительно оказалось, что Самара находится
между Москвой и Ташкентом.
Словом, нужно было только разыскать этого дядю. Адрес его Петька
знал, - если бы и не знал, всегда можно по фамилии найти человека. Насчет
фамилии у нас не было ни малейших сомнений: Сковородников - такая же, как
у Петьки.
Так представлялась нам вторая часть пути: дядя должен был просто
отвезти нас из Москвы в Ташкент на паровозе. Но как добраться до Москвы?
Петька не уговаривал меня. Но с каменным лицом он выслушивал мои
робкие возражения. Он не отвечал мне - ему было все ясно. А мне ясно было
только одно: если бы не Гаер, я бы никуда не ушел. И вдруг оказалось, что
он уходит, - он уходит, а я остаюсь.
Это был памятный день. В военной форме, в новых, блестящих, скрипящих
сапогах, в фуражке набекрень, из-под которой ровной волной выходили кудри,
он явился домой и положил на стол двести рублей. По тому времени это были
неслыханные деньги, мать с невольной жадностью прикрыла их руками.
На меня и Петьку и всех мальчишек с нашего двора поразили не деньги,
- нет! Совсем другое. На рукаве его форменной гимнастерки был вышит череп,
а под черепом - скрещенные кости, Отчим, поступил в батальон смерти.
Без сомнения, мои читатели не помнят этих батальонов. Человек с
барабаном вдруг появлялся на каком-нибудь собрании, на гулянье - везде,
где было много народу. Он бил в барабан - все умолкали. Тогда другой
человек, большей частью офицер с таким же черепом и костями на рукаве, как
у моего отчима, начинал говорить. От имени Временного правительства он
приглашал всех в батальон смерти. Но хотя он и утверждал, что каждый
записавшийся получит шестьдесят рублей в месяц плюс офицерское
обмундирование, не считая подъемных, никому не хотелось умирать за
Временное правительство, и в батальон смерти записывались главным образом
такие жулики, как мой отчим.
Но в тот день, когда, торжественно-мрачный, он пришел домой в новой
форме и принес двести рублей, он никому не казался жуликом. Даже тетя
Даша, которая его ненавидела, вышла и неестественно поклонилась.
Вечером он пригласил гостей и произнес речь.
- Все эти проделываемые начальством процедуры, - сказал он, - имеют
назначение оградить свободу революции от нищих, абсолютное большинство
которых составляют евреи. Нищие и большевики создают подлую авантюру, от
которой, безусловно, страдают все плоды существующего порядка. Для нас,
защитников свободы, эта трагедия решается очень просто. Мы берем в свои
руки оружие, и горе тому, кто ради удовлетворения личной власти покусится
на революцию и свободу! Свобода стоит дорого.
Задешево мы ее не отдадим! Такова в общих чертах окружающая момент
обстановка!
Мать была очень весела в этот вечер. В белой бархатной жакетке,
которая очень шла ей, она с бутылкой вина обходила гостей и после каждой
рюмки все подливала. Приятель отчима, коротенький любезный толстяк, тоже
из батальона смерти, встал и почтительно предложил выпить за ее здоровье.
Он от души смеялся, когда отчим говорил, а теперь стал очень серьезен.
Высоко подняв бокал с вином, он чокнулся с матерью и коротко сказал:
"Ура!"
Все закричали "ура". Она смутилась. Немного порозовев, она вышла на
середину комнаты и низко, по-старинному, поклонилась.
- Красавица! - громко сказал толстяк.
Потом старик Сковородников произнес ответную речь. Он был пьян и
поэтому говорил с очень длинными паузами, во время которых все молчали.
- Каждый должен понимать о смерти, - сурово сказал он. - Тем более
кое-кто только напрасно коптит небо, и ему одна дорога - в ваш батальон.
Но меня, например, туда калачом не заманишь. Почему? Потому что я за вашу
свободу умирать не желаю. Ваша свобода - это торговля. И ваш батальон - та
же торговля. Продажа своей будущей смерти за двести рублей. Позвольте, а
если я не умру? Деньги обратно?
Он сказал еще что-то про министров-капиталистов и сел. Сжав кулаки,
отчим подошел к нему. Плохо кончился бы этот праздник... Но толстяк
(который от души смеялся и над ответной речью) вскочил и бросился между
ними. Пока он уговаривал отчима, Сковородников вышел, нарочно громко стуча
сапогами.
Но праздник все-таки кончился плохо.
Глава тринадцатая
ДАЛЬНИЕ ПРОВОДЫ
Должно быть, шел третий час, я давно спал и проснулся от крика.
Табачный дым неподвижно висел над столом, все давно ушли, отчим спал на
полу, раскинув руки и ноги. Крик повторился, я узнал голос тети Даши и
подошел к окну. Какая-то женщина лежала на дворе, и тетя Даша громко дула
ей в рот.
- Тетя Даша!
Как будто не слыша меня, тетя Даша вскочила, зачем-то обежала наш дом
и постучала в окно.
- Воды дайте! Петр Иваныч! Там Аксинья лежит!
Я открыл дверь, она вошла и стала будить отчима.
- Петр Иваныч! Ах ты, господи! - Отчим только мычал. - Саня, нужно ее
сюда перенести, она, должно быть, упала во дворе и расшиблась. Петр
Иваныч!
С закрытыми глазами отчим сел, потом снова лег. Так мы его и не
добудились.
Всю ночь мы возились с матерью, и только под утро она пришла в себя.
Это был простой обморок, но, падая, она ударилась головой о камни, и мы, к
несчастью, узнали об этом лишь от доктора к вечеру другого дня. Доктор
велел прикладывать лед. Но покупать лед всем показалось странным, и тетя
Даша решила вместо льда прикладывать мокрое полотенце.
Я помню, как Саня выбегала во двор, плача, мочила полотенце в ведре и
возвращалась, вытирая слезы ладонью. Мать лежала спокойная, такая же
бледная, как всегда. Ни разу она не спросила об отчиме, на другой день
перебравшемся в свой батальон, но зато нас - меня и сестру - не отпускала
от себя ни на шаг. Тошнота мучила ее, она поминутно щурилась, как будто
старалась что-то разглядеть, и это почему-то очень не нравилось тете Даше.
Она проболела три недели и, кажется, уже начинала поправляться. И вдруг на
нее "нашло".
Однажды я проснулся под утро и увидел, что она сидит в постели,
спустив босые ноги на пол.
- Мама!
Она посмотрела на меня исподлобья, и вдруг я понял, что она меня не
видит.
- Мама! Мама!
Все с тем же внимательным, строгим выражением она отвела мои руки,
когда я хотел ее уложить... С этого дня она перестала есть, и доктор велел
кормить ее насильно яйцами и маслом. Это был прекрасный совет, но у нас не
было денег, а в городе не было ни яиц, ни масла.
Тетя Даша ругала ее и плакала, а мать лежала рассеянная, мрачная,
перекинув на грудь черные косы, и не говорила ни слова. Только раз, когда
тетя Даша в отчаянии объявила, что она знает, почему мать не ест, - не
хочет жить, потому и не ест, - мать пробормотала что-то, нахмурилась и
отвернулась.
Она стала очень ласкова со мной с тех пор, как заболела, и даже как
будто полюбила не меньше, чем Саню. Часто она подолгу смотрела на меня -
внимательно и, кажется, с каким-то удивлением. Никогда она не плакала до
болезни, а теперь - каждый день, и я понимал, о чем она плачет. Она
жалела, что прежде не любила меня, раскаивалась, что забыла отца, быть
может, просила прощения за Гаера, за все, что он с нами делал. На какое-то
