рукой живет себе покрикивая...
-- Все в руках аллаха, -- вздохнул Кунта.
-- Уже немного осталось, потерпите, -- сказал дядя Кязым.
Он повеселел. Только сейчас он понял, что пастух после такого случая не
стал бы держать табак у себя дома, а, видно, спрятал его где-то в лесу. Где
же он мог его спрятать? Конечно, где-то в тех местах, где он пасет коз.
Скорее всего, в котловине Сабида, в каком-нибудь недоступном месте.
Он чувствовал, что доходит до какой-то точки, какой-то мысли, скорей
всего вопроса, при помощи которого он прихлопнет пастуха и вынудит его
открыть это место.
На скалистой вершине горы за котловиной Сабида много пещер. Наверное, в
одну из них он и сунул этот тюк. Или все-таки на чердаке? Так или иначе,
табак он держит в малодоступном и сухом месте... В малодоступном и сухом...
Дядя Кязым чувствовал, что нужен еще один толчок, чтобы капкан защелкнул
этого простачка.
Дядя Кязым еще больше повеселел, и они выпили еще по два стакана вина,
которое теперь ему не казалось таким уж кислым.
Кунта тоже повеселел. Он согрелся у огня, от выпитого вина кровь его
задвигалась в теле легко и свободно. Он решил, что и вправду, если не
сбудется проклятие, мулле можно не отдавать кукурузу.
Жена Кунты убрала столик и выбросила остатки мамалыги собаке, которая,
стоя в дверях, терпеливо и молча дожидалась своего часа.
Кунта достал трубку из кармана, куда он ее сунул перед обедом. Он
пересел на свое старое место, вытряхнул пепел из трубки, набил ее табаком и,
приподняв дымящуюся головешку, прикурил.
Дяде Кязыму тоже захотелось покурить. Он достал из кармана кусок
газеты, аккуратно оторвал от нее на цигарку, промял бумагу на пальцах, чтобы
она стала помягче, и протянул ее Кунте, чтобы тот насыпал ему табака. Кунта
вынул из кармана щепотку и сыпанул дяде Кязыму на цигарку. Дядя Кязым
никогда не курил такой табак, но он почувствовал, что так сейчас будет
лучше. Действие его должно было означать для Кунты: раз он просит у меня
табак, значит, он примирился с потерей и больше не будет разговаривать на
эту тему и уговаривать Кунту.
Насыпая ему табаку, Кунта искоса следил за его глазами: не смеется ли
над ним дядя Кязым? Но нет, он вроде не смеялся.
Они оба курили, сидя друг против друга, разделенные уютным огнем
домашнего очага и как бы объединенные единым табаком, который они курили.
Кунта окончательно успокоился. Он все время ждал, что дядя Кязым начнет
вчерашний разговор, но тот все не начинал и, видимо, не собирался говорить
об этом. Он решил, что все это уладилось само собой, и ему теперь захотелось
узнать, как все это уладилось.
-- Ну как, нашли табак? -- спросил он после особенно хорошей,
успокоительной затяжки.
-- Да, нашли, -- неожиданно ответил дядя Кязым и посмотрел на Кунту
смеющимися глазами.
-- Где нашли? -- спросил Кунта упавшим голосом и понял, что никогда в
жизни не сможет перехитрить дядю Кязыма.
-- Там, где ты положил, -- отвечал дядя Кязым задумчиво, словно
припоминая место, где он нашел спрятанный табак, -- одного не пойму, как ты
не сверзился, когда залезал туда...
-- Я же по лозе поднялся, -- покорно вздохнув, отвечал Кунта.
Дядя Кязым сразу понял, что имеет в виду Кунта. Конечно, он
вскарабкался на молельное дерево и сунул табак в дупло. Когда-то отец Кунты
полез собирать дикий мед в этом дупле и погиб там. А сейчас Кунта спрятал
туда свой табак.
-- Ваш род так и тянет сгинуть через этот орех, -- сказал дядя Кязым,
усмехнувшись, -- но как ты его туда поднял?
-- Веревкой, -- горько вздохнув, отвечал Кунта. Он вспомнил, как долго
он карабкался по лозе, как трудно было втащить туда этот тюк, потому что он
все время раскачивался и цеплялся за сучья. И все напрасно. Видно, ему
никогда не перехитрить этого Кязыма. Ему и в голову не приходило, что он сам
себя выдал.
Дядя Кязым еще немного посидел, а потом встал и, уходя, просто, как
бригадир, дающий задание колхознику, сказал:
-- Занеси табак в сарай... Да смотри, не промочи, когда будешь спускать
его.
-- Сейчас занести или потом? -- спросил Кунта, вставая и провожая его
до дверей.
-- Поближе к вечеру, а то еще кто-нибудь увидит...
Дядя Кязым бросил эти слова, не оборачиваясь, чтобы скрыть улыбку. Он
думал о том, как будет рассказывать друзьям об этом деле, когда все
уляжется. Он был доволен собой. Ему казалось, что он перехитрил не только
Кунту, но и тех людей, которые рады были сграбастать его в тюрьму.
К вечеру Кунта, загнав коз в колхозный загон, шел на мельницу, погоняя
ослика, груженного двумя мешками кукурузы -- один свой, один дяди Кязыма.
Табак он вернул в колхозный сарай, слегка общипав тюк по дороге. И
теперь он об этом больше не думал. Он думал, как быть с кукурузой, которую
он тоже должен мулле. Он думал: не скажется ли на исполнении проклятия то,
что он решил не давать кукурузу, если оно не сотворится. Он мысленно пытался
внушить исполнителю проклятия, что он не вообще отказывался давать кукурузу,
он отказывается отдавать ее только, если проклятие не сотворится. Он
старался как можно четче думать об этом, чтобы тот, кто ведает или
приставлен выполнять проклятие, правильно его понял.
Но если проклятие не сотворится, решил Кунта, он не только не даст
мулле кукурузу, но и пожалуется на него в сельсовет.
Кунта знал, что таких людей в сельсовете не любят, и жалобе, если
только он пожалуется, дадут ход. Точно он не знал, почему таких в сельсовете
не любят, но смутно чувствовал, что сельсовет не хочет делить с ними власть
над людьми.
Кунта набил трубку табаком. Он выбил кресалом огонь из кремня, поднес к
табаку тлеющий трут и раскурил трубку. Трубка задымилась, но он тянул и
тянул, сладостно всхлипывая вонючим табаком "дип", пока не уверился, что она
не погаснет.
Он ускорил шаги, потому что ослик ушел вперед, пока он прикуривал.
___
Через тридцать лет после описываемых событий мы с дядей Сандро приехали
в Чегем на лошадях, которых раздобыли в соседнем селе Джгерды, куда мы
прибыли на автобусе.
Я знал, что никого из близких здесь уже нет: кто умер, кто переселился
в город, кто в долинные более зажиточные села.
Там, где лесная тропа, по которой мы ехали, входила в Чегем, стоял
трактор. Возле него валялось огромное бревно, чудовищный обрубок букового
ствола. Чуть пониже этого места, уже в пределах нашего выселка, на верхушке
старой ольхи, обвитой виноградной лозой, сидели два человека и ели виноград.
Шкурки винограда, шлепая по листьям, падали вниз.
-- Кто вы? -- спросил я, подъехав к подножию дерева.
-- Мы лесорубы, -- отвечали с дерева.
-- Из каких краев? -- спросил дядя Сандро.
-- Мы гуцулы, -- был ответ.
Дядя Сандро не понял, что это за гуцулы, и, когда я ему объяснил, он
подивился дальности края, откуда приехали лесорубы, и спросил у меня:
-- Неужто им надо было ехать до самого Чегема, чтобы набрести на лес?
-- Видно, так оно и есть, -- отвечал я.
Мы уже поблизости от дедушкиного дома, и я почувствовал, что волнуюсь.
Вот она, старая яблоня, уже видна с дороги... Вот два гигантских грецких
ореха, одно дерево, чуть повыше, стоит на взгорье за дедушкиным домом, а
другое пониже, у самого скотного двора.
Но нет ни скотного двора, ни дедушкиного дома, остался зеленый пустырь,
на котором паслись чьи-то коровы. Мы подъехали к яблоне, спешились и
привязали лошадей к толстой виноградной лозе, поднимающейся по яблоне.
От дедушкиного дома не осталось ни досточки, ни следа. Там, где раньше
стоял дом, -- ровный травяной покров, как и везде. И только в одном месте
трава была погуще и поярче, и можно было догадаться, что это место бывшего
кухонного очага.
После смерти дяди Кязыма в этом краю Чегема уже больше никого из наших
не оставалось. Жена его, тетя Нуца, переселилась в город к своим сыновьям.
Когда у дяди Кязыма мухусские врачи заподозрили рак, я его отвез в
Москву. Там в течение нескольких дней ему делали всевозможные анализы,
просвечивали рентгеном, и наконец женщина-профессор приняла нас у себя в
кабинете и, перелистывая страницы анализов, сказала, что беспокоиться не о
чем, самые тяжкие подозрения не подтвердились.
Я радостно переводил дяде Кязыму все, что она говорила, но на его
прекрасном суровом лице ничего не отразилось. Конечно, он был доволен ее
словами, но считал недостойным откровенно радоваться за собственную жизнь.
Когда мы выходили из кабинета, вторая докторша, до этого молча сидевшая
рядом с профессором, каким-то образом незаметно меня оттеснила, дядя вышел,
а я остался в кабинете...
-- К сожалению, все подтвердилось, -- сказала женщина-профессор, --
жить ему осталось не больше полугода...
Потрясенный этим перепадом от надежды к смертному приговору, я вышел из
кабинета и присоединился к дяде. Не знаю, догадывался ли он о чем-нибудь. Во
всяком случае, я делал вид, что ничего не случилось.
Мы проходили мимо киоска, где продавали арбузы. Мы купили один арбуз,
зашли в сквер и, разрезая его дядиным ножом, съели.
В Москве дядя со свойственной ему сдержанностью ничему не удивлялся,
все принимал как должное, только удивлялся полному отсутствию гор и
терпеливо дожидался нашего отъезда.
Через полгода его не стало. Я любил этого человека и с детства
восхищался им, не особенно понимая природу своего восхищения. Я его видел у
себя в деревне, в родной ему среде, видел в городе среди чужих людей, и
везде он был самим собой -- ни перед кем не заискивающий, всегда
доброжелательно-насмешливый. Сейчас, пытаясь найти слова, чтобы обозначить
его сущность, я могу сказать, что в нем чувствовалась необычайная духовная
значительность.
В городском застолье, среди малознакомых людей, он не только не
тушевался, как это бывает с крестьянами, но, наоборот, казалось, что
переодетый король Лир сидит среди убогих мещан.
И откуда что бралось! Это всегдашнее легкое презрение к еде (к любой
еде), это умение слушать собеседника, не выскакивать вперед, это
благородство пропускать мимо ушей общие места, которые высказывает
собеседник, ухватывать и развивать крупицы остроумия, наблюдательности в
чужих речах и эта всегдашняя мягкая настойчивость, с которой он утверждал
то, что считал правильным.
Однажды при мне он плотничал в табачном сарае, когда из-за перевала
прямо над нами низко-низко со страшным грохотом пролетел самолет.
-- Как это летчик от него не оглохнет, -- сказал крестьянин, стоявший
рядом, -- когда нас и то он оглушил?
-- Видно, самолет обгоняет собственный звук. -- сказал дядя, подумав,
-- поэтому летчику не так слышно.
Пусть тогда не было самолетов, обгоняющих собственный звук, но это
сказал неграмотный человек, ставивший крестик вместо подписи, никогда не
знавший железа в более сложном сочетании, чем обыкновенный плуг.
-- Ведь каждая травинка -- это скот, -- с пронзительной горечью сказал
он в другой раз. Через эту пронзительную горечь и запомнилась мне эта фраза.
И сейчас, взрослым, вспоминая ее, я догадываюсь о причине, по которой она
была сказана, догадываюсь, сколько пережитого и передуманного стоит за ней.
...Мы с дядей Сандро спустились к нашему знаменитому роднику. Струя
воды толщиной с человеческую руку, некогда бившая из-под скалы, превратилась
в еле заметный ручеек. Чтобы напиться из него, приходилось губами
дотрагиваться до камешков на дне. А вода! Разве это та ледяная кристальная
струя?!
Можно понять, что родник зачах без присмотра, задохнулся, но почему
