подымается со страшной силой рвотная спазма. Я наклоняюсь над тазом, и из
меня выхлестывается содержимое желудка.
-- Давай-ка еще! Еще! -- говорит тетушка радостно, по-видимому
уверенная, что я выблевываю свою болезнь. После третьего или четвертого
выворота внутренностей из явно опустевшего желудка стала идти какая-то слизь
с кровавыми пятнами.
-- Ага, -- говорит тетушка удовлетворенно и даже злорадно, -- добрались
наконец до тебя, до дьяволицы! Посмотрите! Посмотрите, какая она! Вот
теперь-то еще раз надо выпить...
Она подносит мне банку. Снова, зажав дыханье, я проделываю то же самое.
Снова рвотные спазмы. Я совсем обессилел. Из пустого желудка выжимается в
капельках крови какая-то слизь, и всем кажется, что это из разрушенного
гнездовья самой малярии выливается ядовитая жидкость.
Потом мне дают чистой воды. Я долго ополаскиваю рот и пью чистую,
холодную родниковую воду. Я чувствую, как она проходит по горлу и дальше
вниз, очищающим холодом прикасаясь к моему желудку.
Несмотря на то, что мы разрушили грозную цитадель малярии в моем
желудке, в этот же день все повторяется, как в первом приступе, только я
переношу все это гораздо трудней, потому что ослаб. В разгар приступа я
слышу, как тетушка в другой комнате разговаривает с дядей. Она говорит,
чтобы он поехал в деревню, где тогда жила моя мать, и привез ее сюда. Дядя
говорит, что это излишне, что не стоит беспокоить мою маму. Тетушка
возражает и говорит, как бы я не умер на их руках. Хотя мне очень плохо, я
никак не могу поверить, что могу умереть.
На следующий день дядя уезжает в деревню, где есть доктор и больница, и
привозит мне оттуда хинных таблеток. Все-таки через день у меня повторяется
третий приступ, и малярия оставляет меня на полгода.
Когда на следующий день после третьего приступа я приковылял под тень
яблони, чтобы полежать на прохладном ветерке, там сидело несколько
колхозниц, отдыхавших во время обеденного перерыва. Среди них была моя
двоюродная сестра, пышущая здоровьем девушка Зарифа. Увидев меня, она
сказала, улыбаясь:
-- Посмотрите, на что он стал похож... Голова перевешивает туловище...
В самом деле, после каждого приступа малярии я страшно быстро терял
силы и превращался в ходячую тень, но, правда, потом почти с такой же
быстротой все восстанавливалось.
Удивительно, что до сих пор осталась обида: почему она все-таки так
сказала. Ну, ладно, подумала, но ведь могла бы все-таки не говорить...
___
Осень. Примерно конец сентября. Мы с дядей Кязымом спускаемся в
котловину Сабида. У меня в руке большая корзина, а у него закинутый за плечи
остроносый топорик, именуемый в наших краях цалдой. Мы идем собирать орехи с
молельного дерева.
Мы подходим к подножию ореха. Дядя внимательно оглядывает его, видимо
присматривая ветки, наиболее богатые плодами. Потом он спускается вниз,
влезает в колючие заросли и вырубает там довольно длинный, метра на четыре,
ствол мелкого лесного ореха. Это он готовит палку для сбивания грецких
орехов. Я вижу, как он очищает ее от веток, потом, тряхнув в руке, пробует
ее на упругость и на крепость. Поднявшись к подножию ореха, он вдруг
вытаскивает из кармана бумагу величиной с промокашку школьной тетради.
-- А ну, прочти, что тут написано, -- говорит он и протягивает мне
листик.
-- Где ты его взял? -- спрашиваю я, уже догадываясь, что это такое.
-- Да там в кустах висела, -- отвечает он. Я читаю немецкую листовку. В
ней написано, что немцы войну уже все равно выиграли, а кавказские народы,
угнетенные Советской властью, должны перестать бороться против немцев. В
конце листовки нарисовано ружье, упершееся штыком в землю, как бы наглядно
показывающее, что надо делать и тем неграмотным, кому придется держать
листовку в руках.
-- Так что там они пишут? -- спрашивает он.
-- Они говорят, чтобы наши против них не воевали, -- перевожу я
листовку, написанную по-русски.
-- Ха! -- усмехается он и берет у меня из рук листовку. Он пробует ее
на ощупь и, видимо, решив, что она на курево не годится, рвет ее на мелкие
части и отбрасывает в сторону.
Мне интересно посмотреть, как он будет влезать на молельное дерево. Он
подходит к нему, берется за лозу, но, в отличие от меня, он ее ногами не
обхватывает, а, упираясь ими в ствол, удивительно быстро достигает первой
ветки. Тут он просит меня подать ему палку. Я ее протягиваю и с трудом
дотягиваюсь до его ног. Он ее ловит и, зажав между ступнями ног, подтягивает
ноги и достает палку руками.
С какой-то необыкновенной великанской быстротой он подымается по
дереву, и через несколько минут я слышу удары палки по веткам, усеянным
грецкими орехами.
Первые орехи падают на землю. Некоторые, уже очищенные от кожуры,
другие, ударившись о землю и сверкнув своей скорлупкой, вылупляются из
кожуры. Несмотря на травянистый косогор, где стоит молельное дерево,
некоторые орехи катятся вниз, в глубину котловины Сабида. Я стараюсь стоять
ниже того места, где падают орехи, чтобы хоть часть из тех, что катятся
вниз, успеть остановить.
Когда дядя кончает сбивать орехи с какой-нибудь ветки и перелезает на
другую, я использую этот промежуток, чтобы полакомиться вкусными плодами
могучего дерева. Я выбираю из корзины самые красивые по форме орехи с самой
чистой, еще мокрой от кожуры скорлупой, разбиваю их, вынимаю нежную,
покрытую бледно-желтой пленкой сердцевину ореха и съедаю ее. Трудно
передать, до чего это вкусно, да еще в те голодноватые времена!
Я уже собрал почти полную корзину, как вдруг прямо над собой услышал
голос:
-- Хороших вам трудов!
Рядом со мной, повыше на косогоре, стоит незнакомый мне лейтенант с
двумя бойцами истребительного батальона. Они стоят чуть подальше от него и
одеты в обычную крестьянскую одежду. У всех троих за плечами по карабину.
Один из этих крестьян, человек лет пятидесяти или побольше, наш дальний
родственник. Раньше он жил в Чегеме, а потом переехал в другую деревню.
-- Здравствуйте, -- отвечаю я на чуть насмешливое приветствие,
исходящее от лейтенанта. Так здороваются у нас с людьми, застигнутыми за
работой. То, что я делаю, трудно назвать работой, тем более у меня полный
рот орехов, и приветствие его отчасти звучит, как намек на работу моих
челюстей.
-- Как жизнь, как мама? -- спрашивает у меня бывший чегемец.
-- Ничего, -- отвечаю я и, распахнув корзину, предлагаю, -- пробуйте...
Бойцы истребительного батальона никак не отзываются на мое предложение,
они даже садятся на траву, а лейтенант подходит и, взяв несколько горстей
орехов, кладет их к себе в карман. Потом он вынимает из кармана два ореха и,
зажав их между ладонями, без труда раздавливает один из них, выбирает оттуда
нежную мякоть ядрышка, отправляет ее в рот и смотрит вверх, стараясь
разглядеть сквозь ветки того, кто там наверху.
-- Не Сандро ли там?! -- кричит он наверх.
-- Так Сандро и загонишь на дерево, -- отвечает дядя с усмешкой, -- а
это ты, Расим?!
-- Пока я, -- отвечает лейтенант, и новый орех ломает между ладонями,
-- так это я тебя не узнал, Кязым?! Не боишься, что божество тебя стряхнет с
ветки?
-- Нет, -- смеется дядя, -- наше божество своих не трогает... Вот если
б ты залез...
-- Да я с такого дерева и без божества грохнусь, -- отвечает лейтенант,
посмеиваясь и продолжая есть орехи.
Я чувствую, что, как только мы покончим со сбором орехов, дядя возьмет
их к себе и угостит чем бог послал. Во всяком случае, обед будет гораздо
обильней, чем обычно... Это ясно, они будут у нас обедать, и нам, детям,
тоже перепадет кое-что от праздничного обеда.
Эта мысль необычайно веселит меня, и у меня уже заранее текут слюнки в
предчувствии курятины с ореховой подливой или вяленого мяса, поджаренного на
вертеле и капающего жиром в жар огня...
-- А что вас привело в наш край? -- слышится сверху голос невидимого
дяди. Он сейчас перебирается веткой выше.
-- Мало ли что, -- отвечает лейтенант, -- время плохое... Бродят в
горах всякие.
-- Прячьтесь, -- говорит дядя и начинает бить палкой по ветке. Через
несколько секунд на землю стали падать орехи как раз на том месте, где
стояли я и лейтенант. С шутливой испуганностью он втянул голову в плечи и
пробубнил:
-- Господи, пронеси! Господи, пронеси!
С первой же минуты своего появления этот лейтенант сразу мне
понравился. Он понравился мне своим бравым видом, медалями, позвякивавшими
на груди, и своей шутливой настроенностью.
Когда он стал причитать, якобы испугавшись падавших сверху орехов, я
улыбнулся и поднял голову, показывая, что понимаю и ценю его шутку.
Подняв голову, я заодно посмотрел на бойцов истребительного батальона,
сидевших на косогоре выше того места, куда бы могли долететь сбитые орехи.
Оба они, улыбаясь, смотрели на своего командира. Возможность близкого
застолья была отмечена и на их лицах блуждающей улыбкой доброжелательности.
И вдруг я увидел, что выше них по гребню горки, справа и слева от
которой две котловины, одна Сабида, а другая безымянная, по крайней мере для
нас, так вот по гребню этой горки в двадцати -- тридцати шагах от нас шли
двое в солдатской форме с автоматами за плечами.
Они шли очень быстро, и было странно, что они не заметили или не
захотели взглянуть в нашу сторону. Но самое странное, хотя я это не сразу
осознал, но сразу почувствовал (осознал я это гораздо позже, но почувствовал
сразу), было то, что они идут не туда, куда можно было бы идти солдатам. Они
шли по тропинке, ведущей в лес, в глухомань. Туда никто, кроме пастухов, не
ходил, и делать там военному человеку решительно нечего, если он не
собирается от кого-то прятаться. Вот что я почувствовал, хотя и не осознал,
когда увидел двух на тропинке, идущих мимо нас по гребню горки.
Видно, что-то в моих глазах отразилось из того, что я почувствовал,
потому что лейтенант вдруг обернулся и замер. Он несколько секунд следил за
идущими по тропе бойцами, и рука его, державшая недоеденный орех, разжалась
и выпустила то, что было в ней, и карабин медленно, точно сам, без его
усилий, сполз с плеча и оказался у него в руках.
А наверху дядя бил палкой по веткам, и орехи падали вниз, но я их уже
не собирал. Глядя на своего командира, все еще сидя, обернулись и оба бойца
истребительного батальона. Сначала они ничего не увидели, потому что сидели,
а потом, встав, увидели и тоже сняли свои карабины.
Лейтенант быстро прошел вперед и, показывая своим следовать за ним,
вышел на косогор. Когда все они вышли на гребень горки, тех уже не было
видно с того места, где я стоял. Они явно пошли по тропе, которая вела в
лес. Больше им некуда было деться.
-- Эй, стойте! -- раздался зычный голос лейтенанта. Тут орехи перестали
падать, видно, дядя заметил наконец, что внизу что-то случилось.
Уже невидимые солдаты, наверное, ничего не ответили. Лейтенант и
несколько отстающие от него бойцы истребительного батальона пошли быстрыми
шагами по гребню горки, и даже на этом сравнительно небольшом отрезке пути
было видно, что бойцы истребительного батальона все больше и больше отстают
от своего командира.
-- Эй, стойте! -- снова раздался голос лейтенанта. Теперь уже никого не
было видно.
И вдруг -- тра-та-та-та! -- отчетливо и дико раздалась автоматная
очередь. В ответ ей послышалось несколько одиночных выстрелов из карабина. И
снова тра-та-та-та-та! И снова несколько одиночных выстрелов из карабина. И
опять сразу две долгие автоматные очереди.
