были сложены пирамидами хлебные кули я мешки; широкие доски перекинуты с
барж на берег, и грузчики с криком: "Эй, поберегись!" - катили по нам
заваленные товарами тачки. Я помню воду у пристани в жирных перламутровых
пятнах, стертые столбы, на которые взбрасывались причалы, смешанный запах
рыбы, смолы, рогожи.
Еще работали, когда я пришел. Тачка застряла между досками, и все
движение с борта на берег остановилось Задние кричала и ругались, двое
каталей лежали на ломе, стараясь поднять и поставить в колею
соскользнувшую тачку. Отец неторопливо обошел их. Он что-то сказал,
наклонился... Таким я запомнил его - большим, с круглым усатым лицом,
широкоплечим, легко поднимающим тяжело нагруженную тачку. Таким я его
больше же видел.
Он ел и все посматривал на меня - "что, Саня?", - когда толстый
пристав и трое городовых появились на пристани. Один крикнул "дядю" - так
назывался староста артели - и что-то сказал ему. "Дядя" ахнул,
перекрестился, и все они направились к нам.
- Ты Иван Григорьев? - спросил пристав, закладывая за спину шашку.
- Я.
- Берите его! - закричал пристав и побагровел. - Он арестован!
Все зашумели. Отец встал, я все замолчали.
- За что?
- Ты у меня поговори! Взять!
Городовые подошли к отцу я взяли его под руки. Отец двинул плечом -
они отскочили, я один городовой вынул шашку.
- Ваше благородие, как же так? - оказал отец. - За что же брать женя?
Я не кто-нибудь, меня все знают.
- Нет, брат, тебя еще не знают, - возразил пристав.
- Ты разбойник. Взять!
Снова городовые подступили к отцу.
- Ты, дурак, селедкой-то не махай, - тихо, сквозь зубы сказал отец
тому, который вынул шашку. - Ваше благородие, я семейный человек, работаю
на этой пристани двадцать лет. Что я сделал? Вы скажите всем, чтобы все
знали, за что меня берут. А то ведь и вправду подумают люди, что я -
разбойник!
- Ну, прикидывайся, святой! - закричал пристав. - Не знаю я вас! Ну!
Городовые как будто медлили.
- Ну!
- Подождите, ваше благородие, я сам пойду, - сказал отец. - Саня... -
он наклонился ко мне. - Саня, беги к матери, скажи ей... Ах, да ты ведь...
Он хотел сказать, что я немой, но удержался. Он никогда не произносил
этого слова, как будто надеялся, что я когда-нибудь еще заговорю. Он
замолчал и оглянулся
- Я схожу с ним, Иван, - сказал староста, - ты не беспокойся.
- Сходи, дядя Миша. Да вот еще... - Отец вынул три рубля и отдал
артельному. - Передай ей. Ну, прощайте!
Все хором ответили ему.
Он погладил меня по голове и сказал:
- Не плачь, Саня.
А я и не знал, что плачу.
И теперь страшно мне вспомнить, что сделалось с матерью, - когда она
узнала, что забрали отца. Она не заплакала, но зато, только "дядя" ушел,
села на кровать и стиснув зубы, сильно ударилась головой о стену. Мы с
сестрой заревели, она даже не оглянулась. Бормоча что-то она билась
головой о стену. Потом встала, накинула платок и ушла.
Тетя Даша хозяйничала у нас целый день. Мы спали, то есть сестра
спала, а я лежал с открытыми глазами и думал: сперва об отце, как он со
всеми прощался, потом о толстом приставе, потом о его маленьком сыне в
матроске, которого я видел в губернаторском саду, потом о трехколесном
велосипеде, на котором катался этот мальчик, - вот бы мне такой велосипед!
- и, наконец, ни о чем, - когда вернулась мать. Она вошла похудевшая,
черная, и тетя Даша подбежала к ней...
Не знаю почему, мне вдруг представилось, что отца зарубили городовые,
и несколько минут я лежал не двигаясь, не помня себя от горя и не слыша ни
слова. Потом помял, что нет, он жив, но мать к нему не пускают. Три раза
она сказала, что он взят за убийство, - ночью убили сторожа на понтонном
мосту, - прежде чем я догадался, что ночью - это сегодня ночью, что сторож
- это тот самый сторож, что понтонный воет - тот самый понтонный мост, на
котором он лежал, вытянув руки. Я вскочил, бросился к матери, закричал.
Она обняла меня: должно быть, подумала, что я испугался. Но я уже
"говорил"...
Если бы я умы тогда говорить!
Мне хотелось рассказать все, решительно все: и как я тайком удрал на
Песчинку ловить раков, и как черный человек с тросточкой появился в
проломе крепостной стены, и как он ругался, скрипел зубами, а потом плюнул
в костер и ушел. Слишком трудная задача для восьмилетнего мальчика,
который едва мог произнести два-три невнятных слова!
- И дети-то расстроились, - вздохнув, сказала тетя Даша, когда я
замолчал и, думая, что теперь все ясно, посмотрел за мать.
- Нет, он что-то хочет сказать. Ты что-нибудь знаешь, Саня?
О, сели бы я умел говорить! Снова принялся я рассказывать,
изображать... Мать понимала меня лучше всех, но на этот раз я с отчаянием
видел, что и она не понимает ни слова. Еще бы! Как не похожа была сцена на
понтонном мосту за то, что пытался изобразить худенький черный мальчик,
метавшийся по комнате в одной рубашке. То он бросался на кровать, чтобы
показать, как крепко спал отец в эту ночь, то вскакивал на стул и поднимал
крепко сложенные кулаки над недоумевающей тетей Дашей.
Она перекрестила меня, наконец.
- Его мальчишки побили.
Я замотал половой.
- Он рассказывает, как отца арестовали, - сказала мать, - как
городовой на него замахнулся. Правда, Саня?
Я заплакал, уткнувшись в ее колен. Она отнесла меня на кровать, и я
долго лежал, слушая, как они говорят, и думая, как бы мне передать свою
необыкновенную тайну.
Глава третья
ХЛОПОТЫ
Все же мне это удалось бы в конце концов, если бы наутро не заболела
мать. Она у меня всегда была странная, но такой странной я ее еще никогда
не видел.
Прежде, когда она вдруг начинала стоять у окна часами или ночью
вскакивать и в одной рубашке сидеть у стола до утра, отец отвозил ее за
несколько дней домой, в деревню, и она возвращалась здоровой. Теперь не
было отца, да, впрочем, едва ли помогла бы ей теперь эта поездка!
Простоволосая, босая, она стояла в сенях и даже не оборачивалась,
когда кто-нибудь проходил в дом. Она все молчала, только изредка рассеянно
говорила два-три слова.
И она как будто боялась меня. Когда я начинал "говорить", она с
болезненным выражением затыкала уши. Как будто стараясь что-то припомнить,
она проводила рукой по глазам, по лбу. Она была такая, что даже тетя Даша
втихомолку крестилась, когда, в ответ за ее уговоры, мать оборачивалась и
молча смотрела на нее исподлобья черными, страшными глазами...
Прошло, должно быть, недели две, прежде чем она сшилась. Рассеянность
еще мучила ее, но понемногу она стала разговаривать, выходить со двора,
работать. Теперь все чаще повторялось у нее слово "хлопотать". Первый
сказал его старик Сковородников, за ним тетя Даша, а потом уже и весь
двор. Нужно хлопотать! Мне смутно казалось, что это слово чем-то связано с
игрушечным магазином "Эврика" на Сергиевской улице, в окнах которого
висели хлопушки.
Но вскоре я убедился, что это совсем другое.
В этот день мать взяла нас с собой - меня и сестру. Мы шли в
"присутствие" и несли прошение. "Присутствие" - это было темное здание за
Базарной площадью, за высокой железной оградой.
Мне случалось видеть несколько раз, как чиновники по утрам шли в
присутствие. Не знаю, откуда появилось у меня такое странное
представление, но я был твердо убежден, что они там и оставались, а на
другое утро в присутствие шли уже новые чиновники, на третье - новые, и
так каждый день.
Мы с сестрой долго сидели в полутемном высоком коридоре на железной
скамейке. Сторожа бегали с бумагами, хлопали двери. Потом мать вернулась,
схватила сестру за руку, в мы побежали. Комната, в которую мы вошли, была
разделена барьером, и я не видел, с кем говорила и кому униженно кланялась
моя мать. Но я услышал сухой, равнодушный голос, и этот голос, к моему
ужасу, говорил то, на что только я один во всем мире мог бы основательно
ответить.
- Григорьев Иван... - И послышался шорох переворачиваемых страниц. -
Статья 1454 Уложения о наказаниях. - Предумышленное убийство. Что ж ты,
голубушка, хочешь?
- Ваше благородие, - незнакомым, напряженным голосом сказала мать, -
он не виноват. Не убивал он никогда.
- Суд разберет.
Я давно уже стоял на носках, закинув голову так далеко, что она,
кажется, готова была отвалиться, но видел над барьером только руку с
длинными сухими пальцами, в которых медленно покачивались очки.
- Ваше благородие, - снова сказала мать, - я желаю подать прощение в
суд. Весь двор подписал.
- Прошение можешь подать, оплатив гербовой маркой в один рубль.
- Тут заплачено. Ваше благородие, это не его нож нашли.
Нож?! Я подумал, что ослышался.
- На этот счет имеется собственное показание подсудимого.
- Может, он его неделю как потерял...
Я видел снизу, как у матери задрожали губы.
- Подобрали бы, голубушка! Впрочем, суд разберет.
Больше я ничего не слышал. В эту минуту я понял, почему арестовали
отца. Не он, а я потерял этот нож - старый монтерский нож с деревянной
ручкой. Нож, который я искал наутро после убийства. Нож, который мог
выпасть из моего кармана, когда я наклонялся над сторожем на понтонном
мосту. Нож, на котором Петька Сковородников выжег мою фамилию сквозь
увеличительное стекло.
Теперь, вспоминая об этом, я начинаю думать, что моему рассказу все
равно не поверили бы чиновники, сидевшие в энском присутствии за высокими
барьерами в полутемных залах. Но тогда! Чем больше я думал, тем все
тяжелее становилось у меня на душе. Значит, по моей вине арестовали отца,
по моей вине мы теперь голодаем. По моей вине было продано новое драповое
пальто, на которое мать целый год копила, по моей вине она должна ходить в
присутствие и говорить таким незнакомым голосом и униженно кланяться этому
невидимому человеку с такими длинными, страшными, сухими пальцами, в
которых медленно покачивались очки...
Никогда еще с такой силой я не чувствовал свою немоту.
Глава четвертая
ДЕРЕВНЯ
Последние плоты уже прошли вниз по реке. Огоньки в маленьких,
медленно двигающихся домиках не были видны по ночам, когда я просыпался.
Пусто было на реке, пусто во дворе, пусто в доме.
Мать стирала в больнице, уходила с утра, когда мы еще спали, а я шел
к Сковородниковым и слушал, как ругался старик.
В стальных очках, седой и косматый, он сидел в маленькой черной кухне
за низком кожаном табурете и шил сапоги. Иногда он шил сапоги, иногда плел
сети или вырезывал из осины фигурки птиц и коней на продажу. Это ремесло -
оно называлось "точить лясы" - он вывез с Волги, откуда был родом.
Он любил меня, - должно быть, за то, что я был его единственным
собеседником, от которого он никогда не слышал ни одного возражения. Он
ругал докторов, чиновников, торговцев. Но с особенной злостью он ругал
попов.
- Человек умирает, но смеет ли он за это роптать на бога? Попы
говорят, что нет. А я говорю: да! Что такое ропот?
Я не знал, что такое ропот.
- Ропот есть недовольство. А что такое недовольство? Желать больше,
чем тебе предназначено. Попы говорят: нельзя. Почему?..
Я не знал почему.
- Потому, что "земля еси и в землю идеши".
Он горько смеялся
- А что нужно земле? Не больше того, что ей предназначено.
Я сидел у него по целым дням. Мне все нравилось - и как он говорит
совершенно непонятно, и как смеется с таким страшным, ржавым скрипом, что
