корова, подходит к молельному ореху и, вытянув голову и жалобно промычав на
подвешенные остатки коровы, проходит мимо. Потом она начинает пастись,
словно как-то неохотно обрывает пучки травы, а потом, словно захваченная
привычным делом, начинает с ровным усердием рвать траву. А в это время
другая корова, отделившись от стада, подходит к молельному ореху, чтобы,
вытянув голову, с прощальной скорбью промычать над останками погибшей...
Пораженные этим странным зрелищем, мы долго стоим и смотрим.
___
О том, что у меня начинается приступ малярии, я смутно догадывался еще
под сенью молельного ореха, когда сбивал палкой неспелые орехи в толстой
зеленой кожуре с мягким незрелым ядрышком. Сегодня эти ядра казались
безвкусными, даже отдавали горечью.
Стараясь убедить самого себя, что никакой малярии у меня нет, я залез в
кусты ежевики и стал есть спелые, чернильного цвета ягоды, но они тоже
казались мне безвкусными, отдавали запахом каких-то неведомых насекомых.
К тому же я начинал дрожать от холода, хотя в летний полдень стоял на
солнцепеке. Я все еще старался внушить себе, что это не малярия, что это мне
только так кажется, что у меня начинается приступ.
Чтобы вернуть себе полноценное ощущение вкуса спелой ежевики, я набрал
себе полную горсть и высыпал ее в рот. В самом деле на этот раз я
почувствовал сладость ежевики, хотя несносный запах каких-то насекомых,
садившихся на ягоды, все-таки остался.
Внизу за молельным орехом в чащобах ложбины раздавался звук колокольца.
Там паслись козы. Я понимал, что если и в самом деле начнется приступ
малярии, то мне лучше всего быть дома. Я решил выгнать стадо из чащобы и
вернуться домой.
Я спустился вниз и стал сгонять коз, рассеявшихся в кустах ежевики,
мелкого лесного ореха, в зарослях кизила, лавровишни и папоротников. "Хейт!
Хейт!" -- кричал я, иногда бросая камни в самые непроходимые заросли, откуда
упрямо не хотели выходить козы, зная, что я не могу проникнуть туда.
На самом дне котловины журчал водопадик, стекающий по деревянному
желобу из скальной расщелины. Вода здесь была ледяная. Сейчас, наткнувшись
на него, я вспомнил рассказ одного пастуха, который говорил, что, если в
самом начале малярийного приступа вымыться в ключевой воде, малярия может
покинуть твое тело.
Я бросаю свой топорик, раздеваюсь догола и после некоторых колебаний,
сжав зубы, становлюсь под туго бьющую в спину, в затылок, в голову ледяную,
долбящую болью холода струю. От нестерпимого холода у меня перехватывает
дыхание, воздух застревает в груди, и я выскакиваю из-под струи.
Передохнув, я снова лезу под струю и снова выскакиваю. С каждым разом
тело мое все больше и больше осваивается с ледяной стругй, и на четвертый
или пятый раз вода мне не кажется такой уж холодной.
В самом деле, ключевая вода так меня взбодрила, что я поверил в то, что
малярия покинула мое тело. Я решил не идти домой, а оставаться здесь с
козами до вечера. Обед мне должны были принести сюда.
Я почувствовал такой прилив сил, что решил срубить небольшое деревце
бука, росшее рядом. Я решил угостить коз свежими буковыми листьями. Я взял в
руки топорик и стал рубить деревце. Услышав звук топора, козы стали
собираться вокруг меня, поглядывая на деревце и нетерпеливо ожидая, когда
оно свалится. Через некоторое время ствол заскрипел и медленно повалился.
Козы облепили его со всех сторон, жадно объедая его листья.
Я оделся и, стоя возле коз, с удовольствием следил, как они жадно
объедают свежие буковые листья. Через некоторое время я снова почувствовал
озноб и, выбрав место, где солнце пробивало крону деревьев, сел там, чтобы
погреться.
-- Эй, ты, -- услышал я голос своей двоюродной сестрички, той, что была
помладше меня, Зиночки, -- я тебе принесла обед.
По голосу ее понятно было, что она стоит у подножия молельного ореха.
-- Иди сюда, я здесь! -- закричал я в ответ.
-- Я боюсь, -- закричала она, -- ты будешь прятаться! В самом деле я ее
часто пугал тем, что прятался от нее в лесу, и ей становилось страшно.
-- Не бойся, я не буду! -- кричу я ей в ответ.
-- Поклянись! -- кричит она сверху. Я чувствую, что она от меня не
отстанет, пока я не поклянусь.
-- Клянусь всеми! -- кричу я.
-- И теми, что на фронте? -- уточняет она, подумав.
-- И теми, что на фронте! -- кричу я в ответ.
Время от времени окликая меня, чтобы увериться в том, что я никуда не
переместился, она спускается вниз. Хотя меня колотит озноб, все-таки мне
жалко терять такую возможность попугать ее, но я никак не могу решиться,
неохота сдвигаться с места, покидать солнечное пятно, и она появляется из-за
кустов, озираясь и осторожно поводя своим круглым, румяным лицом.
Она принесла мне кусок вареной тыквы и небольшую бутылку молока. Я
вижу, что она не удержалась и по дороге отъела от моей тыквы порядочный
кусок, да и молоко явно отпила.
Она смотрит мне в глаза, чтобы определить, догадался я или нет, что она
отъела кое-что от моего обеда. Но мне сейчас совсем неохота есть, и я делаю
вид, что ничего не заметил. Я начинаю есть тыкву и, запрокидывая бутылку,
отпиваю из нее несколько глотков. Молоко кажется невкусным, а тыква горчит.
Я насильно заставляю себя есть. Сестричка следит за мной и догадывается, что
мне не хочется есть.
-- Если тебе противно, давай я за тебя доем, -- говорит она.
Я еще некоторое время стараюсь есть, зная, что надо есть, чтобы не
ослабнуть. Но в конце концов у меня не хватает силы воли.
-- На, -- говорю я и отдаю ей остатки молока и тыквы.
-- А почему ты не хочешь? -- говорит она, сначала взяв у меня бутылку с
молоком, а потом кусок недоеденной тыквы.
-- Наверное, у меня малярия, -- говорю я, -- что-то меня знобит.
-- Правда, -- соглашается она, отгрызая кусок тыквы и запивая ее
молоком, -- ты стал желтым, как эта тыква...
Мне почему-то неприятно это ее замечание, особенно потому, что я
мысленно сравниваю ее румяное хорошенькое личико и всю ее здоровую, крепкую,
босоногую фигуру со своим, должно быть, жалким видом.
-- Гляди, у тебя и ногти посинели! -- вдруг говорит она, тыча на мои
пальцы. В самом деле, у меня от озноба посинели ногти.
-- Я пойду домой, -- говорю я, -- а ты оставайся с козами.
-- Я ни за что здесь не останусь одна! -- говорит она, быстро озираясь
и придвигаясь ко мне. Я оглядываюсь и как бы многозначительно киваю неким
потусторонним силам, с которыми я в сговоре и которые могут с нею
расправиться.
-- Я же знаю, что там ничего нет! -- говорит она, быстро взглянув в ту
сторону, куда я смотрел, -- я же знаю -- это ты нарочно пугаешь меня!
Она еще ближе придвигается ко мне и смотрит мне в глаза, стараясь
уловить мгновенье, когда я буду переглядываться с этими ненавистными ей,
хотя, может быть, и выдуманными мной существами.
Но я себя до того скверно чувствую, что мне толком даже подразнить ее
неохота. Я встаю и, взяв в руки топорик, начинаю гнать коз наверх. Козы
медленно, время от времени слегка разбредаясь, подымаются наверх. Моя
сестричка, стараясь держаться недалеко от меня, собирает по пути ежевику и
часть ягод заталкивает в бутылку. Ежевики так много, что, покамест мы
доходим до подножия молельного ореха, у нее полна бутылка ягод. Она
встряхивает ее изо всей силы, чтобы ягоды истекли соком, а потом, запрокинув
бутылку, пьет из нее ежевичный сок.
-- Хочешь? -- предлагает она мне, с трудом переводя дыхание. Губы у нее
измазаны соком ежевики.
-- Нет, -- говорю я и гоню дальше коз. Все, что она сейчас делает,
кажется мне выражением силы и здоровья. В сущности, так оно и есть. Мне это
и приятно видеть и в то же время завидно, потому что сам себе я кажусь
жалким и бессильным.
Через полчаса, пригнав коз к дому, я вхожу во двор и вижу тетушку,
выходящую из кухни. Слух ее привлекло бряканье колокольцев, и она, увидев
меня, не знает, что и подумать.
-- У него малярия началась! -- выпаливает Зина, стараясь опередить меня
и первой рассказать новость.
-- Малярия? Ай, бедняга, -- говорит она, и я чувствую, как сейчас сразу
раздвоилось ее внимание: она и жалеет меня и в то же время думает, что же
делать с козами, их ведь кто-то должен пасти до вечера.
Тетушка укладывает меня в залу, кладет на меня сразу два одеяла. Меня
продолжает колотить озноб, но постепенно я согреваюсь. Мне делается все
жарче и жарче, и уже голова наполняется тяжелым огнем, и я боюсь ею
шевельнуть, потому что боль усиливается, разгорается от каждого движения.
Я сбрасываю с себя тяжелые одеяла, и меня накрывают простыней. Мне дают
градусник, я сую его под мышку. Через некоторое время выясняется, что у меня
температура сорок один и пять десятых.
Я слегка горжусь своей температурой, тем более что тетушка и все
остальные ее пугаются. Они не знают, что у меня во время малярии всегда
бывает очень высокая температура. Они думают, что при температуре сорок два
градуса человек умирает. Я-то уверен, что я не умру и при такой температуре:
но мне приятно, что они так обеспокоены моей приближенностью к смертельной
черте.
На голову мне кладут мокрое полотенце, которое сменяют каждые десять --
пятнадцать минут. Старшая девочка Нуцы, моя сверстница Ризико, сидит возле
меня и обмахивает меня яблоневой веткой, облегчает мне дыхание, отвеивает
духоту.
Часа через два я в каком-то полубредовом состоянии и иногда путаю
людей, которые входят и выходят из комнаты, где я лежу. Я вижу в распахнутые
двери, как человек входит в наш двор и приближается к дому, потом всходит на
крыльцо, проходит веранду и входит в комнату. И пока он проделывает все это,
я на него смотрю и вижу, как облик его несколько раз меняется. То он похож
на одного человека, то на другого, потом на третьего, и только, пожалуй,
когда он входит в комнату, где я лежу, облик его окончательно
устанавливается. Так бывает только во сне, и состояние мое похоже на сон,
только с открытыми глазами.
Ночью я сильно потею, и мне делается легче. Температура тридцать
девять. Я слышу голоса на веранде и узнаю среди них сладкогласую знахарку.
Она предлагает: напоить меня мочой козы без единого черного волоска. По ее
уверению, эта моча разрушит в моем желудке гнездовье малярии.
Мне дают сменить трусы и майку, меняют насквозь промокшее постельное
белье, я выпиваю, приглядевшись, чтобы мне чего не подсунули, большую кружку
кислого молока с водой и засыпаю тяжелым сном.
На следующий день приступ не возобновляется, но я, весь разбитый, с
чугунной головой, лежу под яблоней на коровьей шкуре. Тетушка предлагает мне
выпить мочу козы без единого черного пятнышка (у нас почти все козы такие),
но я отказываюсь.
На следующий день снова начинается приступ, и тетушка наконец меня
уговорила выпить мочу белой козы. Собственно, меня и не пришлось особенно
уговаривать. Предчувствуя ужас позавчерашних страданий, я готов сделать все,
чтобы облегчить свою участь.
Меня почему-то занимает технология добычи мочи, и я правильно
догадываюсь, что это легче всего сделать в узком загоне, где козы,
сгрудившись, близко стоят друг от друга. Скорей всего мочу берут у коз,
потому что они, привыкшие к доению, легко подпускают к себе человека.
Тетушка приносит мне примерно половину поллитровой банки, и я, зажав
дыхание, выпиваю несколько больших глотков. Таз, заранее приготовленный,
стоит у моей постели. Как только я ставлю банку на стул, из желудка у меня
