платок, сунул его в карман. Так же, не глядя, нажал кнопку.
Сказал в радиотелефон негромко: "Вы будете лично отвечать, если
информация об инциденте просочится. Лично с вас спрошу".
Тот, к кому был обращен приказ, изумился: человек из ЗИЛа говорил
спокойно, твердо, голос его был совершенно обычным.
Ночью ему стало плохо. Рядом с врачами сидела жена, врачи неотрывно
следили за тихо гудящими, разноцветно мигающими приборами, ползли на пол
бумажные ленты, а она смотрела на него и видела отчаяние,
бессмысленно-испуганный взгляд и по-стариковски бедно торчащие волосы,
среди которых уже нельзя было найти ни одного не седого.
2
В очередной ссоре уже через десять минут нельзя было припомнить
начало. Заводились всегда из-за прошлого. Он чувствовал, что по лицу
бродит злобная, непримиримая усмешка, но ничего не мог поделать с собой -
и ее прошедшая, и длящаяся сейчас, отдельная от него жизнь вызывала
ненависть: чужда, неприемлема. Вокруг нее были люди, с которыми у него не
могло быть ничего общего, а она существовала среди этих людей, понимала
их, иногда сочувствовала, и он впадал в бешенство, желая смерти... Видел
вчера твоего Дегтярева. Красив, небрежен, мудр и полон по поводу
происходящего такой же принципиальной преданности, как и десять лет назад.
Обожает прогрессистов, ненавидит ретроградов и в полном восхищении от себя
самого. Как был шутом при хозяевах, так и остался. А ты, я уверен, с ним
все никак не распрощаешься, старое поклонение так просто не проходит.
Изумительная по пошлости ситуация, полностью описываемая песней "Маэстро".
Ты, наверное, любишь эту песню? И он любит? А? Ну что же ты молчишь?
И ее лицо искажалось нелюбовью. Твердое, с простоватыми чертами и
невыразительно-серьезным в обычное время взглядом, лицо провинциальной
функционерши из скромных - она знала, что выглядит сейчас отвратительно, и
ненавидела его прежде всего за это. Ты судишь всех, а почему, собственно?
Просто хочешь выжечь землю вокруг меня, уничтожить даже всякую мысль о
том, что я могу жить самостоятельно, отдельно. Хорошо, допустим, меня это
устроит, я откажусь от своей жизни, от своих друзей, от своей семьи. А ты
ведь даже не спросил, как зовут мою дочь, за все это время ты ни разу не
поинтересовался ею... Ладно, я готова. Но разве ты зовешь меня в твою
жизнь? Только в постели твердишь - я хочу быть с тобой, я хочу быть
вместе, давай надеяться... Ты повторяешь эти слова с такой
безответственностью, от которой я иногда перестаю верить в твою любовь! Ты
говоришь - уедем, спрячемся, как-нибудь устроимся - и я начинаю жить
по-другому, я начинаю все разрушать вокруг себя, я прямолинейный,
серьезный человек, у меня нет чувства юмора, я слышу слова так, как они
слышатся... А на следующий день я узнаю, что вы с Ольгой берете собаку, ты
так и говоришь - мы решили, нам тоскливо, мы, мы... Как же я должна
понимать свою жизнь?! Я не могу так - из огня на лед, от этого камень
трескается!
Он одумывался быстро - ее странно появлявшиеся слезы, от которых лицо
не меняло сухого, твердого выражения, только становилось мокрым, как будто
после умывания, - ее слезы сразу растворяли его непримиримость, злобу,
сердце щемило от жалости, сочувствия к ее обиде, от стыда... И самое
главное во всем было то, что она была права: его фантазии были просто
разрядкой, которую он позволял себе, расслаблялся, бредил сладко вслух, а
она действительно все принимала всерьез, и, конечно, не из-за того, что
юмора не было, при чем тут юмор - кстати, сама иногда демонстрировала
иронию блестящую и едкую - просто не была настроена на принятое в его
кругу постоянное ерничанье, а серьезна была потому, что намучилась еще
больше, чем он. И мучения были настоящие, не его страдания с постоянным
наблюдением за собой со стороны, не игра в сюжет...
И он плакал тоже - с возрастом вообще стал непозволительно для мужика
слезлив, а с нею особенно. Да и без нее... Вдруг вспоминал о том, что
ничего уже не будет. Стоял в ванной, бреясь, кривя рот, бессмысленно глядя
в зеркало, дочищая щетину в углубляющихся день ото дня складках у рта, -
вдруг начинал реветь, жутко и отвратительно гримасничая, бросив бритву в
раковину...
Они сидели в очередной мерзкой обжорке, которую он открыл в
бесконечных поисках пристанища посреди рушащейся, умирающей Москвы.
Ну, все, все, миримся, хватит друг друга терзать, все. Ты же
понимаешь, это просто ревность, я не могу примириться, что ты раньше была
с ним, вообще - с кем-то. Я не знал раньше, что это такое, как можно
мучиться из-за прошлого, это Бог наказал за то, что я никогда не мог
понять, какая это мука - ревность... Ну ладно, хорошо, мальчик мой,
успокойся, ничего нет, ты даже не понимаешь, насколько уже ничего нет,
кроме тебя. Перестань... Я-то знаю, из-за чего бешусь. Из-за того, что
давно не были вдвоем, вот из-за чего. Надоели эти забегаловки. Едим и
пьем, ты меня все кормишь, и я стала толстая, да? И злюсь, потому что
соскучилась, не могу больше, кошмары мучают... А Андрей?.. Что Андрей?!
Ничего ты не понимаешь. Хочу к тебе... Ноги сводит.
Пристанища, действительно, не было уже давно. После той грохочущей
ночи в гостинице опомнились не сразу, а когда опомнились - места не
находилось, хоть убейся.
Наконец Андрей уехал на несколько дней в Италию. Ничего не видел, не
понимал и, собираясь, лихорадочно рассовывая в карманы и сумку паспорт,
бумаги, рубашки, говорил только об одном - контракты, переговоры...
Оказался удивительно толковым бизнесменом, вовсе бросил чистую науку и
торговал по всему миру и своими собственными разработками, и
приятельскими. Она страшилась, что заметит сияние в глазах, а он смотрел,
не видя, и с восторгом рассказывал о конкурентоспособности. Представляешь,
по идее наши технологии на их уровне проходят!..
Она осталась одна, но только на третий день сказала ему об этом:
боялась, что вспомнит гостиничную ночь и ничего не сможет.
Он приехал под вечер - невесть чего наплел дома, выдумал небрежно - и
остался на сутки. Ника была у бабушки, ее неожиданное возвращение было
заблокировано гололедом, поскольку старуха, наученная опытом многих
подруг, панически боялась упасть. Тем не менее несколько раз туда звонили
- для гарантии.
Было так, как даже у них никогда до этого не было.
Прикрывая рот рукой, вцепляясь зубами в тыльную сторону ладони, она
закидывала голову, тихо, задушенно - днем в пустом доме все звуки слышны
из квартиры в квартиру - выла, тянула тонкую, нечеловеческую ноту. Его
обливало снизу огнем, и рычание его перекрывало ее визг, он вцеплялся в
нее зубами и тут же отпускал, напуганный. Сосок распрямлялся, сбоку он
видел вырастающий розовый купол, он закрывал все поле зрения, потом вдруг
отодвигался, делался маленьким, горестно-жалким, подушечка указательного
пальца перекрывала его, а он рвался наружу, распрямляясь...
Она действительно поправилась, и, глядя на нее снизу, он замечал, что
над животом появились складки, и грудь лежит тяжелее. Наклонялась, лицо
придвигала близко. Я тебе не нравлюсь, толстая? Ты специально раскормил
меня, чтобы бросить... Ну и пожалуйста, останусь на память о тебе жирная,
хватит запасов на первое время, когда голод начнется.
Откидывалась, сильно прогнувшись.
Он открывал глаза, смотрел неотрывно - это было, как небо, если
глядеть в него, лежа на земле. Притягивало глубокой, бесконечной,
ненаполняемой пустотой.
Их волосы спутывались.
И, подброшенный силой, которой в нем не было, да и не могло быть, он
яростно исходил любовью и чувствовал, как она возвращает ему любовь.
Потом ели лежа, пили привезенный ею специально для него тамошний
виски, "Сантори". Не одеваясь, она бегала на кухню, он смотрел на нее и,
как всегда, изумлялся сходству тела с камнем, с большой галькой. Она
сидела рядом по-турецки, на брошенной поверх тахты простыне, ела с детской
жадностью. Он протянул руку и погладил. Такое получается, если вода долго
гладит камень, сказал он. Или если ты гладишь меня, сказала она.
Вдруг опять отчаянно поссорились. Она почему-то вспомнила, как долго
и тяжело изживала южный акцент, хороша была бы из нее дикторша с мягким
"г" и английским "дабл-ю" вместо "в"... Сразу полезли ассоциации, он
взбесился. Осталась навеки благодарна учителю? Сколько можно рассказывать
о своих романах, своих отношениях... Ну конечно, ты же привык сам быть
центром мироздания, только твоя жизнь представляет интерес. Да, ты знаешь,
я действительно так привык, а с тобой я все время чувствую себя средством.
Что?! Да-да, средством! Мы поменялись ролями! Мне все время кажется, что
ты меня прервешь на полуслове, как грубый мужик прерывает глупую девчонку,
и скажешь - раздевайся, дура! Мне кажется, что ты действительно
интересуешься мною только лежа... Ты усвоила все худшее в мужском
поведении...
От сказанного самого окатило ужасом. Но помирились удивительно
быстро, и, счастливо глядя в его лицо снизу, она повторяла - ну что, разве
это плохо? Раздевайся, дура, раздевайся, я так и буду действительно
говорить сразу, и тогда мы никогда не будем ссориться. Ты права, мы не
можем поссориться, если не одеты. Родная... Вытянись, вытянись, лежи ровно
и спокойно и смотри на меня. А-а, да что же это?! Все.
...Ноги сводит, воровато оглядываясь на соседние столики, повторила
она, так хочу, что сводит ноги. А мы все шляемся по всяким забегаловкам,
все едим - сколько можно? Придумай что-нибудь.
Кафе было еще пару лет назад обычной столовкой, с макаронами и
компотом. Теперь окна затянули темными тряпками, стены обшили панелями под
дерево, свет приглушили, в углу появилась стойка, украшенная бутылками и
коробками от нездешних напитков и сигарет, непрерывно орала музыка, и
мигал экран телевизора. Тина Тернер и - ламбада, ламбада, ламбада...
Что ни пишешь, получается пошлость, сказал он. На самом деле то, что
происходит с нами, гораздо проще и хуже, и нет этих подразумеваемых
глубин, и в жизни чувство не выделяется абзацем, и нет ритма красиво
неоконченных фраз... Страсти наши - страсти пустых людей. Но живых!
Пустых, но живых. И не пошлых, потому что живые люди не бывают пошлыми...
Но я не добираю до упора, не доскребаю до дна, до жизни. Наверное,
подсознательно боюсь - слишком страшно быть живым и писать о живых.
Я не представляю, сказала она, как будут снимать нашу линию. Все эти
твои погони, стрельба и ужасы - это они снимут, но как будут снимать нас?
Получится обычная порнуха или мелодрама, приторная, как индийское кино. И
потом - мне не нравится эта, которая меня играет. Я видела в журналах. И в
одном фильме, не помню название. Она была ничего, но слишком страдала. А
я, вообще-то, не люблю страдать, ты меня неправильно представляешь. Вот
достань ключик, и не будет никаких страданий... И у тебя наверняка с нею
шашни, да? Ты не пропустишь... Только не убивай нас, ладно? Не убивай и не
мучай меня, я не выдержу. Она будет играть героиню, стойкую и несгибаемую,
а я не выдержу.
Милая моя дурочка, сказал он и положил руку на ее колено под столом.
Тепло пробилось через брезент джинсов, рука - словно перышко "86",
притянутое на школьной переменке магнитом через тетрадный листок, прилипла
и поползла. Любимый... Девочка...
В кафе что-то происходило, он заметил это - будто сдвинулись немного
стены, будто стала немного фальшивить, подплывать музыка из сломавшегося
