зажигается свет, аксакал с шумом двигает железную кровать куда-то
в сторону, кладет коврик у стены. Первая мысль Босха - "Сейчас
достанет кинжаль и будет нас резать на шапка". Аксакал бросается
на колени и...начинает молиться. Сотня поклонов, лбом до пола,
поклон, скороговорка, поклон, скороговорка, и моющие движения
руками. Босх прячется под одеяло от страха. Сейчас ворвутся
джигиты, и начнется джихад. Аксакал спокойно поднялся, свернул
коврик, стал отхаркиваться. Ровно шесть ноль-ноль. "Союз
нерушимых республик свободных" - грянул кривой пластмассовый ящик
на корявой стене с теми же надписями, что и на станции. Прослушав
гимн до конца, аксакал выпил чаю, отослал джигитов, расправил
халат под ремнем. Начался торговый день. Босх все еще лежал под
одеялом.
21 И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и
птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все
люди.
Раннее утро на 16 станции Большого Фонтана, почти Лютсдорф -
осталось от немецких переселенцев. На мысу рядом погранзастава и
монастырь, окруженный высокими стенами. За стенами - вишня,
черешня. Длинный спуск к морю. О, Черное море Одессы! От
монастыря идет металлическая лестница, берег выложен гранитом -
купальня для монахов. Семь часов утра. Солнце играет на тихих
сладких волнах. Тихие быстрые шаги по лестнице. В черном костюме
спускается Босх, на груди - здоровый крест. В купальне он легко
сбрасывает с себя рясу, обнажая мускулы сталевара, бросается в
воду, долго и шумно плещется, а потом обсыхает под теплым солнцем
и ветром. Тело играет. Потом - медленно вверх на молитву. Днем в
перерыве - пляжный волейбол со шлюхами, у которых все груди
наружу. Дальше если идти по пляжу, вообще все голые. Мечта
затворника - утреннее купание, голые груди, вишня, черешня,
кагор. Иногда огромные розы и персики. Все розы мира, южная
страсть и большие звезды. Морские звезды в Белом море.
Босх просыпается. Так хочется еще сухарик!
22 Все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на
суше, умерло.
Снова зимняя Рига, идет мокрый снег, ноги заледенели, от
голода тошнит. Черные узкие улицы, тяжелый каменный дом в
сугробах, узкие окна. Вдруг сквозь щель в двери - теплое гудение
органа. Старушка протискивается сквозь щель внутрь. Босх -
следом. Путь преграждает служка неопределенного пола и возраста,
спрашивает что-то на латышском языке. Босх умоляюще смотрит на
него, кивает, говорит - "я", "я", и его пропускают. Сгорбившись,
садится на заднем ряду. Сверху свисают темные деревянные хоры,
этаж органа. Впереди бормочут неразборчиво, потом все хором "Езус
Христус". Босх сползает вниз. Больше всего ему нравится, когда
бормотание прекращается и вступает теплый орган, исправляя пыль и
мусор слов. Босх греется у органа долго, пока на улице не
начинает светать. Скоро он уже чувствует пальцы и поднимается
вдоль узких окон в темную высь. Сегодня органистом был некто Бах.
Откуда только он такой взялся? Есть, конечно, и другие игроки, но
Босха интересует только Бах. Так бы хотелось с ним поговорить! Но
он наверняка ничего не сказал бы. Да и что сам Бах мог бы
услышать от Босха? Что есть вещи более интересные, например,
вкусная еда, а не сухарики, красивые женщины, танцы, путешествия,
магазины, кино, музыка, вино, наконец. Зачем вам все это читать?
Босх-то все это пишет от скуки. Как Пушкин в Болдине или Набоков
в Париже. А что им было еще там делать? Пушкин попал в карантин,
Набоков - в эмиграцию, Босх - в паломничество, какая разница?
Баху тоже нечего было особенно делать - ведь он не шил сапоги, не
растил огурцы. Если бы ему надо было чинить табуретки, он никогда
бы не сел за орган - некогда.
23 Истребилось всякое существо, которое было на поверхности
земли, от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, все
истребилось с земли. Остался только Ной, и что было с ним в
ковчеге.
Босх отложил Библию и подумал о своих прихожанах. Бабка
Марфа прожила в деревне 94 года, изредка выезжая в райцентр за
солью и спичками. Вот это, я понимаю, мудрость и простота жизни.
О чем она думала все это время? Может быть, на дне ее сундука
хранится необыкновенная тайна, ранняя любовь, огромное
наследство, револьвер батьки Махно, Библия 17 века, монеты
Сиракуз, глаза Нефертити, волос Моисея, плевок марсианина, шнурки
ботинок Ленина, зубочистка графа Толстого, трусы Петра Первого,
презерватив Рузвельта, ластик Мао Цзе Дуна, сушеный зверобой,
носки кирасира, очки Сальвадора Дали. А что останется после
Босха? Серые волны поднимались все выше и выше, Босх съел еще
один сухарик. Чем он помог этим старухам, которым не хватает
денег на хлеб? И зачем ему надо плыть так далеко и опасно? А
вдруг корабль начнет тонуть? До берега так далеко, и вода
холодная, и Босх чувствовал, что он не успел еще подготовиться к
последней минуте, что еще осталось два сухарика и глоток воды, и
что вся его жизнь прошла неизвестно ради чего.
24 Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.
На востоке небо уже серело, до Стамбула оставалось два дня
ходу. Он закрыл глаза и губы его зашевелились. Потом еще день,
другой, - и святые места. Спасательных шлюпок на всех наверняка
не хватит, а ему обязательно надо взять земли с Голгофы. Ее так
не хватает на его родине, этого сухого песка с всемирной пылью,
пропитанного древними слюнями и кровью. Если носить его на груди,
рядом с крестом, снизойдет на тебя Благодать, как говорил ему
владыко Петр. Бесы изгонятся, дали расправятся, откроется дверца
в прихожую царства Божьего. Босх был уже по колено в воде. Во имя
Отца, Сына и Святого Духа, Аминь. Изнуряйте себя постом и
молитвами, молитесь за Господа нашего, за Святую землю, за муки
Его грешные, да святится имя Твое во веки веков, Аминь. Четыре
часа уж, воды по пояс, пора. С Богом!
8. Капитан Вронский
Когда капитан Вронский проснулся, он сразу почувствовал, что
машина работает, как всегда. Это его очень порадовало, ведь
"Адмирал Нахимов" был старой развалиной. Вронский поглядел на
будильник. 5.43. Будильник тикал медленно, но верно. Вронский
порадовался еще раз. Он встал, оделся и включил электробритву.
Она одобрительно загудела. Капитан улыбнулся, обливаясь
одеколоном "Огни Москвы", и подумал, что день начался хорошо, все
пока еще работает, голова в порядке, машина в порядке, значит, мы
плывем вперед. Но когда капитан Вронский посмотрел в иллюминатор,
он почувствовал, что корабль плывет задним ходом. Это его слегка
насторожило, но не поразило до глубины души, как если бы
сломалась его новая шариковая ручка "Динамо". Вронский отвернулся
от зеркала и теперь посмотрел в настоящий иллюминатор. Оказалось,
корабль шел туда, куда нужно. Он надел китель, застегнул его на
все пуговицы и только потом стал заправлять белоснежную рубашку в
штаны и застегивать пуговицы на рубашке. Так он делал специально
каждый день для тренировки. Пора было вставать на вахту и
уверенно вести корабль нужным курсом. Вронский присел 36 раз
вместо зарядки и быстро, не снимая капитанского кителя, переменил
испачкавшуюся рубашку на новую, одел фуражку, ботинки, ремень,
откашлялся и открыл дверь своей каюты в коридор.
Напротив его каюты дверь тоже была открыта и колыхалась в
такт корабельной качке, когда она открылась на всю ширину,
Вронский заметил на койке своего старшего помощника совершенно
обнаженную девушку, читающую второй том "Тихого Дона". Услышав
шум открывающейся двери, девушка опустила раскрытую книгу на
живот, внимательно посмотрела на Вронского, перевернула страницу
и снова подняла книгу к глазам. До начала вахты оставалось 45
минут 30 секунд. Вронский, держась за ручку своей двери, снова
обернулся, поглядел в зеркало, но девушки там не увидел. Тогда он
развернул фуражку кокардой назад и снова посмотрел в сторону
"Тихого Дона". Девушка раздвинула ноги.
Вронский подумал, что горючего оставалось еще на трое суток
полного хода, но если вдруг поднимется ветер и течение будет
встречным, то им придется заправляться не в Сочи, а в Стамбуле.
Там это будет, конечно, дороже. Девушка опять перевернула
страницу и стала есть зеленое яблоко. Вронский сглотнул слюну и
почувствовал, как во рту стало кисло. Надо расслабиться и выпить
чашечку кофе. В конце коридора послышались шаги. Старший помощник
еще должен быть на вахте. Не долго думая, капитан Вронский вошел
в каюту своего помощника и захлопнул за собой дверь. Девушка
почесала плечо. Вронский покраснел.
- Извините меня, пожалуйста, я заметил, что ваша дверь не
закрыта до конца. По долгу службы и по корабельному Уставу двери
должны быть закрыты, особенно в качку. Представьте себе, что
произойдет, если открытая дверь со всего размаху ударит в лоб
какому-нибудь греческому купцу, ему это будет неприятно. Поэтому
я закрыл вашу дверь плотнее. Кстати, второй том мне нравится куда
больше первого. В нем больше жизни, силы ветра и экспрессии волн.
В иллюминатор подул легкий ветерок, зашевелил занавески и
волосы девушки, закрыв ей глаза. Она поправила прическу. Вронский
посмотрел на часы и сел на табуретку рядом с кроватью. Что
говорить дальше, было не понятно. Жуя яблоко, она сказала:
- Продолжайте.
- Особенно мне нравится то место, где Федор ночью идет мимо
стога сена, слышит внутри шорох, это его настораживает, он
залезает туда и в темноте натыкается на гладкие женские руки,
затягивающие все глубже и глубже. Он почти не чувствует уколов
соломы, только удивительный запах свежей травы, мягкие руки,
потом губы и колюче-мягкий мрак вокруг. Вам нравится сено?
- Да, а что, здесь оно есть?
- Нет, я спросил просто так.
В дверь постучали. Капитан Вронский заволновался. "Кто может
идти по коридору в такую рань? Туалет в этом классе есть в каждой
каюте, качки нет, так что из пассажиров могут быть только
любители ранних рассветов. Старший помощник еще на вахте, и он
никогда не покинет своего поста раньше положенного времени.
Значит, у нее есть здесь подруга, родственники или, не дай Бог,
друг. Это ужасно". В дверь постучали настойчивее. Вронский
расправил китель. Девушка легко поднялась с постели, откинув
простыню, задев его плечо тугой попочкой так, будто он был
шкафом, и подошла к двери:
- Кто там?
- Это я, Полина, открой скорее, - послышался женский голос.
- Ты одна?
- Да, да, ну открывай же!
Девушка вопросительно посмотрела на капитана Вронского. Он
пожал плечами, вспоминая стог сена и думая о любви втроем. Это
очень увлекательно, и удовольствие увеличивается в полтора раза,
и понятно, почему. Например, берешь одну блондинку и одну
брюнетку для контраста. Надоела одна, берешь тут же другую, или
одновременно. Тут, правда, нужна определенная сноровка. А можно и
двух рыжих. Или одну - с короткой стрижкой, а другую - с длинными
волосами, но ни в коем случае не толстых.
Оксана, подойди по-ближе и сядь вот так, а ты, Полина,
сюда, сбоку. Теперь поменялись местами. Руками. Ртами. Очень красиво.
Да еще разноцветное нижнее белье, но чтобы одна была обязательно
в черном. Причем во-время этого особенно хорошо обсуждать
французскую литературу. С чего, например, началась французская
революция? Жан Жак Руссо. А что он читал? Рабле, наверное, читал.
Но там-то вообще все уже легко и свободно. Виды гульфиков и
обосранные парижанки. Это, конечно, красиво, со вкусом, причем из
французской революции легко выходит и русская с запозданием на
два века, что естественно, поскольку и христианство приняли на
