Потом все стало тихо, тихо. И страшная тишина длилась несколько минут,
но мне показалось, что прошло полчаса, а, может, и больше. С шумом пронзая
листву, сверху, как копье, слетела палка дяди и, ударившись концом о землю,
упала. Дядя быстро спускался с дерева. Через минуту он уже был на земле.
-- Стой здесь! -- сказал он мне, а сам стал быстро подыматься по
косогору, прихватив с собой свой остроносый топорик.
Он поднялся на гребень и остановился. Некоторое время он глядел в ту
сторону, куда ушли все. Мне показалось, что он туда смотрит бесконечно
долго. Потом он вдруг обернулся ко мне бледным лицом и кивнул, чтобы я
подымался.
Я не знал, брать мне корзину или нет. Все-таки я взял довольно тяжелую
для меня корзину, наполненную сырыми грецкими орехами, и потащил ее наверх.
Когда я выбрался наверх и стал рядом с дядей, я увидел, что два бойца
истребительного батальона что-то тащат в плащ-палатке. А где же лейтенант,
подумал я, неужели погнался за этими солдатами? И только в следующее
мгновенье, увидев за плечом одного из бойцов истребительного батальона два
карабина, я понял, что это они тащат его.
-- Может, жив? -- спросил дядя, когда они подошли к нам. Один из них
скорбно покачал головой, а другой сказал:
-- Чтоб твои враги так были живы, как он...
Оба они были очень бледными. Лица убитого лейтенанта я не видел. Оно
было прикрыто фуражкой. Я только заметил, что тело лейтенанта сильно
продавливало плащ-палатку, на которой оно лежало. Казалось, смерть внесла в
его тело какую-то дополнительную тяжесть.
Мы подымались наверх. Впереди дядя со своим легким топориком за плечом,
за ним два бойца истребительного батальона со своей печальной ношей, а сзади
я с корзиной, отдавливающей мне то правое, то левое плечо. И хотя мне никто
не велел идти, не отставая от остальных, я шел и шел, обливаясь горячим
потом и временами раздраженно поглядывая на дядю, который и не подумал
помочь мне.
Перед самым выходом из котловины Сабида, где наиболее крутой подъем и
где особенно трудно было идти, я вдруг заметил, что впереди меня на тропинку
выкатился откуда-то грецкий орех и покатился вниз. Потом другой, потом
третий... И вдруг я догадался, что они выпадают из кармана мертвого
лейтенанта.
Наверху у самого края котловины стояла тетушка со всеми своими детьми и
еще несколько крестьян, оказавшихся поблизости. Они, конечно, слышали
выстрелы.
-- Что случилось? -- спросила тетушка глухим голосом.
-- Немцы убили нашего командира, -- ответил один из бойцов, и они
осторожно положили на землю свою ношу.
-- Немцы или какая другая чума, -- поправил его дядя, -- теперь никто
не узнает...
-- Это, конечно, были парашютисты, -- заметил второй боец, -- опытные
диверсанты...
-- Да, опыта у них хватило, -- сказал дядя, словно насмехаясь над
бойцами истребительного батальона.
-- Несчастная его мать, несчастная его мать, -- запричитала тетушка.
-- Вы проводите их до сельсовета, -- сказал дядя Кунте и еще одному
крестьянину. Те кивнули и вместе с бойцами истребительного батальона
приподняли плащ-палатку с телом лейтенанта. Срезая путь, они пошли в сторону
верхнечегемской дороги.
-- Что ж ты не позвал их в дом, -- сказала тетушка, -- хоть бы воды
напились.
-- Обойдутся, -- жестко отрезал дядя, -- я все видел... Оказывается, по
его словам, они оба струсили, а преступники и в самом деле оказались
опытными людьми. После первого оклика лейтенанта они не остановились, по
словам дяди, потому что впереди в десяти шагах была яма. Они дотянули до
этой ямы и, когда лейтенант окликнул их второй раз, оба мгновенно прыгнули в
эту яму и стали оттуда стрелять из автоматов. Сначала один стрелял, потом
оба.
Как только они прыгнули в яму, лейтенант тоже бросился на землю и стал
стрелять, но он по сравнению с ними был в невыгодном положении, и они
последней автоматной очередью достали его. Видя, что лейтенант убит, а двое
остальных бойцов, как упали на землю, так и ни разу не подняли головы, эти
двое вышли из ямы и, пятясь, шли по тропе, пока она через десять шагов не
углубилась в лес. И только потом, убедившись, что преступники ушли в лес,
бойцы истребительного батальона подошли к своему убитому командиру.
Мы уже подходили к дому. Корзину мою несла тетушка.
-- Дядя, -- спросил я, -- я одного никак не пойму, почему он их сразу
не окликнул, а дал им уйти?
Я вспомнил, как отчетливо они были видны на гребне горки и как трудно
им было бы сражаться с лейтенантом, если бы он залег у молельного ореха.
-- Думаю, что из-за тебя, -- ответил дядя.
-- Почему? -- не понял я.
-- На всякий случай, -- сказал дядя, -- он не хотел рисковать лишними
людьми.
-- А что теперь будет с этими двоими? -- спросил я, имея в виду бойцов
истребительного батальона.
-- Ничего, -- ответил дядя, -- я думаю, дюжину патронов они выбросят по
дороге.
-- Почему? -- спросил я.
-- Ну, чтоб видно было, что они сражались, -- сказал дядя насмешливо.
-- Оставь этих несчастных, -- перебила его тетушка, меняя корзину в
руке, -- куда им сражаться, они всю жизнь ничего, кроме мотыги, не держали в
руке.
-- Вот я и говорю об этом, -- ответил дядя, вынимая из кармана кусок
газеты и отрывая от нее на цигарку, -- а ты думала, о чем я говорю?
-- Ради бога, оставь, -- сказала тетушка.
___
Из колхозного табачного сарая исчез тюк табака. Взял его, по общему
мнению, пастух Кунта. И хотя никто не видел, как он его брал оттуда, все
решили, что на такое глупое воровство только он и способен.
Во-первых, он украл табак самого низкого сорта "дип", как его именуют
по старинке чегемцы. Сорт этого табака получается из самых нижних листьев
табачного стебля. Они всегда недоразвиты, в них мало соку и потому,
вероятно, после сушки в них мало аромата и других табачных достоинств.
Зато в них есть одно неоспоримое достоинство, с них начинается ломка и
сушка табака, они первые. Так что те, у кого кончились прошлогодние запасы,
могут начинать курить этот табак.
Обычно крестьяне запасались табаком, когда он еще сушился на рамах.
Брали понемногу, чтобы незаметно было. Но воровать табак, когда он уложен в
тюки и учтен в сводках, -- бессмысленно и глупо. И на такую глупость только
Кунта и способен. Так считали чегемцы.
Завтра или послезавтра из правления колхоза приедет арба и надо будет
сдавать табак -- тут-то и обнаружится пропажа. В те грозные военные годы за
такие дела запросто сажали в тюрьму.
В тот день дядя Кязым, бригадир полеводческой бригады, решил во что бы
то ни стало разоблачить Кунту и заставить его вернуть табак до того, как
этим займутся следственные органы. Дядя Кязым за себя не боялся. Каждый
дурак поймет, что ему незачем было воровать этот паршивый тюк с этим
паршивым табаком, который разве что чуть получше ольховых листьев. Но эти
умники из Кенгура (как бы семейная связь с городом дает нам право называть
его то полным именем Кенгурск, то усеченным, простонародным, Кенгур), так
вот умники оттуда (кстати, никогда не усекающие название городка) вполне
могут засадить человека ни за что ни про что.
Не говоря о простой человеческой жалости, которую дядя Кязым испытывал
к этому бедняге, они, эти районные умники, не понимали, что, если арестуют
Кунту, некого будет приставить к этим чесоточным козам.
Умникам в чесучовых кителях от этого зарплата не прибавится и не
убавится. А может, и прибавится, кто его знает. Может, у них тоже план,
который надо выполнять и перевыполнять. Нет, решил дядя Кязым, как хотите
обходитесь, но нашего Кунту я вам не дам.
Так думал дядя Кязым, подходя к дому пастуха. Высокий, легкий, он шел,
стараясь не задевать ногами мокрой травы, тяжело набрякшей над тропинкой.
Он еще не знал, что будет говорить и как заставит Кунту вернуть табак,
пока дело не дошло до правления колхоза, но он знал, что вернуть табак надо,
и потому он найдет способ его вернуть.
Вчера он с ним говорил об этом по-хорошему, потом пригрозил ему, но
Кунта уперся и твердил одно и то же, мол, не брал, а если кто видел, пусть
докажет. Он нарочно повторял одно и то же, потому что чувствовал, дай он
волю своему языку, и дядя Кязым его запутает и перехитрит.
Над глупыми и смешными чудачествами Кунты дядя Кязым любил посмеяться
за хорошим застольем, и иногда трудно было определить, где фантазия Кязыма,
а где истинная правда. Во всяком случае, Кунта давал столько реальной пищи
для фантазии, что разобраться, где правда, а где выдумка, было совершенно
невозможно.
Так дядя Кязым утверждал, что однажды, когда он уезжал в город и
спросил у Кунты, не надо ли ему чего-нибудь привезти, тот попросил дядю
Кязыма привезти ему его, Кунты, фотокарточку. Ну, разве такое можно
придумать?
Одним из любимых рассказов дяди Кязыма был рассказ о том, как Кунта,
работая почтарем, заблудился во время зимней метели в двух шагах от
собственного дома. По словам дяди Кязыма, он набрел на его сарай, где он
хранил чалу, то есть кукурузную солому, зарылся в ней и пережидал метель
чуть ли не сутки.
Когда на следующее утро дядя Кязым пришел взять несколько снопов чалы
для скота, он очень удивился, увидев Кунту, зарывшегося в сухие кукурузные
стебли. Еще больше удивился Кунта, увидев дядю Кязыма.
-- Ты что здесь делаешь? -- спросил дядя Кязым у Кунты.
-- А ты что, тоже заблудился? -- ответил Кунта вопросом на вопрос.
-- Кой черт я заблудился, -- отвечал ему дядя Кязым, -- я в собственном
сарае...
Таких историй из жизни Кунты дядя Кязым знал множество. А вот еще одна
грустно-комическая история, которую мы узнали помимо дяди Кязыма.
В годовщину десятилетия Советской власти в Абхазии многие участники
гражданской войны были награждены грамотами и орденами. Бедняга Кунта пришел
в сельсовет и стал просить награду за погибшего на гражданской войне сына.
Через участников знаменитого сражения на Кодере в сельсовете легко
установили, что погибший его сын сражался против большевиков, а не наоборот,
как думал бедняга Кунта.
Судя по всему, ход его мысли был такой: во главе государства стоит
Сталин. Сталин -- грузин. Сын Кунты сражался вместе с теми, кто наступал со
стороны Грузии. Раз сам Сталин и все его люди, стоящие у власти, себя
называют большевиками, значит, те, что наступали со стороны Грузии, и были
большевики.
В сельсовете сначала пытались втолковать ему более сложную диалектику
гражданской войны, но он так ничего и не понял, и наконец его отпустили
домой, высмеяв за темноту, но не наказав.
...Дядя Кязым подошел к дому Кунты, открыл ворота и вошел во двор. Над
крышей кухни подымался клокастый медленный дым, словно с неохотой выползая
из теплого помещения в этот мокрый, по-осеннему моросливый день. Давно не
заходил дядя Кязым к Кунте и, наверное, не скоро зашел бы, если бы не такое
дело.
Навстречу ему с лаем выбежала собака, но он даже не посмотрел в ее
сторону. Она полаяла немного и залезла под дом.
Жена пастуха, услыхав лай собаки, вышла из кухни и, стоя в дверях,
из-под ладони смотрела на него, словно стараясь разглядеть, кто идет. Она не
прикрикнула на собаку, не сделала хотя бы символической попытки отогнать ее,
как это испокон положено хозяйке, и дядя Кязым понял, что Кунта успел ей
рассказать о вчерашней стычке.
Но все-таки жена Кунты не хотела откровенно ссориться с дядей Кязымом
или показывать ему, что она сердится на него, и потому продолжала
вглядываться в него из-под ладони, словно не узнавая его и не унимая собаку,
