ночной темноте, к распахнутой двери кухни.
Мы перестаем жевать и прислушиваемся вместе с ней, но ничего, кроме
шума дождя, отдаленного лая собак и еще более отдаленной, где-то там за
перевалом, артиллерийской канонады, ничего не слышим. В распахнутой двери
стоит тетушка и, неподвижная от напряжения, прислушивается к чему-то.
-- Вроде что-то послышалось, -- говорит она и, возвратившись в кухню,
усаживается за наш низенький столик.
Все продолжают есть.
-- Ша, -- вдруг снова она останавливает нас и теперь выходит на
открытую веранду, -- вроде чей-то голос слышится...
Мы снова перестаем жевать и прислушиваемся к ночи. Но ничего, кроме
шума дождя, лая собак и отдаленной канонады с перевала, нельзя различить.
-- Вроде чья-то корова мычит, -- говорит тетушка, но мы ничего не
слышим. У тетушки самый острый слух.
Мы все, нас четверо детей, выходим на веранду и слушаем. В кухне
остается только дедушка.
Сначала мы ничего не слышим, но через некоторое время, когда собачий
лай становится едва различимым, собаки побежали вниз к котловине Сабида, мы
слышим, до нас доносится жалобное мычание:
-- М-му-уу!
-- Чья-то корова застряла в лесу, -- говорит тетушка, -- видно, ее
широколапый терзает...
Мы снова прислушиваемся. Сквозь порывы ветра шум дождя то усиливается,
то слабеет. В свете молнии я замечаю в соседнем доме одинокую фигуру нашей
двоюродной сестры Лилиши. Она тоже стоит на веранде и слушает ночь. Мать и
отец ее давно умерли, единственный родной брат ее Чунка, служивший где-то на
западной границе, видимо, погиб, от него нет ни письма, ни весточки с начала
войны.
Мы снова прислушиваемся к ночи. И теперь вдруг отчетливо доносится
жалобное, как бы зовущее людей:
-- М-му-уу!
-- Вернули бы мне молодость хоть на день, -- говорит из кухни дедушка,
-- я бы показал широколапому...
-- Да помолчи ты! -- отмахивается от него тетушка, и мы снова
прислушиваемся к ночи, к шуму дождя, сквозь который снова доносится:
-- М-му-уу!
-- Пропала, бедняга, -- говорит тетушка, -- как жаль, что хозяина
нет...
Она имеет в виду не хозяина коровы, а своего мужа дядю Кязыма. Он бы
обязательно спустился с ружьем и, наверное, убил бы медведя, но его сейчас
нет дома, он в селе Атара рубит лес. Я представляю себе, как в эту жуткую
темень, дождь дядя спускается с ружьем в котловину Сабида, и мне становится
не по себе. Я чувствую, что я бы ни за что не осмелился это сделать: ночь,
жуткий дождь, крутая тропинка, ведущая в котловину, и там где-то в глубине
ее разъяренный медведь убивает корову...
Из козьего загона, он отсюда не виден, доносится бряканье колокольца и
глухой шум. Уж не напал ли кто на коз?
-- Беспокоятся, чуют... -- говорит тетушка, глядя в темноту.
-- Эгей, Адгур, -- кричит тетушка в темноту, -- вы что-нибудь слышите?!
Она кричит в строну дома Исы, одного из братьев мужа. Там сейчас живут
только брат и сестра. Остальные -- отец, мать, старшая сестра -- все умерли
от туберкулеза. Болен и Адгур, и только Зарифа, его сестра, не тронута
болезнью.
-- Слышим, слышим! -- кричит оттуда Зарифа. -- Корова из котловины
Сабида.
-- Ваш скот на месте? -- кричит тетушка в темноту.
-- На месте, на месте! -- доносится голос Зарифы.
-- Эй, вы, что там случилось? -- кричит тетя Маша, услыхав
перекликающиеся голоса.
Тетя Маша со своим семейством живет в низинке, недалеко от родника, и
туда звуки, доносящиеся из котловины Сабида, не доходят.
-- Чью-то корову терзает широколапый, -- кричит тетушка Нуца, -- ваш
скот на месте?
-- На месте! На месте! -- хором вместе с тетей Машей отвечают ее
дочери.
На несколько минут все смолкает, и только слышен шум дождя и далекая с
перевала канонада. Потом снова из козьего загона доносится лихорадочное
бряканье колокольца и шум встревоженного стада.
-- Боятся... чуют... -- говорит тетушка. Потом козы смолкают, и из
котловины Сабида снова доносится мучительный рев:
-- М-му-уу!
-- Да что это он так долго с нею возится? -- говорит Ремзик, самый
младший из нас.
-- Значит, корова сопротивляется, -- отвечает ему сестричка.
-- Разве может корова сопротивляться медведю, -- спрашивает Ремзик, --
дедушка, разве может?
-- То-то же она сопротивляется, -- говорит дедушка из кухни, -- мне бы
на один часок вернуть молодость, я бы показал этому широколапому...
-- Да тише вы, -- прикрикивает на них тетя Нуца, -- и так ничего не
слышно.
В фиолетовой вспышке молнии высвечиваются наклонные струи дождя,
огромная крона грецкого ореха и одинокая фигура Лилиши на веранде ее дома.
Раздается резкий удар грома, и словно от этого удара в небе появились
новые прорехи, оттуда устремились новые струи дождя.
-- Совсем лопнуло, -- кивает тетушка на небо, -- гори оно огнем...
-- Масло льется, масло, -- как бы отвечает на ее слова дедушка, имея в
виду, что дождь очень нужен сейчас полям и огородам.
Сейчас сквозь шум дождя доносится далекий голос человека. Голос
подымается из низины, где живут ближайшие соседи нашего выселка. Кто-то
оттуда кричит, но здесь у нас невозможно разобрать слов. Тетя Маша живет к
ним ближе всех, она и отвечает.
-- Чью-то корову медведь терзает, медведь! -- кричит им тетя Маша.
-- Корова не может сопротивляться медведю, -- тихо говорит Ремзик, --
сопротивляться медведю может только буйвол.
-- Буйвол не может, -- отвечает ему сестричка, -- может буйволица, и
то, если у нее есть маленький буйво-ленок...
-- Эй, Нуца, -- доносится из соседнего дома голос Лилиши, -- я боюсь
ночевать одна, я к вам приду...
-- Конечно, приходи, -- отвечает ей тетушка.
Лилишу все любят, потому что она добрая, услужливая девушка и к тому же
совсем без родных. Она не верит, что ее брат погиб, она думает, что он в
партизанском отряде или, в крайнем случае, попал в плен.
В свете молнии видно, как Лилиша перебегает двор, прикрыв голову
мешковиной. У самого дома ее настигает гром, и она, громко ойкнув от страха,
вбегает на веранду, где все, кроме дедушки, стоят и слушают стон коровы,
доносящийся из котловины Сабида.
-- Пошли ужинать, -- говорит тетушка, -- все равно ничем тут не
поможешь...
-- Я уже ужинала, -- говорит Лилиша и, оставив свою мешковину на
веранде, вместе со всеми входит в кухню.
-- Не лопнешь, -- говорит ей тетушка Нуца, -- поешь с нами хотя бы
мамалыгу с кислым молоком...
-- Нет, нет, -- отвечает Лилиша, -- я совсем не хочу есть.
-- Ну, ладно, как знаешь, -- говорит тетушка и дает всем кислое молоко
в железных мисках. Я сразу же кладу остатки моей мамалыги в миску и,
помешивая костяной ложкой, превращаю эту смесь в невероятно вкусную кашу.
Несмотря на тревогу и жалость к неведомой корове, терзаемой медведем, я
чувствую предательский аппетит и с наслаждением ем мамалыжную кашу.
Остальные дети тоже с таким же аппетитом едят мамалыгу с кислым молоком.
Никто не оставляет ни крошки, потому что порции мамалыги уменьшены: война,
не хватает кукурузы.
-- Пойдем со мной, -- говорит мне тетушка, -- посмотрим коз.
-- Хорошо, -- отвечаю я.
Тетушка зажигает керосиновый фонарь, накидывает на себя дядин старый
плащ, я набрасываю на себя дядин ватник, и мы выходим во двор. Впереди
тускло мерцает прикрытый полой плаща фонарь. Мы выходим со двора и на пути к
козьему загону осматриваем подножие орехового дерева, где обычно ночью
располагаются коровы. Здесь почти сухо. У подножия ореха стоят все три
коровы, и видно, что они прислушиваются к тому, что происходит в котловине
Сабида. Ни одна из них не жует жвачки. Обычно в такое время они лежат у
подножия грецкого ореха и жуют свои жвачки.
Мы проходим коров и подходим к строению из плетеных ветвей
рододендрона. Это загон для коз, примерно на полтора метра приподнятый над
землей. Здесь живут козы почти круглый год, за исключением нескольких самых
холодных зимних месяцев, когда их держат в сарае. По звону колокольцев и
шуму, доносящемуся оттуда, видно, что козы ведут себя беспокойно.
По наклонному мостику, сделанному из того же плетеного рододендрона, мы
подымаемся к дверям загона, и тетушка приподымает фонарь. Увидев нас, козы
перестают волноваться и неподвижно смотрят в нашу сторону. Все козы стоят, и
вид у них растерянный, и понятно, что они обеспокоены тем, что происходит в
котловине Сабида. В свете фонаря, высвечивающем из темноты то одну, то
другую группу коз, они смотрят на нас с какой-то робкой надеждой. Тетушка
проверяет, крепко ли закрыта дверь, и, несколькими ласковыми словами
успокаивая коз, мол, не бойтесь, дурочки, вам ничего не угрожает, идет вниз,
и я следую за ней.
Дойдя до веранды, она гасит фонарь и, отряхнув с плаща дождинки, вешает
его на кухне. Я тоже вешаю дядин ватник и усаживаюсь на скамью возле огня.
Стол уже убран, и все дети и Лилиша сидят возле очага. Дедушка лежит на
своей лежанке. Тетушка ставит возле огня кувшинчик с водой, потом достает
таз, ставит его у наших ног и приказывает:
-- А ну-ка, ноги мыть!
Мы поочередно моем ноги, влезаем с ногами на скамью и сушим их. Моя
ровесница, старшая девочка Ризико, ухаживает за нами: подливает воду в
тазик, сливает ее, греет кувшинчик. Последней она сама моет ноги, и мы, что
попало надев на ноги, переходим в чистую половину дома. Ремзика мать
переносит на руках.
Мы останавливаемся на веранде и снова прислушиваемся к ночи. Через
некоторое время сквозь шум дождя снова доносится стон коровы. Мы продолжаем
прислушиваться, и снова сквозь шум дождя, сквозь далекий надрывный лай
собак, сквозь приглушенный шум канонады доносится стон коровы. Я заметил,
что промежутки между ее стонами все время медленно увеличиваются. Сейчас
между ними прошло не меньше десяти минут.
Мы покидаем холодную веранду и входим в дом. Ремзика с сестричкой
укладывают в одной комнате со мной. Старшая сестра с Лилишей ложатся в
комнате, где обычно спят дядя и тетя. Тетя сейчас спит в большой комнате, в
зале. Всем остальным там спать было бы страшно: на стенах портреты умерших
родственников, сами стены время от времени почему-то потрескивают, а тут еще
медведь где-то корову терзает...
Дождь стучит о крышу, изредка погромыхивает гром. Под одеялом уютно и
страшновато. Ремзик и Зина, положенные валетом, никак не угомонятся, шуршат
одеялом, тихо спорят.
-- Я вот сейчас тебя в зале уложу! -- грозит мать из другой комнаты.
-- Она у меня все одеяло стаскивает, -- жалуется он.
-- Бессовестный, он врет, -- говорит сестричка.
Постепенно они угоманиваются, затихают. Из маленькой комнаты слышно,
как шепчутся Лилиша и Ризико. Из залы слышится, как тетушка несколько раз
дует в лампу, и полоска света в дверной щели исчезает. Из маленькой комнаты
все еще доносится шепот Ризико и Лилиши.
Дождь стучит о крышу, порывы ветра то как бы приближают шум дождя, то
отдаляют. Под одеялом необыкновенно уютно, тепло, и дремота охватывает меня.
На следующее утро солнце сверкает на мокрых листьях деревьев, на траве,
на стеблях ожившей от обильной влаги кукурузы. Мы, дети, спускаемся в
котловину Сабида. Конечно, взрослые здесь уже побывали раньше нас. На
крюках, вбитых в ствол молельного ореха, повешено несколько кусков мяса,
видимо, все, что осталось от коровы.
Отсюда сверху видна большая площадка, вытоптанная среди зарослей
папоротника. Здесь, видно, он напал на нее, а она пыталась вырваться, а он
волочил и терзал ее.
На этом же склоне пасутся коровы. Время от времени от стада отделяется
