делам. Но толку от нее мало, совсем из ума выжила.
Братья-великаны вместе с Джамхухом и его друзьями вошли во двор.
-- Ладно, -- сказал старший великан, кивая на длинный шест, стоявший
посреди двора, -- пусть теперь Джамхух напоследок покажет свою телесную
сноровку. Этот шест длиной в сто локтей. Если Джамхух влезет на вершину
шеста, держа на голове горшок, наполненный кипятком, а потом слезет с шеста,
не пролив ни капли, -- отдаем сестру.
Вскипятили воду, перелили ее в глиняный горшок и поднесли Джамхуху,
который, разувшись, стоял у шеста. Джамхух поплевал на руки, поставил на
голову поверх войлочной шапки горшок и осторожно стал карабкаться к вершине
шеста. А великаны сгрудились под шестом и, выставив ладони, ожидали, не
капнет ли сверху.
-- Сын Оленя, не облейся кипятком! -- крикнула снизу золотоголовая
Гунда. -- А то у моего мужа будет некрасивое лицо! Но с другой стороны, если
ты прольешь кипяток, то ведь не сможешь быть моим мужем? Ой, Джамхух, что-то
я запуталась. Объясни мне, в чем моя ошибка!
-- Милая Гунда, -- сказал Джамхух, продолжая осторожно карабкаться
наверх, -- ты, сама того не желая, отвлекаешь меня.
-- Ну, тогда я съем еще один помидор и пожелаю тебе удачи! --
воскликнула очаровательная Гунда и вонзила свои жемчужные зубы в красную
мякоть помидора.
-- Клянусь той, -- шепнул друзьям Объедало, -- на шее которой я хотел
бы быть повешенным, эта Гунда не отличается большим умом.
-- Большим умом! -- язвительно подхватил Опивало. -- Да скорее дятел
достучится до сотрясения мозга, чем наш Джамхух достучится до ее ума!
-- Все-таки она не крикунья, как моя жена, -- примирительно сказал
Силач, -- а лицом куда красивей!
-- При этом учтите, -- добавил Остроглаз, -- она ничего хорошего в
своей жизни не видела, кроме оскаленных черепов этих горемык.
-- Оказывается, даже великий мудрец, -- с горечью вздохнул Слухач, --
глохнет от любви. Все, что ни брякнет Гунда, нашему Джамхуху кажется милым.
-- Ничего, -- сказал Ловкач, -- если она окажется плохой, я ему так
подменю жену, что он даже не заметит.
-- Друзья мои, вы совсем не правы! -- заволновался Скороход. --
Гундочка такая хорошенькая, такая миленькая, такая очаровушечка, что я
счастлив за нашего Джамхуха! А ум женщине только во вред! У Джамхуха ума
хватит не только на Гундочку, но и на всю нашу Абхазию.
Когда Джамхух добрался до вершины шеста, вдруг раздался его тоскливый
крик, а через несколько мгновений великаны, с вытянутыми ладонями стоявшие
под шестом, стали приплясывать от радости.
-- Закапало! Закапало! -- кричали они. -- А небо синее, так что на
дождик не свалишь!
Друзья Джамхуха помрачнели.
Сын Оленя слез с шеста, отдал горшок великанам и молча, ни на кого не
глядя, стал обуваться.
-- Ты пролил воду, -- сказали братья-великаны, протягивая ему свои
ладони.
-- Нет, -- ответил Джамхух с неимоверной печалью, -- я ничего не
пролил. Я только увидел с вершины шеста, как волки растерзали мою
мать-олениху. И я закричал и заплакал от боли.
Великаны лизнули ладони и убедились, что влага на них соленая.
-- Да, -- сказал Джамхух, -- слезы -- это кровь души, и потому они
соленые, как кровь.
-- Что же делать, милый Джамхух, -- проговорила прекрасная Гунда,
надкусывая помидор, -- у оленей такая судьба. Или их волки задирают, или
убивает охотник.
-- Да, но эта олениха была моя мама, -- сказал Джамхух, -- она
выкормила меня в лесу. Она становилась на колени, когда я был так мал, что
не мог достать до ее вымени... А ты, любимая Гунда, могла бы отложить
помидор по случаю такого несчастья...
-- Но, милый мой Джамхух, -- воскликнула золотоголовая Гунда, -- какое
имеет отношение одно к другому? Я жалею твою маму-олениху, но ведь, если я
перестану есть помидоры, она не оживет?
-- Любимая Гунда, ты еще так неразвита душой... Но ничего, я тебе
помогу, -- промолвил Джамхух и посмотрел на Гунду долгим, печальным
взглядом.
Гунда тоже посмотрела на него недоумевающим взглядом, как бы спрашивая,
может ли она теперь есть помидоры и если не может, то до каких именно пор.
-- Да, не оживет моя мать-олениха, -- грустно сказал Джамхух, -- можешь
есть свои помидоры, милая Гунда.
-- Ну что ж, -- объявил старший великан, -- ты все выполнил. Наша
сестра -- твоя. Теперь мы должны устроить пиршество по случаю расставания с
нашей единственной радостью, нашей любимой сестрой.
Но старший великан, впрочем, как и все остальные, был коварен и
вероломен. Он шепнул братьям, чтобы они во время пиршества поставили
Джамхуху и его друзьям отравленные блюда. Нет, не хотели братья-великаны
расставаться с любимой сестрой!
Слухач, который ни на минуту не затыкал своих ушей глушилками, все
услышал и передал Ловкачу. Ловкач перед началом пиршества все отравленные
блюда переставил великанам, а великаньи переставил друзьям.
Старуха Страусиная Нога, принеся жернова Скорохода, пыталась помогать
накрыть столы, но братья-великаны, рассерженные за ее неудачный забег,
прогнали ее.
Печально сидел Джамхух рядом со своей очаровательной невестой. В
глубоком раздумье он не замечал ничего, что делается вокруг.
-- Одного я никак не пойму, -- сказал он, думая о своем, -- как моя
мать-олениха могла оказаться здесь? Ведь она всегда паслась только в
окрестностях Чегема.
К середине пиршественного обеда братья-великаны стали замертво
валиться. Одни навзничь, другие головой на стол.
Джамхух оглядел их грустным взглядом, все понял и, посмотрев на
Ловкача, сказал:
-- Грубовато!
-- Уж как мог! -- самолюбиво вспылил Ловкач, решив, что, по мнению
Джамхуха, он недостаточно ловко переставлял блюда.
На самом деле Джамхух имел в виду самую расправу с братьями-великанами.
-- Наверное, моих братьев бог наказал, -- пожаловалась золотоголовая
Гунда, вовсе ничего не понявшая, -- за то, что они так долго не выдавали
меня замуж.
-- Не надо так говорить о своих братьях, -- сказал Джамхух, -- хотя они
и были настоящими злодеями. Люди их сами осудят. Не дело сестры осуждать
братьев, тем более когда они мертвы. А нам, друзья, не годится есть за этим
столом! Пусть мертвых похоронят живые, которых мертвые хотели сделать
мертвыми, когда сами были живыми!
Друзья Джамхуха похоронили братьев-великанов там, где посреди двора
лежала надвое расколотая гранитная глыба.
Дом великанов Джамхух велел разрушить. Силач ударом ноги вышиб из-под
дома две каштановые сваи, и дом рухнул, подняв над собою тучу пыли.
Частокол с черепами женихов Джамхух велел оставить как вечный памятник
человеческой жестокости. По прошествии нескольких веков часть его обрушилась
и сгнила, но часть осталась, и византийские ученые спорили, какому
исчезнувшему племени принадлежит этот необычный способ захоронения.
Но вернемся к Джамхуху. Друзья раздобыли лошадь в ближайшей деревне,
посадили на нее золотоголовую Гунду и пустились в обратный путь.
Скороход, конечно, немножко влюбился в Гунду. Он выпросил у Джамхуха
право нести корзину с помидорами рядом с лошадью. И каждый раз по ее просьбе
он подавал ей помидор, предварительно вытерев его о гриву лошади.
Когда они проезжали мимо села, где жил молодой князь и знаменитый
виноторговец, Гунда, зардевшись, вдруг сказала Джамхуху:
-- А ты знаешь, милый Джамхух, меня почти что сватал князь.
-- Почему почти? -- спросил Джамхух, чувствуя укол ревности и удивляясь
ему.
-- Потому что он со свитой подъехал к нашему дому на верблюде, --
отвечала Гунда, -- на верблюде он подъехал, чтобы из-за высокого частокола
увидеть меня. Братья его пригласили во двор, они даже сказали, что облегчат
ему условия сватовства, учитывая его высокое происхождение. Но он так и не
въехал, хотя я ему очень понравилась, да и он красавец! "Я единственный
племянник бездетного царя, -- сказал он. -- Когда я буду царем, я и так
возьму ее силой!" -- "Силой мы ее тебе не отдадим", -- сказали братья, и он
уехал. Братья мои тогда очень удивились такой его откровенности.
-- Иногда человек бывает в чем-то очень откровенным, -- проговорил
Джамхух, -- чтобы в чем-то другом иметь возможность быть очень скрытным.
-- Абхаз, который не постыдился сесть на верблюда, -- заметил Опивало,
-- не постыдится и сесть на трон незаконным путем.
-- Хочу быть повешенным на шее той, которая сейчас дома тоскует обо
мне, -- сказал Объедало, -- если Опивало на этот раз не прав!
-- А что тут постыдного? -- вступилась за князя Гунда. -- Он это
сделал, чтобы увидеть меня. А ты, Опивало, просто ревнуешь верблюда, потому
что он может выпить воды больше тебя!
-- Верблюд -- больше меня?! -- задохнулся от возмущения Опивало. -- Да
скорее дятел, долбящий дерево...
-- Не спорьте, друзья, -- остановил их Джамхух, -- но должен сказать,
что мой друг Опивало проявил немалую проницательность в понимании души
властолюбцев.
-- Оставьте князя, -- вздохнула Гунда. -- Он женился в прошлом году.
Жена у него, правда, знатная, но совсем даже некрасивая... Все говорят...
Тонкий слух Слухача ужасно покоробило неуместное напоминание Гунды о
сватовстве князя. Он был возмущен -- ведь это же ясно как божий день: не
приди Джамхух со своими друзьями, Гунда была бы навеки обречена жить без
мужа!
-- Что такое неблагодарность, Джамхух? -- спросил Слухач, по этому
поводу вынимая глушилки из ушей. Он твердо придерживался своего правила, что
мудрость надо выслушивать в непроцеженном виде.
-- Неблагодарность, -- сказал Джамхух, -- это роскошь хама.
-- Или хамки, -- добавил Слухач.
-- Или хамки, -- согласился Джамхух, не понимая намека.
-- А что такое благородство?
-- Благородство, -- сказал Джамхух, -- это взлет на вершину
справедливости, минуя промежуточные ступени благоразумия.
-- Та птица, о которой я думал, -- продолжил Слухач, -- так высоко не
летает, если летает вообще.
-- Да, -- грустно произнес Джамхух, -- благородство не слишком часто
встречается.
-- А что такое скромность, Джамхух? -- не унимался Слухач.
-- Скромность, -- сказал Джамхух, немного подумав, -- это очерченность
границ достоинства. Нескромных, крикливых, как базарные зазывалы, людей,
хвастающихся обилием своих достоинств, мы вправе заподозрить в отсутствии
всякого достоинства. Запомните, друзья, несуществующие достоинства легко
преувеличивать... Но скромность должна быть скромной. Скромность, слишком
бьющая в глаза, это вогнутая наглость.
-- А вот что такое грубость, Джамхух? -- вдруг спросил Объедало, при
этом многозначительно косясь на Опивалу.
-- Грубость -- это забвение вечности, -- сказал Джамхух и замолк,
словно погрузившись в эту самую вечность.
-- О, мои уши! -- воскликнул Слухач. -- Вы внюхиваетесь в речи
Джамхуха, как в розы Хоросана, и при этом сами расцветаете, как розы!
И, будто опасаясь, что розовое масло мудрости выльется из его ушей, он
осторожно и тщательно закупорил их глушилками.
-- Наконец-то мне ясно, Опивало, -- укоризненно сказал Объедало, --
почему ты так часто грубишь мне. Ты забываешь о вечности, а это с твоей
стороны очень даже некрасиво.
-- Это я забываю о вечности? -- как громом пораженный, воскликнул
Опивало и даже остановился от возмущения. -- Да если ты хочешь знать --
думать о вечности это мое любимое занятие. А после хорошей выпивки я прямо
чувствую, что вечность внутри меня. Не скрою -- приятное, бодрящее чувство.
