грушу, с которой однажды я падал и, летя вдоль ствола, хватался за ветки,
которые хотя и обламывались, но настолько притормозили мое падение, что я
все-таки перед землей ухватился за крепкую ветку и удержался на ней.
Помню большое дерево дикой хурмы, которое росло в этом же огороде,
помню айву -- крепкую, маленькую, узловатую, как мускулистый старичок, помню
персиковое деревце, со стволом слабым и гибким, как девичий стан, помню
инжировое дерево с лопоухими листьями и с плодами, сладкими как первородный
грех.
Но больше всех остальных деревьев я любил ореховое дерево, росшее в
котловине Сабида. Это было огромное дерево с огромным дуплом, опаленное
снизу наивными деревенскими комсомольцами тридцатых годов. Они хотели его
уничтожить, но сделали это достаточно безалаберно, а, может быть, само
дерево было слишком стойким и сильным и не поддалось огню.
Кстати, задолго до этого его ударила молния и, опалив, умертвила часть
его ветвей, обращенных к востоку, но зато остальные ветки по-прежнему цвели
и плодоносили и не только орехами, но и виноградом "изабелла", лоза которого
сначала прямо подымалась до первой ветки, а потом могучими витками тянулась
к вершине, по дороге разбрасывая свои плети со свисающими с них плотными
виноградными гроздьями.
Было похоже, что убить этот могучий орех не смогли ни земные, ни
небесные силы. Он продолжал жить и плодоносить, и крестьяне, жившие
поблизости, называли его молельным деревом и устраивали ему
жертвоприношения, то есть резали козленка или барана у его подножия и тут
же, разделав шкуру, варили мясо, съедали его всей семьей, а иногда и со
случайными путниками, оказавшимися на нижнечегемской дороге.
В предвоенные годы я каждое лето проводил в доме дедушки. И каждый раз
в конце августа, когда мы уезжали из деревни, чегемский виноград только
начинал румяниться, и это было тогда обидно до слез. Особенно было обидно от
того, что, спускаясь из Чегема, мы видели, как по дороге вниз виноград чуть
ли не с каждым шагом делается все зрелей и зрелей, а внизу, поблизости от
реки Кодор, он делается совершенно черным.
Когда виноград начинал розоветь на деревьях Чегема, я ходил, задрав
голову, вглядываясь в розовеющие кисти и чуть ли не до галлюцинации ища
среди них поспевающие гроздья. Иногда прошлогодний пожухлый лист, случайно
застрявший в сплетении ветвей и лозы, я принимал за почерневшую гроздь
винограда, сердце радостно екало, но этого хватало только на несколько
мгновений, потому что, вглядевшись, я неизменно обнаруживал свою ошибку.
Тем не менее я неустанно продолжал оглядывать деревья, на которых вился
виноград, как юноша, готовый влюбиться, оглядывает девушек, проносящихся
мимо него.
Однажды я все-таки заметил, что виноград, свисающий сводной из верхних
ветвей молельного ореха, почти спелый. Черно-розовые гроздья, соблазнительно
высвечиваясь, выделялись в густой зеленой листве могучего дерева.
В тот миг я почувствовал порыв вдохновения, может быть самый сильный за
всю мою жизнь. Я подошел к подножию дерева и стал по лозе, как по канату,
подниматься вверх. Другого пути не было. Обхватить дерево руками или ногами
было совершенно невозможно.
С большим трудом я добрался до первой ветки. Усевшись на ней верхом, я
передохнул и стал соображать, как быть дальше. По лозе дальше подыматься
было невозможно, потому что здесь она закручивалась вокруг ствола. Сам ствол
был еще слишком толстым, чтобы карабкаться по нему.
Я оглядел ветку, на которой сидел, и заметил, что вершина ее почти
упирается в следующую ветку, которая растет метров на пять выше. Сидя верхом
на нижней ветке, я докарабкался до того места, где она приближалась к
следующей ветке, и, привстав на свою ветку, ухватился за верхнюю и стал изо
всей силы пригибать ее к себе, чтобы почувствовать, не сломается ли она
потом, когда я на ней повисну. Я почувствовал, что она меня выдержит, хотя
все еще боялся, что она обломится.
Все еще испытывая сильный страх, я уцепился за нее руками и ногами и
сумел, подтянувшись, сесть на нее. В этом месте ветка пружинила и качалась,
и каждое ее движение вызывало во мне волну тошнотворного страха. Но чем
ближе я подбирался к стволу, тем меньше она качалась, и постепенно страх
прошел. В том месте, где ветка отделялась от ствола, я уселся отдохнуть,
опершись спиной о ствол.
Внезапно, рябя крыльями и крича дребезжащим голосом, в крону ореха
влетела сойка и уселась недалеко от меня на той же ветке.
Заметив меня, она просидела еще некоторое время, вероятно для того,
чтобы показать, что она меня не испугалась. Затем, снова издав безобразный
крик и задевая крыльями листву, она вынырнула из кроны и улетела.
Здесь лоза прямо подымалась до следующей ветки, и я, отдохнув, стал
карабкаться по ней. Хотя лоза здесь была потоньше и потому удобней
обхватывалась руками, а расстояние, на которое надо было передвинуться, было
меньше, чем то, которое я прокарабкался в первый раз, страх, вызванный
высотой, сковывал мышцы, и я с трудом дополз до следующей ветки и долго там
отдыхал, вытряхивая из-за пазухи вышелушенный моими ладонями сухой мусор
лозы.
Чем выше я подымался, тем меньше оставалось просветов между ветками, в
которые можно было разглядеть землю. Наконец земля полностью исчезла,
скрытая густой зеленью веток, и стало почти не страшно. Исчезло ощущение
глубины возможного падения.
Вдруг я услышал где-то над моей головой знакомый скребущий звук: крр...
Я много раз слышал этот звук в лесу и никогда не мог понять, откуда он
берется. В конце концов я решил, что звук этот возникает при трении какой-то
сухой ветки о сухую ветку. Бывало, когда услышу этот звук, стараюсь связать
его с порывами ветра, прошумевшего в листьях деревьев. Иногда он и в самом
деле совпадал с порывами ветра, но чаще всего не совпадал, но так как я не
мог найти другого объяснения, то продолжал считать, что это ветка трется о
ветку.
Снова раздался знакомый, близкий звук: кррр! Я поднял голову и увидел
прижавшегося к стволу красноголового дятла. Трудно было поверить, что эта
маленькая птица может вызвать такой громкий, далеко идущий звук скрежещущего
дерева. Я замер, стараясь остаться незамеченным, и дятел, несколько раз
посмотрев по сторонам, вдруг ударил клювом по стволу дерева и раздался
знакомый звук: кррр... Казалось, после первого удара клювом о ствол
остальные удары получаются по инерции. Как будто после первого удара дятел
просто не может остановить трясущейся головы, и она, сотрясаясь, еще
несколько раз долбит клювом по стволу.
Звук этот ничего общего не имеет с деловитым стуком, который обычно
слышится, когда дятел долбит кору дерева в поисках пищи. Сейчас он явно ее
не искал, и звук мог означать какой-то сигнал или песню торжества.
Заметив меня, он некоторое время проследил за моим поведением и, найдя
его довольно безопасным, несколько раз извлекал из усохшей части ствола этот
странный звук.
Я подумал, что птицы, видя человека на дереве, меньше его боятся, чем
тогда, когда его видят на земле. Он как бы делается обитателем их среды, и
часть их страха, вероятно, поглощается усилившимся любопытством. Так,
бывало, и в море во время ныряния я замечал, что рыбы иногда без особого
страха с любопытством разглядывают тебя.
Но вот красноголовый дятел улетел, и я продолжил свое путешествие вверх
по стволу. Наконец я добрался до ветки, на вершине которой провисали
виноградные гроздья, начинавшие поспевать. Как эти гроздья завораживали
взгляд: розовые, красные, особенно черно-лиловые, уже поспевающие!
Но добраться до них все еще было нелегко. Надо было пройти до конца
ветки и уже там, ухватившись за виноградную плеть, подтянуть к себе эти
гроздья.
У основания ствола я сел верхом на ветку и стал медленно приближаться к
ее концу. Двигаться было не очень страшно, потому что земля была полностью
скрыта зеленью нижних веток.
Добравшись почти до конца ветки, я осторожно приподнялся и схватил
рукой верхнюю ветку, которая здесь довольно близко подходила к ней. Я
почувствовал, что стою достаточно устойчиво; мои босые ноги упираются в
слегка пружинящую ветку, а руками я держусь за верхнюю. Поверив в
достаточную устойчивость своего тела, я потянулся одной рукой к виноградной
кисти и дотянулся до нее с великим трудом. Она сопротивлялась, пружинила, и
мгновеньями казалось, что рука, которой я держался за верхнюю ветку, вот-вот
не выдержит, и я, сорвавшись, полечу вслед за изогнутой, как тугой лук,
виноградной плетью. В конце концов я подтянул ее к себе, и вот перед самым
моим лицом покачиваются гроздья винограда, на которые я, облизываясь,
любовался с земли.
Но теперь обнаружилось новое препятствие: обе мои руки были заняты.
Одной рукой я продолжал держаться за верхнюю ветку, а другой напряженно
удерживал все еще старающуюся оттянуться виноградную плеть.
В отчаянье я наклонился и стал выкусывать из гроздей наиболее спелые
виноградины, хотя было это очень неудобно, и иногда в рот попадали вместо
зрелых совсем зеленые.
Наконец я догадался подтянуть виноградную плеть к верхней ветке и,
продев в нее правую руку (мгновенье дикого страха), снова схватился за
ветку, и моя левая рука теперь была свободна.
Я выщипывал из сочных гроздей самые спелые виноградины и отправлял их в
рот. Я торопился, чувствуя, что ноги мои уже подрагивают от напряжения и
правая рука, вцепившаяся в ветку и еще держащая в локтевом сгибе туго
натянутую виноградную плеть, тоже начинает уставать.
Но какое это было блаженство есть недозрелый виноград, пахнущий так,
как может пахнуть только "изабелла", чувствовать, как сладостно
проскальзывает в горло его кисло-сладкая плоть, слышать, как звучно
шлепаются на листья ореха выплюнутые шкурки виноградин, прислушиваться к
далекому звону колоколец коровьего стада, к гулкому биенью в тишине
собственного сердца. Не знаю, сколько длилось это блаженство, но его
внезапно оборвал грубый окрик:
-- Ты куда залез?! Сейчас же слезай!!!
На гребне горки, с которой начиналась котловина Сабида, стоял дядя
Кязым.
До сих пор не могу понять, почему я так испугался его голоса. В ужасе,
что я застигнут на дереве, я бросился слезать с него. Когда я отпустил
виноградную плеть, она с шумом вырвалась из моих рук, и виноградный дождь,
хлопая по листьям, посыпался вниз.
Мой панически быстрый обратный путь сопровождался несколькими выкриками
его, которые я не мог разобрать за шумом моего спуска. По-видимому, он мне
кричал, чтобы я спокойнее спускался, но я не расслышал его слов.
В тот вечер я услышал от дяди самую приятную похвалу, которую я
когда-либо слышал в свой адрес. Он сидел в кухне перед очажным огнем и,
кивнув в мою сторону, сказал маме:
-- Этот твой сегодня на такое дерево взобрался, куда ни один горожанин
не посмел бы, хоть соберись они гурьбой под этим орехом...
Мама, конечно, стала меня ругать, но я был счастлив, что дядя Кязым,
обычно такой насмешливый, меня похвалил.
___
Я вспоминаю дождливый вечер сорок второго года. Мы сидим и ужинаем у
горящего очага. Дяди нет, он мобилизован рубить дрова. Вдали от дома, на
самом косогоре, нависающем над котловиной Сабида, лают собаки -- наши,
соседские. Но мы на это не обращаем внимания, мало ли что собаки могут
учуять в котловине Сабида.
-- Ша, -- вдруг говорит тетушка и, перестав есть, прислушивается к
