длинные ящики из хорошо пригнанных досок с аккуратно просверленными
дырками, и трейлер "Совтрансавто" тормозил у бетонной ограды военного
городка на окраине столицы, и из багажного вагона поезда, прибывшего на
Белорусский, вытаскивали огромные картонные коробки, ставили их на
тележки, а носильщики под строгим наблюдением ребят в аккуратных летних
рубашках везли эти коробки к военным "газикам", на площадь...
Что же это такое ты придумал, любимый? Неужто не страшно тебе? Ради
Христа - сохрани нас, не убивай! И пусть эти твои злыдни, звери вообще
перестанут убивать и мучить женщин и мужчин, любящих, пусть уже будет всем
хорошо, если невозможно, чтобы хорошо было нам! Придумай счастье, милый
мой мальчик, придумай счастье для всех - и, может, нам достанется тоже,
хотя бы немного...
Я постараюсь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОСЕНЬ - ЗИМА
1
По сути дела, все было предсказуемо.
Банальнейшая из истин - что имеет начало, имеет и конец - есть самое
неприятное правило, по которому до нас жили, мы мучаемся, и после нас,
покуда не изведутся люди, будут они страдать, терзаться и друг друга
терзать. Осознавшие свою временность и сразу ставшие навеки несчастными
существа...
Проходят годы - а иногда бывает достаточно и месяцев, - и казавшееся
единственным, наконец и навсегда достигнутым, бесконечно прекрасным и
необходимым становится столь же скучным, докучливым, доставляющим счастья
не больше, чем утренняя овсянка. И все начинается сызнова - неосознанный
поиск, бесконечно подворачивающиеся случаи, романтические ситуации... В
сумерках валит снег, невнятно бормочет мотор, наезжает, стелется дорога, в
машине тепло, ехать еще долго. И ты говоришь: "Представляете... если бы в
конце пути нас ждал дом в снегу, камин, немножко выпить, посидеть у
огня... и уж не расставаться... и знать, что еще будет утро, и дорога
назад, и снова куда-нибудь ехать, лететь, и так вечно..." И теплая, час
назад еще совершенно чужая, и потому сейчас необыкновенно близкая,
необходимая, почти родная рука трогательно ложится на твое колено, и ее
тепло чувствуется сквозь ткань, и спутники делают вид, что ничего не
видят. Через месяц - да, всего через месяц, трудно представить, как все
меняется за один только месяц, - жизнь уже несется вскачь, в сердце
возникает томящая боль, даже приходится пить валокордин, глаза то и дело
постыдным образом оказываются на мокром месте, и счастье, снова вполне
незамутненное, новорожденное счастье наполняет день с самого утра, и в
какой-то трезвый миг говоришь себе - да успокойся же, очнись, это просто
ощущение начала, это новизна, это острота, если уж быть до конца честным,
и ничего больше, очнись же, старый придурок, или мало учен, мало мучил и
сам мучился?
Поздно. Счастье уже при тебе. Как говорили в детстве, меняясь
марками, монетами, перышками, ножами, патронами: тронутое считается
купленным. И за счастье, пока едва тронутое лишь краешком сердца,
предстоит платить, и ты хорошо знаешь, чем.
Жизнь раздваивается, и уже очень скоро шизофреническая ревность
становится как бы телом счастья, а душа счастья, то есть горячая
поглощающая сладость, блаженное окончание мук - это все оказывается, как и
всякая душа, скрыто глубоко и трудно досягаемо. Неразрешимость,
бесперспективность, жажда и необходимость новой стабильности и ее
очевидная невозможность становятся навязчивой идеей. С бессмысленной
настойчивостью сумасшедшего изобретателя ты ищешь решения, веря в его
существование просто потому, что ведь иначе тебе будет очень плохо, а за
что? Представить и тот и другой разрыв становится все более невозможно,
жизнь прорастает в обе стороны, как дурной ноготь, и продолжает расти,
причиняя страшную боль. И обрезать нельзя - вросло, и не обрезать нельзя -
продолжает расти, раздирая живое... Водевильное слово - адюльтер.
Она плакала, и все становилось более и более непоправимо, потому что
она уже охрипла, а вечером должна быть важнейшая передача, она готовилась
к ней чуть ли не полгода, теперь она будет распухшая, и может пропасть
голос, потому что несмыкание связок - это возможно в любую минуту, все
ходят под Богом, любой певец, актер это знает и предпочитает не
задумываться, как о смерти, потому что несмыкание - это конец почти
всегда... Она плакала, горько, и он ничего не мог сделать, потому что
нужно было остановить слезы, это главное, объясниться можно потом, и он
просил прощения, ради Бога, ну, перестань, ну, милая, солнышко, ну,
перестань же, зачем ты мучаешь себя, все это выдумка на пустом месте, ты
себя просто заводишь, ну, я тебя прошу, нет же никакой серьезной причины,
я тебя люблю, я тебя очень люблю, перестань, перестань же...
Она все плакала. Ты ведешь себя, будто меня не существует, будто меня
можно в любой момент включить, завести ключиком, а потом выключить, и меня
нет, все в порядке, а я так не умею, ты, видно, думал, что можно найти
такую, которая сумасшедшая только в постели, а как оделась, так и
рассудительность, так и спокойствие, да? А я вообще сумасшедшая, и лучше
брось, оставь меня! Милый, оставь меня...
Слезы были, как сама любовь - чем дольше, тем невозможнее прервать,
тем отчаянней и безнадежней, уже нельзя было поверить, что может не
кончиться полным разрывом. Но не мог поверить и в разрыв, потому что, чем
дольше длилось, тем разрыв был непредставимее, слишком много уже было
вложено, разрыв становился все больше подобен смерти, прекращению жизни...
А выхода не было никакого, потому что причинить острую боль там, где
и без того уже безусловно виновен, преступен, вообще невообразимо. В конце
концов, казалось бы, там-то уже пусто, и потому можно все - но выходило
наоборот: ничего нельзя. Недовольный взгляд, недомогание, несчастье
чувствовались как смертная вина, истинный грех. Здесь был не долг, здесь
была кровная связь, родство. Хотелось освободиться, но освободиться от
Ольги было так же нереально, невыполнимо, как освободиться от своего тела.
Тоже неплохо бы, да как?
Ты со своей Оленькой против меня, проплакала она, и он понял, что это
просто истерика, она никогда не говорила об Ольге так зло. Ее уже трясло.
Вы оба идете на меня войной, вы защищаетесь от меня, Боже, ты от меня
защищаешься, что же ты говорил, разве это та любовь, о которой ты говорил?
Ты ее жалеешь, а меня любишь? Нет, ты с ней заодно, а от меня вы
защищаетесь, Боже, я не могу так!..
Это несправедливо, я же просто хочу избежать катастрофы, ты ведь тоже
не можешь бросить его, Андрей этого не заслужил, ты ему обязана, ты сама
говорила о долге перед ним, и дочка, ты же сама говорила, вот и я тоже...
Ее нельзя, понимаешь, нельзя оставить, понимаешь?!
Я... да я разве прошу ее оставить?! Что ты говоришь?! Как тебе не
стыдно мучить меня? Разве я когда-нибудь покушалась на твою семью? Я знаю
свое место - распутная бабенка, - но зачем еще ты его мне указываешь?
Ничего не получалось. Она бросала трубку, он хватал такси, мчался
встречать после передачи. И все снова было прекрасно, глаза сияли, люблю,
люблю, ничего не хочу, только не бросай меня, - но уже через полчаса все
заводилось сначала, обвинения, обиды, счеты... Все портилось на глазах...
В октябре начинались съемки, уже были паспорта и визы. В конце
октября должна была уехать и она: на месячную стажировку в Японию. К этому
времени у нее уже был прекрасный английский - независимо ни от каких
переживаний она делала все, за что ни бралась, старательно, результата
добивалась блестящего и быстро. Услышала от него новое слово и повторяла
несколько раз в постели: "Я перфекционистка".
Постели, собственно, не было. Только раз удалось все в той же
мастерской, и этот раз был испорчен: пришел хозяин, позвонил. Лихорадочно
шепчась, одевались, хозяин, будто смущенный, но, кажется, чем-то и
довольный, ждал у подъезда, когда вышли, деликатно отвернулся. Она, вся в
красных пятнах, неловко поправляя поднятый воротник, стояла за углом, пока
он отдавал ключ. В такси ехали почти молча, поцеловались на прощание
быстро и сухо, он будто в бумагу ткнулся губами. Потом долго, ласково
прощались по телефону, и еще из аэропорта он звонил и клал трубку - все
время подходили то дочь, то свекровь. Ольга ждала у тележки с чемоданами,
безразлично спросила: "Ну что, на студии не отвечают?" - он просто
промолчал.
Вот и все, думал он, пока старательные стюардессы возили столики на
колесах и раскладывали подносы с убогим по международным, но шикарным по
отечественным меркам завтраком. Вот и конец, думал он, расплачиваясь из
тоненькой пачки долларов за пластиковую фляжку виски и сворачивая с нее
крышку. Конец жизни, это неизбежно, но тяжко, хорошо только, что его можно
так скрасить, думал он, прислушиваясь к первому горячему глотку и закрывая
глаза, это вроде самоубийства в ванне, уют горячей воды, и надо закрыть
глаза, чтобы не видеть, как она окрашивается темно-розовым, как толчками
выбивается под ее поверхностью кровь из вены. Наступает жизнь после
смерти, Ил-62 неплохое средство для форсирования реки Стикс, и там, потом,
еще будут прекрасные картинки парадиза.
Посмотрим, что они там наснимают, думал он, как они там устроят
натуру для моих ребят. Интересно, какой получится у этого американца
Сергей и кого они нашли для Олейника и для Юры...
Мы будем там играться, думал он, и постановочная группа будет
мучиться с эффектами, и всем будет казаться, что это уже почти
настоящее... А ребята будут париться в Заволжье, и редкий снег будет
змеиться по замерзшим колеям, и ночью тепло будет кончаться в метре от
батареи, а в темной казарме будет стоять ледяное удушье.
СРЕДНЕЕ ПОВОЛЖЬЕ. НОЯБРЬ
Брызги жидкой глины, выбитые "Уралами" из глубокой колеи, застыли и
торчали сквозь редкий, непрестанно сдуваемый снег острыми иглами.
Шли по обочине. Сзади приближался, нагонял истеричный, сбивающийся на
визг рык мотора. Виляя и дергаясь, чтобы не ввалиться в
непроходимоглубокую, по мосты, колею, подъехал ГАЗ-66. По низким
металлическим бортам хлопал плохо закрепленный, в засохших потеках грязи
брезент, откидывающаяся кабина дергалась и дребезжала. За рулем сидел
солдат в затертой до белизны синей куртке с меховым воротником и
по-дембельски сдвинутой на брови маленькой ушанке из свалявшейся до
войлочной плотности искусственной серой цигейки. Рядом с шофером сидел
Барышев - как всегда, словно картинка из альбома форм, на этот раз
почему-то в парадной светлосерой шинели, в фуражке с витым золотым шнуром
и "капустой" вокруг кокарды. Щеки его матово светились ровным, чуть
коричневатым румянцем, ясные, до каждой реснички промытые глаза смотрели
весело и спокойно. Ему можно было дать лет двадцать пять, подполковничьи
погоны выглядели маскарадом.
- Бойцы! - приоткрыв дверь, он слегка склонился с высоты. Почти на
уровне их глаз оказался сияющий сапог с ровным высоким голенищем, острым
носом - в столичном еще округе, видать, в академии полученный, парадный,
для ежегодных прогулок мимо гранитного морга. - Здравствуйте, товарищи
солдаты... Куда двигаемся? Кто старший?
Если бы про старшего спросил другой, можно было бы принять за
нормальную шутку, но Барышев не шутил никогда - органически был не
способен. Сергей молча отвернулся, ткнул сапогом глиняную колючку, еще раз
