Такое панибратское, сокувшинное отношение к вечности вывело из себя
даже добродушного Объедалу.
-- Вы послушайте, что он говорит! -- хлопнув в ладоши, закричал он. --
Это ты должен быть внутри вечности, а не вечность должна быть внутри тебя!
Правда, Джамхух?
-- Ты прав, -- отвечал Сын Оленя. -- Опивало, конечно, шутит. Но многие
из сильных мира сего и в самом деле так важничают, как будто бы они
проглотили вечность, а не вечности предстоит их поглотить.
-- Вот землеед, -- почти запрокидываясь от хохота, воскликнул Опивало,
-- опять шутки не понял! Здорово же я тебя подцепил.
-- Нет, ты не шутил! -- взволнованно возразил Объедало. -- Я же точно
знаю, что ты не шутил! Клянусь...
Но тут Опивало перебил его и с притворным ужасом прикрыл уши.
-- Слухач, -- взмолился он, -- подай мне свои глушилки скорей! А то он
сейчас поклянется той, на шее которой, и я умру на месте. С хорошеньким
подарком вы придете тогда на свадьбу Джамхуха!
-- Нет уж, не надо нам таких подарков, -- вдруг сказала прекрасная
Гунда и, с лошади посмотрев на Скорохода, добавила: -- Выбери-ка мне помидор
покрупней. Убей меня Великий Весовщик, если я понимаю, о чем они тут
спорят...
Скороход достал из корзины большой помидор, вытер его о гриву лошади и
преподнес Гунде.
-- Вот и я как раз хотел поклясться Великим Весовщиком, а не моей
женушкой, -- обратился Объедало к своему насмешнику. -- Так что очень даже
глупо ты смеялся надо мной. Глупо и невпопад!
-- Ага, -- не унимался Опивало, -- на этот раз ты хотел быть повешенным
на шее Великого Весовщика! Мало всяких нечестивцев висят на его шее! Только
тебя там и не хватало!
-- Я так считаю, -- вдруг вмешался Силач, -- что у Великого Весовщика
шея куда крепче моей. Вы думаете, я Силач? Нет! Это он -- настоящий Силач!
Через неделю друзья пришли в Чегем, где Джамхуху была устроена
замечательная свадьба, длившаяся три дня и три ночи. На ней пировали, пели и
плясали все чегемцы. К концу третьей ночи уже и Объедало не мог съесть ни
кусочка мяса, а Опивало просто упился.
Джамхух одарил своих друзей подарками и положил им в дорожные хурджины
всякие сладости для тех, у кого были дети.
И вот пришло время расставаться. У Сына Оленя и его друзей были слезы
на глазах. Скороход откровенно рыдал. Джамхух крепко обнимал своих друзей и
по три раза (опять почему-то три раза!) целовался с каждым из них. Сначала
он целовался с Объедалой, потом с Опивалой, потом со Скороходом, потом с
Силачом, потом со Слухачом, потом с Ловкачом, а потом наконец с Остроглазом.
-- Довольно целоваться с друзьями! -- кричали чегемцы. -- А то на жену
не хватит поцелуев!
-- Это совсем другое дело, -- отвечал Джамхух -- Сын Оленя. -- Мне
кажется, дни путешествия к моей возлюбленной Гунде были самыми счастливыми в
моей жизни с людьми. До свиданья, друзья!
-- До свиданья, Сын Оленя, -- отвечали друзья, -- счастливой тебе жизни
с золотоголовой Гундой! Если что -- дай знать! Чем можем -- по, можем!
-- Джамхух! -- крикнул напоследок Скороход. -- Можно, я вас буду
навещать? Я ведь быстрый -- одна нога здесь, другая там! Я буду приносить
Гундочке помидоры. Помидоры идут к ее золотым волосам!
-- Конечно, приходи, когда можешь, -- отвечал Джамхух, и друзья, то и
дело оглядываясь и размахивая руками, скрылись на верхнечегемской дороге.
Итак, Джамхух стал жить с прекрасной золотоголовой Гундой.
Джамхух горячо любил свою жену, и счастье его казалось безоблачным. В
первый год их жизни в Чегеме каждую неделю к ним приходил Скороход и
приносил большую корзину, наполненную румяными древнеабхазскими помидорами.
Так что Гунда не замечала, что в горном Чегеме помидоры не вызревают.
Через год чувствительный Скороход влюбился в черкешенку, жившую за
Кавказским хребтом, и стал все реже и реже приходить с помидорами. И Гунда
возроптала.
-- Меня братья кормили русалочьей икрой и соловьиными мозгами, --
говорила она Джамхуху, -- а ты даже помидорами не можешь меня обеспечить.
-- Что же делать, милая Гунда, -- отвечал ей Джамхух, -- если у нас в
Чегеме помидоры не вызревают.
-- Тогда давай жить в долинном селе, -- сказала Гунда.
-- Нет, -- не соглашался Джамхух, -- я не хочу покидать дом моего отца
Беслана. Да и люди, приходящие за советами и предсказаниями, привыкли видеть
меня здесь.
Впрочем, Гунда довольно скоро приспособилась брать подарки в виде
корзин с помидорами у людей, приходящих к Джамхуху за мудрым советом. Об
этом, как водится, знали все, кроме самого Джамхуха. Он думал, что эти
помидоры люди приносят из преклонения перед красотой Гунды.
Джамхух очень любил детей, но Гунда почему-то не могла родить.
-- Как ты, мудрец, не понимаешь, -- говорила она, -- что у самой
красивой женщины и самого умного мужчины не может быть детей. Природа не
может соединить в одном ребенке твой ум и мою красоту. Это ей не под силу.
-- А я бы хотел обыкновенных детей, -- задумчиво отвечал Джамхух, --
вроде тех, что у Силача моего я видел...
-- Мало ли что нам хочется, -- ворчала Гунда, -- надо примириться с
тем, что мы неповторимы.
Джамхуху ничего не оставалось как примириться. Он все же очень любил
свою золотоголовую Гунду.
Много людей приходило к Джамхуху иногда с забавными просьбами, иногда с
горестным недоумением, иногда за мудрым советом, а иногда просто черт знает
за чем! С годами Гунде стали ужасно надоедать бесконечные посетители
Джамхуха.
-- Ну что, что приперлись опять? -- говорила она ходокам, когда
Джамхуха не было дома.
-- У нас мулица ожеребилась, -- случалось, говорили ходоки, -- к чему
бы это?
-- Великий Весовщик! -- кричала Гунда. -- Они меня ополоумят!
Ожеребилась -- ну и хорошо!
-- Нет, не хорошо, -- сдержанно, но твердо отвечал один из ходоков, --
не положено по природе. Хотим узнать, что предзнаменует?
-- Великий Весовщик! -- надрывалась Гунда. -- Ходоки замучили! Оставьте
корзину с помидорами и убирайтесь в котловину Сабида, он там коз пасет!
Но так как число людей, приходивших к Джамхуху, намного превосходило ее
потребность в помидорах, Гунда частенько пилила Джамхуха, что он мало
времени с ней проводит.
Однажды, когда она его так ругала, пришел человек посоветоваться, как
ему быть с пчелиным роем, который вылетел из улья и прицепился к высокой
ветке орехового дерева.
Выслушав ходока, Джамхух ему доверительно сказал:
-- Женщина хочет, чтобы время любви превосходило пространство жизни. Но
ведь это нелепо?
-- Нелепей и не придумаешь, -- поспешно согласился посетитель и ушел,
решив, что Джамхух слегка спятил.
-- Где мой рой и где женщина, которая хочет любви? -- удивлялся он,
разговаривая с односельчанами, и те пожимали плечами, высказывая разные
соображения по этому поводу.
Так они жили четыре года и четыре месяца, и тут вдруг случилось
необычайное событие. Абхазский царь, приехавший в село Дал на праздник
открытия Храма Великому Весовщику Нашей Совести, внезапно скончался в доме
своего племянника, где он гостил.
Молодой князь сел на престол. И хотя его звали абхазским именем Кобзач,
он, подражая византийским императорам, нарек себя Феодорием Прекрасным.
Года два народ присматривался к нему, называя то старым именем, то
новым, а потом прозвал его Тыквоголовым Красавчиком и больше никак его не
называл.
В один прекрасный день дюжина придворных людей во главе с визирем
приехала к Джамхуху. Кто-то из придворных держал за поводья лошадь с богатым
женским седлом. Джамхух сразу все понял, душа у него сжалась от боли, но
делать было нечего, гости спешились и вошли в дом.
-- Джамхух, -- сказал визирь, -- наш царь Феодорий Прекрасный давно
любит золотоголовую Гунду. Только необходимость блюсти себя для абхазского
престола не позволяла ему сразиться с братьями-великанами. Теперь пришел его
час. Ты должен отдать царю прекрасную Гунду, иначе царь пойдет войной на
Чегем. Неужели ты, вечно призывающий всех к миру, будешь способствовать
тому, чтобы лилась абхазская кровь?
-- Но ведь царь женат, -- изумился Джамхух, -- я даже слышал, что у
него недавно родился сын?
-- Да... -- сказал визирь. -- У него родился сын, и он наречен
Георгием. Но какое это имеет значение? Разве ты не знаешь, что византийские
императоры женятся столько раз, сколько хотят? А мы должны учиться у нашего
великого соседа Византии, самого культурного государства в мире.
Джамхух задумался. Потом долгим взглядом посмотрел на Гунду. Он понял,
что она хочет уйти к царю. Душа у Джамхуха обливалась кровью. Но он был
горд, Сын Оленя, и хотел, чтобы Гунда сама предпочла его царю.
-- Что ж, берите ее, -- сказал Джамхух, -- раз она так хочет.
-- Но разве я говорила, что хочу покинуть тебя, Джамхух? -- воскликнула
Гунда и вся разрумянилась.
-- Милая Гунда, -- сказал Джамхух, -- ты забыла, что я Сын Оленя, я
знаю язык глаз... Твои медоносные глаза мне все рассказали...
-- Ради интересов Чегема, -- прошептала Гунда и опустила свою
прелестную головку.
-- Да, -- подтвердил визирь, -- интересы народа превыше всего.
-- Тебе останется мой портрет, -- сказала Гунда, -- ты будешь жить с
моим портретом.
-- Да, -- согласился визирь, -- портрет можешь оставить. У нас много
придворных художников.
-- Хорошо, -- сказал Джамхух, -- я буду жить с твоим портретом.
На прощание Гунда поцеловала Джамхуха, и не было поцелуя горше, потому
что Джамхух почувствовал его благодарную нежность.
Гунде подвели чистокровного арабского скакуна, и, когда визирь
подставлял ее ноге стремя, он не удержался и кивнул на стремя:
-- Чистое золото.
-- Сын Оленя, не скучай, -- сказала Гунда, удобнее усаживаясь в седло,
-- почаще смотри на мой портрет.
Придворные вместе с Гундой скрылись на нижнечегемской дороге. Джамхух
постоял, постоял посреди двора, а потом вздохнул и зашел в дом.
Чегемцы долго обсуждали это событие, жалея Джамхуха и высказывая разные
предположения.
-- Вообще, -- говорили они, -- ввести в дом рыжую -- все равно что
поджечь его. Уж лучше прямо сунуть горящую головешку под крышу, чем вводить
в дом рыжую...
-- Надо было повоевать с Тыквоголовым, -- говорили другие, -- напрасно
наш Джамхух ее уступил...
-- Как же воевать, -- говорили третьи, -- если Джамхух сам приторочил
корзину с помидорами к ее седлу.
Это было явной выдумкой. Никакой корзины с помидорами Джамхух не
приторачивал к седлу Гунды. Он, конечно, тосковал по своей Гунде, но никогда
ни один человек не услышал от него ни одной жалобы.
Только однажды, сидя перед очажным огнем в кругу чегемцев, он вдруг
подумал вслух:
-- Оказывается, пустую душу нельзя ничем заполнить. Пустота духа -- это
вещество, которое нам неизвестно. И если вещество пустоты заполняет душу,
душа заполнена. А заполненное уже ничем нельзя заполнить.
-- Не убивайся, Сын Оленя, -- сказал старый чегемец, -- ты еще совсем
молод, у тебя все впереди.
-- Маму-олениху жалко, -- ответил Джамхух, -- она хотела меня догнать и
остановить, но, забыв об осторожности, погибла... -- Он вспомнил своего
приемного отца, старого охотника Беслана, и, вздохнув, добавил: -- Когда
все, что мы любим, на том свете, время работает на нас: мы приближаемся к
любимым.
Больше Джамхух никогда не проговаривался о том, что у него на душе.
Время, конечно, великий лекарь, но лечит оно кровопусканием, как тот
диоскуриец, которого пригласили к отцу Джамхуха.
Три года Сын Оленя жил с портретом золотоголовой Гунды. Но от портрета
