каждого в отдельности и пять недель общих занятий в холодных унылых
классах.
Занятия вели странные люди.
Был капитан в общевойсковых погонах, с непропорционально огромной
головой, с вогнутым, как у идола с острова Пасхи, лицом. Прилизанные
волосы не прикрывали широкую лысину, маленькие и очень близко поставленные
голубые глаза всегда гноились в уголках, как у медведя. Мундир был весь в
белесых пятнах и сидел нелепо на квадратном, шириной в сейф, торсе.
Капитан не признавал спортзала и вел занятия в небольшой комнате,
заваленной полусломанными столами и стульями. Мундира он не снимал. Сергею
на второй день едва не сломал челюсть, несмотря на то что курсанты были в
защитных боксерских шлемах. Юра сделал над собой усилие, вышел на середину
комнаты - и успел схватить ножку стула... Но капитан чуть дернул
чудовищной башкой, ножка скользнула по прилизанным волосам и опустилась на
погон с малиновым просветом; погон оторвался. "Молодец, еврейчик, - сказал
капитан, - не боишься..." Подвигал плечом под оторванным погоном - и,
почти не пригибаясь, двинул Юру левой в низ живота. С бушлата, который Юра
получил разрешение не снимать из-за склонности к простудам, полетели
пуговицы. Юра пригнулся, и капитан, занеся над его затылком сцепленные в
замок руки, сказал: "Удар обозначаю. После удара тело противника должно
быть уничтожено, потому что причина смерти может быть установлена..."
Сергей сидел на полу, закинув голову, чтобы остановить кровь, Юра кашлял и
хрипел. Капитан усмехнулся: "Мой они знают, сразу поймут, кто учил..."
Олейник уже подходил к нему. Капитан смотрел на него, все еще усмехаясь.
Усмешка еще была на его лице, когда он лежал в углу, а Олейник стоял над
ним, обозначив ломающий горло удар ногой. "Ты на занятия больше не ходи, -
сказал капитан, не пытаясь встать. - Ты дерешься хорошо, я в следующий раз
отвечу полностью, потом за тебя не отчитаешься".
Приходил человек в камуфлированной полевой форме, но без знаков
различия вообще, красавец, в котором Сергей долго пытался узнать своего
знакомого, а потом сообразил, что парень просто одно лицо с Полом
Ньюменом. Красавец был молчалив и только тихонько мычал про себя невнятную
мелодию, когда готовился к стрельбе или рассматривал измочаленные мишени.
Стреляли и в тире - в холодном ангаре, в котором никогда не оседала белая
пыль осыпавшейся штукатурки, и на открытом стрельбище, туда топали полчаса
по грязи, красавец приезжал на "Волге" с солдатом за рулем. Шел к траншее,
держа в левой руке за ремни "калашников" и М-16, в правой - большой рюкзак
с патронами россыпью и снаряженными рожками. Однажды Олейник отстрелялся
хуже обычного; чувствовал себя плохо, видимо, подскочило давление -
накануне опять пытался выяснить у Барышева хоть что-нибудь о Гале, но тот
отвечал, как магнитофон: "Вам будет сообщено, когда положено...
Продолжайте занятия... Вам будет сообщено..." И на стрельбище никак не
удавалось наладить дыхание, в голове стучало, особенно остро и
отвратительно чувствовался запах выстрелов... Он всадил две короткие
очереди из "калашникова" в самый верх мишени. Красавец глянул на него
брезгливо, взял автомат в одну руку, повел стволом - и через минуту
солдатик бегом принес щит. Мишень была перерезана ровнейшим крестом, пули
легли, как по линейке, и даже расстояния между пробоинами были примерно
одинаковыми. А красавец еще раз приподнял автомат - и на следующем щите
пули нарисовали круг. Он переложил автомат в левую руку, расстегнул
кобуру, всегда висевшую у него на поясе, и наконец обнаружил ее содержимое
- никелированный ТТ. Огляделся... Ровный серый свет лился на грязный
пустырь стрельбища, на разбитую дорогу и серо-зеленое поле вокруг. Вдоль
дороги тянулись, провисая и взлетая к столбам, провода, метрах в ста на
них нотами расселась стайка воробьев. Красавец поднял пистолет, выстрелил
три раза. Три растрепанных комка полетели на землю. "Занятий сегодня не
будет, вы не готовы", - негромко сказал красавец и пошел к "Волге", таща
за ремни оружие.
Вождением занимался совсем молодой малый с простоватым испитым лицом
пэтэушника, в облупленной летной кожаной куртке и солдатских штанах,
заправленных в нечищенные хромовые сапоги, смятые гармошкой на
сверхъестественно кривых ногах. Водили грузовой ЗИЛ, "уазик", "Волгу" со
специальным двигателем, полицейский БМВ - по бетонке, асфальту, самому
разбитому проселку, по полю в сгнившей стерне, среди мертвых деревьев
редкой рощи... Перелетали на "Волге" метровую траншею. Взъехав правыми
колесами на эстакаду, специально переворачивались на грузовике. Лучше всех
получалось у Юры, мотоциклетный навык сгодился. Сергей ничего не мог с
собой поделать - боялся. "Мать твою в кудри, - сказал малый, - из тебя
водила, как из говна пуля..." Выпихнул Сергея из кабины, рванул к
эстакаде. Перевернувшись, ЗИЛ встал на смятую крышу кабины, заскользил,
скребя по дороге и разворачиваясь вперед кузовом. "Эй, - заорал малый
через открытое окно, - сюда идите, салаги! Смотрите, как люди ездят..." Он
висел в кабине вниз головой, упершись коленями в приборную доску, руками в
прогнувшуюся крышу. "Понял, что главное, кудрявый? - обратился он к Сергею
и сам ответил: - Главное не бздеть, в кабине и так душно".
С Юрой еще отдельно занимался радист, невысокий, складный майор в
модных очках. Металлическая оправа оставляла на тонком носу красные
вмятины, заметные, когда он, сняв очки и низко наклонившись, наблюдал за
Юриными руками. Однажды Юра, почувствовавший к этому интеллигентному парню
и блестящему профессионалу симпатию, пошутил: "У них здесь связь - черта
оседлости, да, майор?" И встретился с таким неистово ненавидящим взглядом
близоруких карих глаз, что осекся. "Из-за таких, как ты, - тихо сказал
майор, - меня в училище принимать не хотели... Из-за предателей... Я к
Арафату просился, понял? Я вас ненавижу, всех..."
С Олейником стал заниматься азиат, не то киргиз, не то кореец,
работали в спортзале, в кимоно, но иногда и на воздухе, в полевой
армейской форме. Уровень восстанавливался быстро, однажды азиат проиграл
вчистую, и Олейник, к собственному удивлению, пришел в хорошее настроение.
Все нормально, подумал он, Галя жива, я жив, значит, все еще можно
сделать, поправить, я их сломаю, они еще ни разу не одолели меня до конца,
я всегда выползал... Он поклонился азиату и пошел к казарме, повторяя про
себя: "Галя жива... Галя жива..."
В казарме, в огромном зале, заставленном рядами пустых коек, из
которых застелены были только их три, да еще три, стоявшие с ними
вперемежку, - на этих спали трое человек явно не призывного возраста, но
обмундированных в обычное, солдатское - в казарме они почти не
разговаривали между собой. После занятий не было сил, при надзирателях не
имело смысла, да и без разговоров все было ясно. В субботу, после обеда,
шли в штабной двухэтажный кирпичный барак. Садились у стола, неотрывно
глядя на простой телефон с треснутым диском. Раздавался звонок. Первым
брал трубку Олейник, а соединяли первой почти всегда Юльку. Лицо Сергея
приобретало зеленоватый оттенок, как обычно бывает у рыжих, когда они
бледнеют. Двое выходили в коридор курить - до короткого звонка отбоя. И
снова звонил телефон, и снова...
Все были живы, сыты и здоровы. Юлька матом не ругалась, говорила
только по-английски и всегда об одном и том же: ей ничего не нужно, она
вполне легко терпит, пусть Сережа не волнуется, конечно, она кошка, но
даже кошка от испуга может забыть о своем естестве... Naturally, I need...
but not so extremely, You see? Honey, believe me, this true... love -
after. You see? I fuck such shit, like love, without you...
Ютта говорила спокойно, коротко, давала трубку Конни, парень говорил,
что у него все в порядке и он уже подтягивается на притолоке двенадцать
раз, потом Ютта брала трубку снова - только чтобы закончить разговор:
"Gott sei mit dir! Yurik..." Когда Сергей и Олейник входили в комнату,
лицо Юры было мокрое, все, сверху донизу, как будто он умылся, не
вытираясь. Он доставал платок и вытирал слезы, не отворачиваясь.
Галя почти не плакала, только повторяла: "Володя... Володенька, ты не
болеешь? Не болей... Володя..." Однажды вместо нее он услышал приятный
женский голос с заметным южным выговором: "Владимир Алексеич? Та вы не
волнуйтесь, у Халы все в порядке, просто охрипла немножечко, так просила
позвонить, а через недельку она сама вам усе расскажет, и еще просила
поцеловать, так я вам и передаю же..." Потом Галя выздоровела, но как раз
в ту неделю у него звенело в ушах, и, когда работал с азиатом, перед
глазами плыли цветные круги.
...Теперь они шли по пустынной дороге - три человека, слишком легко
одетых для конца ноября. Первым шел Сергей. Его рыжие кудри были скрыты
туго натянутой вязаной шапкой, зеленая полувоенная куртка застегнута до
горла, джинсы заправлены в высоко зашнурованные желтые ботинки. Слева
куртка топорщилась - там под ней висел стволом вниз "узи", он выбрал его,
а не "калашников", и это был его последний жест отвращения к стране.
Старшина-оружейник хмыкнул и выдал автомат. Карманы куртки были набиты
магазинами - больше он не взял ничего.
Юра шел вторым. На нем была черная нейлоновая шапка с длинным
козырьком, широкая короткая кожаная куртка на меху, черные спортивные
штаны-шаровары и высокие кроссовки. В левой руке он нес длинную спортивную
сумку. Из-под шапки провод наушников незаметно тянулся под куртку, да если
бы кто и заметил, решил бы, что парень, по виду обычный фарцовщик или
качок, слушает на ходу вокмэн, наслаждается Розенбаумом или Токаревым. Но
провод тянулся к мощной рации, висящей на Юриной груди, и в наушниках
непрерывно повторялось: "Восемьсот сорок один, семнадцать, девять...
восемьсот сорок один, семнадцать, девять..." Механический голос бубнил, и
это означало, что все идет по плану, что двигаться в том же направлении с
той же скоростью и готовность акции - получасовая.
Последним шел Олейник. Клетчатую английскую кепку он низко надвинул
на глаза, руки глубоко сунул в большие карманы бежевого шерстяного пальто,
легкие замшевые ботинки - любимая его модель, та самая, что была испытана
еще солдатами Монтгомери в пустыне, - он ставил твердо, и при каждом шаге
отмечал про себя, что лучшей обуви для прыжка не найдешь - лучше работать
только босиком. Но не в России в ноябре...
Они шли примерно метрах в тридцати друг от друга, и в наушниках Юры
все бубнил тот же голос: "Восемьсот сорок один, семнадцать, девять...
Восемьсот сорок один, семнадцать, семь..." Готовность была уже двадцать
минут.
Сергей остановился, повернулся лицом назад - как бы от ветра -
прикурил. Подошел Юра. Чуть ускорив шаг, подтянулся Олейник.
- Владимир Алексеич, - Сергей затянулся, дал прикурить Юре, - как
все-таки думаете, неужели правда, что работа на уничтожение? Неужели они
своих подставят только для тренировки? Вы верите?
- Не то что верю. - Олейник сплюнул, бросил сигарету, задавил ее
подошвой, помолчал мгновение. - Не то что верю... Уверен. Знаю точно.
Своих? Да спорить могу, что именно своих они и подставят. Еще и объяснят
им: группа опаснейших преступников, вам непосредственно командование
поручило обезвредить... Вот другое дело, я удивляюсь, почему они нас не
жалеют? Ведь они серьезно пахали, чтобы нас на родину приволочь. И здесь
учили - будь здоров... Неужели ради тренировки они нас под автоматы
подставят? Сначала не верил, а теперь понял: как раз логично. Если мы эту
