когда кто-то толкнул меня в плечо и крикнул в ухо:
- Сматывайся, менты с облавой! - я не придал этому никакого
значения и продолжал мечтать. Вот я беру нож и отрезаю себе
ломоть бородинского, затем намазываю его маслом и посыпаю сверху
солью, потом еще и еще, пока буханка не кончается, а рядом лежат
еще целых три буханки, и еще есть деньги, чтобы пойти и купить
сколько угодно этого мягкого и тяжелого черного хлеба с маслом.
А потом мы сразу едем в Париж, и там нам дают вначале по
стаканчику красного вина, какое-нибудь "Шато де ...", а потом
тарелку с нарезанными французскими булками с хрустящей корочкой,
или мы просто идем по улице и едим их эти длинные батоны один за
другим, один за другим. А после Парижа сразу едем в Венецию, на
карнавал, я наряжаюсь в костюм мушкетера, а она - в костюм
миледи, и вот мы уже на балу, кругом свечи, вспыхивают петарды,
фейерверк озаряет небо, салют сыпется на крыши и в воду, и все
загорается и сияет, и все такое вкусное и приятное, как
прозрачный разноцветный мармеладик...
Мармеладик прервался от резкой боли в колене. Передо мною
стояли три милиционера с дубинками, рядом - фургон с решеткой.
- Вставай, говно, - спокойно и даже ласково сказал один
милиционер, безусый мальчик лет восемнадцати с хорошей улыбкой, и
со всего размаху стукнул меня дубинкой по руке. От удара я упал в
грязь. Везет мне на этих милиционеров! Второй милиционер, с
усиками и по-толще, пнул меня сапогом по почкам.
- Вставай, кому говорят, развелось вас тут как крыс. - Они
терпеливо наблюдали, как я подымаюсь на ноги. Внутри меня все
сжалось и не давало вдохнуть. Милиционеры подтолкнули меня к
открытым дверям фургона и пихнули внутрь. Я не успел даже ничего
сказать. В фургоне на полу уже лежало несколько тел, в основном
без движения и без звука. Я прислонился к стене. Дверь хлопнула,
и машина тронулась. Выхлопные газы шли внутрь, как в немецкой
душегубке. Я вспомнил, как из такой душегубки спасся только один
мальчик, который, когда пошли газы, смог пописать на свой носовой
платок, приложить его к лицу, потом очнуться в горе трупов и
выползти наружу.
Сквозь рев мотора я слышал обрывки разговора в кабине, один
из милиционеров ругался, что он опять попал в наряд по уборке
территории, оказывается, завтра на вокзал приедет главный, и всех
бомжей приказали увезти куда-нибудь по-дальше. Кто был этот
главный, я не понял. Зато я вспомнил рассказ одной своей бабушки,
как, оказывается, легко навели порядок в Москве в двадцатые годы
- а то по улицам стало невозможно ходить - сплошные проститутки,
бандиты и бездомные. А порядок навели очень просто - организовали
на заводах рабочие дружины, они прошли по всему городу, и всех
отправили строить Беломор-канал.
Примерно через час машина остановилась. Дверцы отворились, и
милиционеры принялись выбрасывать тела на улицу. Место было
тихое, какой-то безлюдный парк. Разбросав добычу по снегу,
уборщики территории потренировались в искусстве палочных ударов
до тех пор, пока слегка не притомились. Мне повезло, я насчитал
не себе ударов десять, не больше. Наконец, старший сказал:
- Ну что, пора обедать?
- Да, погнали пожрем, что-то так жрать захотелось, щас как
нажремся! - долго выражал свою мысль молодой боец, добивая
последнего бомжа, поправляя разгоряченной рукой свой вспотевший
чубчик и убирая дубинку. Хлопнули дверцы, и фургончик растворился
в синей дымке. Я поднялся из холодной растявшей весенней жижи,
выплюнул выбитый зуб и поплелся к выходу из парка.
Кругом пели счастливые птицы, вовсю журчали талые воды,
сияло и переливалось веселое солнце. В Москву приходила весна,
новая жизнь, и новые красивые честные мальчики шли работать в
милицию.
Жалко, что мне все-таки выбили первый передний зуб. После
семьи и квартиры это была, наверное, самая большая потеря. Но
количество плохого и хорошего в жизни всегда одинаково. Все-таки
меня не посадили и не убили, и можно уже радоваться, что все
кончилось так хорошо. А ведь некоторые до сих пор ждут каждую
ночь, что приедет лифт, зазвонит в коридоре звонок, и
освободится еще одна комната.
Вскоре я добрался до остановки троллейбуса. Оказалось, что
это был номер двадцатый, и парк - любимый с детства Серебряный
бор, родные места. Ноги были совсем мокрые, - ступить в сухое
место было невозможно, как это бывает у нас весной, в конце
марта. Стоит все-таки в такое время носить галоши. На двадцатом я
доеду прямо до Белорусского вокзала, поболтаюсь вокруг него до
вечера, лишь бы опять на глаза милиционерам не попастся.
Денек выдался хороший, солнечный, можно было даже долго
сидеть на лавочке на Цветном бульваре, есть хлеб, купленный на
собранную около цирка милостыню и смотреть на детишек. Правда,
вскоре меня оттуда прогнали другие бомжи, забившие это ценное
место, где за час перед началом спектакля можно заработать на
месяц жизни, тем более, что на представление идет много
иносранцев - без буквы "т", ведь языка в цирке знать не надо. Ах,
эти прекрасные акробатки! Совсем не такие бесплотные как
балерины.
В таких размышлениях я кое-как дотянул до ночи, прождал ее
до утра, когда снова начало подмораживать, но ее так и не было.
Прошло несколько дней, или больше, и к утру становилось все
теплее и теплее. Ночью я обычно дежурил у Горького, днем питался
на милостыню и отсыпался на лавочках в парках и на бульварах. В
дождь прятался в подъездах старых пустых домов с заколоченными
окнами, в основном внутри Садового кольца. Иногда приходилось
драться с другими бомжами, удирать от милиционеров и собак, но,
к счастью, весна выдалась теплая, и я только один раз простудился
и отлеживался опять на чердаке общежития на Малой Грузинской.
Может, она тогда и проехала?
И вот однажды в теплый майский вечер, уже после всех
праздников, я почувствовал, что сегодня обязательно встречусь с
ней, моей подземной принцессой. На улицах уже совсем потеплело, и
можно было ночевать на скамейках. Я лежал на своей скамейке на
Чистопрудном бульваре и глядел на звезды. Лет пятнадцать назад в
такой же теплый вечер мы с одноклассниками решили гулять по
Москве до утра. Все тогда было прекрасно, и гулять хотелось всю
жизнь. Голода не чувствовалось, только один раз мы поднялись
выпить чашку чаю домой к Мишке на Солянке, и снова потом гуляли,
пока не открылось метро.
На этой же скамейке лет через семь я целовался со своей
первой любовью. Ее губы были мягкие и прохладные, и она слабо
отвечала мне. И тоже было тепло, сияли звезды, в сумке оставалась
еще половина бублика с маком, и эти маковые крупинки были на ее
губах и в моем кармане, еще была пустота в голове и ощущение
счастья и бесконечности момента. Даже серые дома на закате были
розовыми. Но вот момент прошел, первая любовь е изменила,
дальье все пошло кувырком.
Теперь я лежу на этой скамейке - грязный вонючий бомж, и
впереди есть только маленькая ниточка, по которой можно вылезти
из этого болота, или ее уже нет. На часах пробило десять. Я
приободрился и пошел опять к Горькому. По бульварному кольцу идти
приятнее, важно только не повторяться, и всегда идти другой
дорогой. Вокруг все цветет, и навстречу попадаются прекрасные
девушки с идиотскими кавалерами. Ну как они могут идти рядом с
такими уродами?
В темноте все кружилось - качались фонари, деревья закрывали
дорогу черными пахучими листьями, ветви дотрагивались до моей
макушки и касались рук, машин и людей становилось все меньше,
зато попадающиеся мне навстречу девушки были все красивее и
красивее, они заглядывали мне в глаза и улыбались. Я шел мимо,
боясь обернуться и окаменеть.
Наконец, я спустился к Трубной площади, поднялся к Петровке,
дошел до улицы Чехова и свернул направо. Надоела эта парадная
Тверская, пойду лучше переулками. Мимо проплыла моя старая
музыкальная школа. А вот девушки навстречу больше не попадались.
В окнах уже давно погас свет, и только в жилых домах еще были
слышны голоса, люди смотрели телевизор или пили чай перед сном.
Теперь уже так не ходят в гости, как раньше. Песен не поют, не
разговаривают, а как было раньше душевно, под гитару, спеть
какой-нибудь романс или долгую тягучую народную песню, да еще на
три голоса. "Глядя на луч пурпурного заката...", или "Утро
туманное", или "Дремлют плакучие ивы", или просто "Ваше
Благородие". Теперь всем это кажется глупым, смешным и
неподходящим, и все смотрят в ящик, да еще все время разные
программы. Да, времена меняются, идешь ночью по улице, песен не
слышно, и никакой радости, особенно если в одиночку.
Я перешел Садовое кольцо и был уже совсем близко от
Горького. Скоро полночь, и сегодня она обязательно придет ко мне!
На небе мерцали звезды, булькала дурацкая реклама, вокзал
освещался специальными прожекторами, прохожих совсем не было
видно. Мои любимые милиционеры грузили в фургон последних бомжей
и запирали на ночь двери вокзала. Теперь на вокзале могут
находиться только особые люди - люди с билетами и московской
пропиской. А мой паспорт уничтожен два месяца назад.
Давно, кстати, я не мылся и не брился! Узнает ли она меня в
таком виде, захочет ли подойти, поцеловать, вряд ли! Что делать,
вначале пусть пустит меня в душ, а потом уже будем целоваться. По
улице поехали поливальные машины. Мне нравится смотреть, когда
они поливают улицы, или когда дворники утречком так уютненько
поливают тротуар на своем участке. Вот брошу все и пойду работать
дворником, как Платонов. Как вам кажется, я еще не свихнулся?
Надо только найти место, где паспорт не нужен.
Улица заблестела, и мне захотелось пройтись прямо по
середине дороги, где днем могут ездить только машины. Милиционеры
уехали. Часы пробили пол первого. Неужели она не придет и
сегодня?
Загудела, ушла в депо последняя электричка. Площадь затихла.
Я плотнее завернулся в куртку, вжался в лавочку и начал считать
минуты. Хорошо все-таки, когда нужно кого-нибудь ждать, и
спокойно думать о чем придется. Скоро уже лето, может, податься
на юг, к Черному морю? Скоро там уже начнут появляться первые
фрукты. Или поехать в Среднюю Азию. Там я никогда не был, и
немного страшно ехать туда без товарища, без подготовки. А что
тут страшного, с другой стороны? Я стал вспоминать все, что знал
про те страны. Конечно, дыни, арбузы, плов, лаваш, горы, песок,
синее небо, мечеть, "Белое солнце пустыни". Без языка, конечно,
тяжело.
Вдалеке послышался стук копыт. Я знал, что она должна быть
сегодня. Это мой последний шанс. Я поднялся с лавочки и двинулся
к мосту через железнодорожные пути. Там она мимо меня не
проскочит. Я спрятался за чугунной оградой моста как партизан
перед немецким составом. Во рту все пересохло, руки и ноги
тряслись от нервного напряжения.
14. Погоня
Постепенно в темноте я стал различать, что по Ленинградскому
проспекту скачут две лошади. Мне казалось, что прошел уже целый
час, а они все приближались и приближались. Вначале за деревьями
почти ничего не было видно. А вдруг она меня не заметит? Надо ее
обязательно остановить, во что бы то ни стало. И кто это скачет с
ней рядом? Надо было мне по-лучше подготовиться, хотя бы
побриться. Но внутренний голос убеждал меня, что сегодня это не
так важно. Замедленное изображение скачки настолько сильно
вливалось в мои мозги, что я непроизвольно стал повторять
движения наездников. Если долго смотреть по телевизору за
маятником одинокого конькобежца на длинной дистанции, то тоже
