атас... Я забыл, ты где была?
Конечно, это было хамство, что он обращался к ней на ты, но,
во-первых, здесь все так обращались, а во-вторых, подчеркивать, что он
почти вдвое младше, тоже не резон... Хуже было, что она не могла вспомнить
его имя...
- Привет, - ответила она осторожно, - Игорек... за комплимент
спасибо, какой уж там вид, устала жутко...
- Глеб, - поправил парень без обиды и улыбнулся. - Опять нелегкая
судьба занесла куда-нибудь в Штаты?
- Да ладно тебе, Глебушка, - она уже облегченно засмеялась, - все это
фигня, на третий раз действительно не особенно интересно... Скажи лучше,
как дела здесь? Что с передачей? Что-нибудь крутое отснял?
Глеб глянул на нее изумленно, и тут она заметила, что и другие в
лифте посматривают на нее непросто.
- Ты чего, мать, не знаешь, что ли? - Глеб покачал головой. - Ну, ты
отвязалась... Не будет передачи, понятно?
В комнате курили, смеялись, все было, как обычно, но она заметила
сразу, что более шумно, более оживленно, чем раньше.
Смеялись немного истерично, говорили чуть громче, чем всегда, и шутки
были отчаянней и рискованней, и редактор, самый приличный человек в
команде, вдруг выматерился при ней, чего никогда раньше не позволял себе.
Так вели себя в классе, вдруг вспомнила она, сорвав очередную контрольную
и ожидая прихода завуча...
Домой ехала на такси, не хотелось сразу лезть в маршрутку и метро,
всегда давала себе отдохнуть, привыкнуть день-другой после возвращения из
поездки. Как-то незаметно успокоилась, злость и испуг, передавшиеся ей от
группы, улеглись. Обойдется, думала она, все обойдется, не в первый раз за
эти годы, уже и закрывали, и запрещали, и все постепенно начиналось снова
и даже круче, все круче после каждого отката, обойдется и теперь...
Таксист ехал через центр, застревая перед каждым светофором - было
около восьми вечера, толпа машин сгущалась, перед Лубянкой застряли
надолго. Таксист обернулся, глянул ей прямо в лицо.
- А я сразу узнал вас, - сказал он. - Сначала везти даже не хотел, а
потом решил - отвезу да скажу по дороге, что мы о вас думаем...
- О ком? - не поняла она. - Обо мне? Кто мы? Простите...
- Прощенья потом попросишь. - Таксист уже огибал площадь с
памятником, говорил не оборачиваясь, громко, она теперь расслышала дикую
злобу в его голосе и сжалась, забилась в угол, к дверце... - Потом у
народа прощенья будете просить, поняла?! Кто мы? Русские, вот кто! Против
кого вы телевидение захватили... Му-удрецы, ет-т...
Обо всем этом она знала, но так, в упор не слышала никогда.
- Я русская, - сказала она тихо, ей тут же стало стыдно, и от стыда,
от ужаса, оттого, что теперь поняла - все действительно кончилось, она
заплакала тихо, без звука, задерживая, чтобы не всхлипнуть, дыхание, и тут
же почему-то вспомнила Дегтярева, как он одевался, глядя мимо нее, и ушел
со своей бутылкой, и заплакала еще отчаянней - от стыда и омерзения к
себе, и все это каким-то непонятным ей образом связывалось в одно горе -
страшный таксист, его злоба, ее месть, и слезы лились, безобразно смывая
остатки грима.
Он должен был приехать только через неделю. Это было хуже всего.
Но когда она открывала дверь квартиры, телефон уже разрывался. Андрея
еще не было - наверное, опять принимает каких-нибудь фирмачей... Она сняла
трубку.
- Я вернулся, - сказал он. - Я вернулся раньше. Завтра увидимся -
сейчас говорить не могу. Я люблю тебя, я вернулся к тебе. Слышишь? Завтра
увидимся, завтра увидимся...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА
1
В тесном междукресельном пространстве Ту-154 ноги пришлось подтянуть
к животу, и уже через полчаса полета все внутри начало болеть, черт бы
побрал их экономию! В подгрудинном привычном месте установился жесткий,
угловатый кулак, гастритно-язвенные ощущения отвлекли от жизни, от
переживания довольства, удачи, успеха, возможности осуществления желаний.
Но все жарче сияло за окном солнце... И вдруг охватило такое счастье!
Боль отпустила, заглушенная глотком, другим, третьим, и бутербродом,
который она достала из какой-то удивительно красивой коробочки, явно от
фирменных конфет, или колготок, или еще какой-нибудь чепухи. Бутерброд был
правильный, на обычном сером хлебе, крошащемся в руках, с рыночным, чуть
оплывшим салом. Был повод посмеяться - интеллигентов сразу видно: виски
салом закусывают. У моего дружка, сказал он, написано "а мыло русское
едят". Она покатилась со смеху, хотя вообще на иронию реагировала
сдержанно и не всегда адекватно, ее патетика не принимала его манеру
привычного общения с друзьями. Почему мыло? А ты что не поняла? Это же
есть такое выражение - "наелся, как дурак мыла", и есть такая басня у
какого-то сталинского сокола о низкопоклонниках - "а сало русское едят", и
вот, понимаешь, дружок совместил, и получилось дико смешно... Я не поняла,
но действительно смешно...
Встали очень рано, и теперь немного выпив и поев, задремали
обнявшись, приникнув друг к другу. Он во сне чувствовал своим левым виском
ее твердо округленный детский лоб, и дыхание, удивительно чистое для
взрослого человека ее дыхание наполняло маленькое пространство между ее и
его лицом, отделяя это пространство от остального воздуха, летящего внутри
самолета и, в свою очередь, отделенного от воздуха снаружи, от всего
яркого бесконечного света.
Какая-то короткая мысль об этом полете внутри друг друга
изолированных пространств мелькнула в его голове, но тут же он заснул
совсем крепким сном.
А она, наоборот, в эту минуту проснулась. Чувствовала себя
удивительно выспавшейся - будто не встала в четыре, не перестирала Нике
все белье, не наготовила на два дня еды всем троим - Нике, Андрею и
свекрови, которая всегда на время ее отсутствия перебиралась присматривать
за сыном и внучкой, не собрала недоглаженное барахлишко, не накрасилась на
ходу... И выскочила к заказанному такси свежая, промытая, легкая, ясно
глядя на утреннюю пустую улицу, на удивительно интеллигентного вида
таксиста, на поднимающийся в сизом небе оранжевый свет дня... На углу, на
повороте, стояло другое такси. Она попросила притормозить рядом, он
увидал, тут же выскочил, захлопнул дверцу, обежал машину кругом, сунул в
окно шоферу деньги - и через секунду уже ввалился к ней. Прижался, пихнул
свою сумку на переднее сиденье, прижался снова... Весь час дороги до
аэропорта говорили о тяжком, чужом - о делах в ее редакции, о явном
откате, о съемках, о том, что Редько ни черта не понял и снимает густой
реализм, снова о ее делах и закруте в комитете... Но время от времени он
прижимался, приваливался - и все отходило, уплывало.
Она тихонько высвободилась, выпрямилась, устроила его голову у себя
на плече, огляделась. В самолете многие спали - регистрация на этот ранний
рейс закончилась в восемь и вылетели удивительно точно, по расписанию.
Если самолет разобьется, это будет ужасно, подумала она, потому что
обнаружится, что мы летели вместе.
Он проснулся, поднял голову, посмотрел ей близко в глаза сладким,
счастливым взглядом.
Если сейчас самолет разобьется, сказал он хрипловато со сна, это
будет прекрасно. Можно будет считать, что мы вместе прожили жизнь и умерли
в один день. Знаешь, сказал он, они жили долго и счастливо и умерли в один
день, так заканчиваются сказки.
Но мы жили недолго, сказала она.
Он положил руку на ее живот и почувствовал, как под его рукой
дернулось и напряглось живое, что-то задвигалось, пошло тепло. Он начал
яростно прорываться через одежку. Что ты делаешь, сказала она, увидят. Не
увидят, сказал он. Рука, придавленная поясом ее юбки, неловко вывернулась,
но он продолжал рваться, продираться к ней. Это все уже было, прошла как
бы титрами мысль, банальное ощущение повтора, посещающее часто. Но,
скользнув, мысль тут же размылась, сгинула, и он все выворачивал руку, и
наконец достиг, дотянулся.
Ты совсем другой, сказала она, ты сейчас думаешь о любви, а я о
жизни. Я тоже подумала о катастрофе, но испугалась огласки, а ты... Ты -
только о любви. Ты смелый, чистый мальчик, я люблю тебя.
Они уже не видели и не помнили ничего. Самолет, к счастью, спал, но
даже если бы все проснулись и глазели на них, и могли расслышать каждое их
слово и дыхание, даже если бы их вывели на площадь и транслировали их
стоны для сотен тысяч желающих, даже если бы позор уже наступил и жизнь
потом стала бы невозможной - ничто не могло остановить их.
Не так, сказала она, ниже. И осторожней, не сделай больно, иначе все
пропало. Так... О, Господи, что же ты делаешь! Вот так. Еще. Ну... Ну...
Да, мой хороший, мой родной. Да. Да. Да.
Он молчал.
Яркий свет утра рвался в самолет. Овальное стекло окна нагрелось, по
его спине тек пот. В какую-то секунду он представил себе, каким мятым
выйдет из самолета, будет просто неприлично... Эта отвлекающая мысль
неожиданно для него самого усилила счастье, он тихо застонал, она - чуть
скосив глаза, он это увидел - с твердым, безразличным выражением лица
подвинулась в кресле поудобнее, выпростала свою руку и, глядя как бы
спокойно перед собой, вдвинула ладонь между его втянувшимся животом и
поясом брюк. Я не смогу, сказал он тихо, откидываясь на спинку кресла и
одновременно прикрывая полой плаща ее руку, я не смогу сдержаться, не
надо... не надо, слышишь... Ну, и не сдерживайся, усмехнулась она, лицо ее
было искажено бешеной, злой улыбкой, не сдерживайся, это твои проблемы, я
ведь сдержалась... Ты настоящая ведьма, прошептал он, настоящая... Не
делай этого, как я встану потом? Трус, сказала она, только и думаешь, как
будешь выглядеть. Не бойся, я потом все приведу в порядок, в гостинице. А
до гостиницы доехать, выдохнул он, как я доеду до гостиницы в таком виде?
Замолчи, хрипло приказала она, молчи и будь наконец собой, трусишка!
Оранжевый свет любви, подумал он, это не лучшее, что можно написать
обо всем, что происходит с нами. Оранжевый свет солнца, восходящего рядом
с самолетным окном. И когда солнце наконец поднимется до нас, когда его
свет окажется уже совсем рядом и целиком поглотит нас обоих, в этот момент
можно и умереть, подумал он. Остановятся двигатели, и мы будем падать, и
надо будет держать ее изо всех сил, чтобы не вылететь из кресел, не падать
внутри самолета, а только вместе с ним.
Не хочу умирать, сказала она, почему ты хочешь со мной вместе
умереть, а с нею жить? Я тоже хочу жить с тобой. Пусть не все время, но
когда мы вместе, я хочу жить, а не умирать, понял? И больше не предлагай
мне умирать, я не хочу.
...Самолет чуть вздрагивал под ногами пробирающихся к двери людей. Не
было и следа от солнечного дня, лил дождь, истошно выл над летным полем
ветер, но все теснились, стремясь как можно быстрее на трап, который
пришлось ждать слишком долго.
Внизу, у трапа, стояли двое солдат - в нелепо торчащих из-под
бронежилетов длинных шинелях, в насаженных торчком поверх ушанок касках, с
автоматами, косо лежащими на высоких грудях - словно чудовищные бабы на
чайник. Офицер в пятнистом бушлате останавливал некоторых из прилетевших,
проверял документы.
Внимательно глянул ей в глаза: "А, прилетели армию позорить... Ладно,
еще будет время, дадут и нам слово..." На его документы глянул
невнимательно, потом сообразил: "И вы, конечно, туда же... Ладно".
В машине она сникла, сидела отдельно, глядела в окно. Потом сказала
негромко, косясь на шофера: "Этот... военный... Как будто пригрозил. Как
