и то же, только есть еще и воскресенья." Что ты тогда имеешь? Банковскую
книжку, неоплаченные счета, хладнокровие, что там у нас на обед, кто
приглашен - то же меню, что и на прошлой неделе, те же гости, что и в
прошлом году. Сядь на пригородный поезд в шесть часов вечера в любой день
недели, и ты увидишь этих людей, едущих с работы. Всю скуку мира собранную
в одном месте. Ее столько, что можно стереть огромный город с лица земли.
Скука. Начало и конец пессимизма. И вот тут появляется ребенок. Малыш
ничего не знает о пессимизме. Ты наблюдаешь за ним, слушаешь его, он
цветет с каждым своим вздохом. Он цветет в своем росте, в своих ощущениях,
в познании. В нем есть что-то, что говорит ему, что стоит становиться
старше, учиться кушать, ходиться в туалет, учиться читать, драться,
любить... Он на гребне огромной волны, которая несет его вперед - и ему
никогда не приходит в голову оглянуться и спросить: "Кто толкает меня
вперед? Куда я иду?" Ты смотришь на своего сына и видишь, что у
человечества есть нечто, что заставляет автоматически верить в ценность
жизни. Если бы у тебя был отец, который вошел в волны Вотч Хилз, это было
бы очень важным рассуждением. Когда тебе было три года, я бывало наблюдал,
как ты сидишь на полу и пытаешься самостоятельно натянуть башмачки и
носки, так старательно, и я смеялся. И пока я сидел в комнате среди детей
и хохотал, как крестьянин в цирке,
#то был на вершине волны с тобой. Я впитывал оптимизм детства для
своих взрослых целей. Я был благодарен тебе и обожал тебя. Теперь... -
Оливер сделал глоток и хитро посмотрел на сына поверх края бокала. -
Теперь я не обожаю тебя. Все то же самое. Молодой человек,
неудовлетворенный, как я сам был в молодости, он напоминает мне ту
красивую женщину, на которой я когда-то женился, который напоминает мне ,
что мы пустили к чертям все...
- Отец, - с болью в голосе произнес Тони, - не надо этого.
- Конечно, - бормотал Оливер в бокал. - Конечно же надо. Последняя
воля, последний завет. Оправляясь на войну. Войны помогают тоже. Нельзя
иметь сына, иметь войну. Это уже другая волна. Нет времени остановиться и
спросить, кто толкает меня вперед, куда я иду. Иллюзия цели, достижения.
Взять город. Не важно какой город, не важно, кто в нем живет. Не важно,
что они будут делать, после того, как войска уйдут. Не важно, почему его
нужно взять. Просто надо надеяться, что война продлится достаточно долго,
и что городов хватит, и что ты не вернешься с войны...
- Ты бы не говорил так, если бы не выпил, - сказал Тони.
- Нет? Может, и нет, - хмыкнул Оливер. - Но это хорошая причина,
чтобы напиться. Ты не помнишь, потому что ты был очень мал, но я когда-то
был высокго мнения о себе. Я думал, что я очень самобытное сочетание ума,
чести, усердия и смекалки. Спроси меня что-то тогда, и я быстро, как Папа
Римский, как электронный мозг выдавал ответ. Я был незыблем как
Республика, не было никаких сомнений, уверенность была частью моего имени.
Я был уверен в работе, в семейной жизни, в преданности, в образованности
детей, и мне было наплевать, кто знает это. Я смотрел на мир ясными
глазами сумасшедшего. Я был из прочной семьи, я был сын отца-самоубийцы.
За моей спиной была обеспеченность, колледж и отличный портной, и меня не
поразила бы даже молния, ударившая мне в лоб четвертого июля. И тут за
пятнадцать минут, на маленьком вонючем курорте возле озера, все это
рухнуло. Я принял неправильное решение, конечное. Но может быть,
единственное правильное решение было бы взять тебя за ноги и утопить в
озере, но мое положение в обществе, конечно, не позволили бы мне так
сделать. Авраам и Исаак никогда не поехали бы в Вермонт, какие бы там
ангелы их не ждали. Произошло то, что я направил орудие против себя, хотя
уверен, что ты думаешь иначе. Ну и к черту, - воинственно заключил он. - А
тебе - то что? Ты просто покинул дом рашьше, чем другие и несколько
праздников провел в одиночестве, вот и все.
- Конечно, - с горечью согласился Тони, вспоминая все эти семь лет. -
Вот и все.
- А я просто умер, - продолжал Оливер, не обращая внимания на сына. -
Потом, оглядываясь назад, я знал, что виноват, я говорил, что все дело в
чувственности. Может, так оно и было. Только через некоторое время не
осталось никакой чувственности. Конечно, мы притворялись, потому что в
семейной жизни есть некоторые обязательства в этой области, но к тому
времени было столько всего другого, что мы почти совсем оставили эту
сторону жизни.
- Я не желаю об этом слышать.
- Почему бы и нет? Тебе уже двадцать лет, - сказал Оливер. - Я знаю,
что ты восходящая звезда в этой области. Я не оскверняю ушки девственницы.
Познай Отца и Мать своих. Если ты не можешь почитать их, то хоть познай
их. Это не самое лучшее, но другого нет. Война снова сделала меня
мужчиной. У меня был роман с официанткой в городишке Колумбия, Северная
Каролина. Я отбил ее у офицера и двух капитанов из адъютансткого штаба в
самую последнюю неделю. Это были ужасно жаркие выходные дни и все девушки
ходили без чулок. Если бы я был католиком, я бы серьезно подумал, стоит ли
подчиняться приказам. Ты мой священник, - сказал он, - и моя любимая
исповедальня находится на девятом этаже отеля "Шелтон".
- Я пошел, - Тони направился к двери. - Сам поухаживай за собой, и
напиши мне свой адрес и...
- На прощание, - сказал Оливер. - Три бурбона. Где бутылка? - Спросил
он заплетющимся языком. - Где проклятая бутылка?
Он оглядел пол вокруг стула и нашел бутулку. Он налил себе треть
рюмки виски. Снова поставив бутылку на пол, он прикрыл один глаз, как
стрелок, и швырнул пробку через всю комнату в мусорную корзину.
- Два очка, - удовлетворенно сказал он. - Ты знаешь, что в молодости
я был спортсменом? Я мог бегать целый день, был ловок в бейсболе, хотя
лучшие нападающие все левши. Я давал длинные подачи, хотя не всегда
достаточные, чтобы стать действительно первым. У меня были задатки и
большого военного деятеля, мой двоюродный дядя погиб в Вилдернессе, но
Первая мировая война излечила меня. Я провел шесть месяцев в Бордо во
Франции, и единстсвенный выстрел, который я услышал, был сделан
разъяренным полицейским по двум синегальцам, которые пытались взломать
витрину винного магазина. Не уходи еще, - взмолился он. - Когда-нибудь
твой сын спорсит тебя: "Какие героические события были в нашей семейной
истории?" и у тебя сожмется сердце потому, что ты не задержался еще на
пять минут и не впитал в себя старые семейные традиции. На нашем щите три
великих слова - Самоубийство, Неудача и Измена. И пусть хоть одна
американская семья скажет, что у них лучше.
- Ты уже бредишь, - сказал Тони оставаясь у двери. - Ты болтаешь
несуразицу.
- Это подсудно трибуналу, сын, - серьезно сказал Оливер со своего
стула. - Своя рубашка ближе к отелю "Шелтон".
Тони открыл дверь.
- Не надо, - вскричал Оливер. Он с трудом встал со стула,
покачиваясь, но бережно держа бокал. - У меня есть что-то для тебя. Закрой
дверь.Только на пять минут. - Его лицо мучительно исказилось. - Прости. У
меня был тяжелый день. Закрой дверь. Я не буду больше пить. Видишь...
Он неуверенно поставил бокал на столик.
- Последняя жертва. Подойди сюда, Тони, - упрашивал он, покачивая
головой. - Закрой дверь. Не оставляй меня одной пока. Я завтра покидаю эту
страну, и ты будешь свободен от меня бог знает сколько лет. Ты можешь
подарить мне еще пять минут. Пожалуйста, Тони. Я еще не хочу оставаться
один.
Неохотно Тони закрыл дверь. Он вернулся в комнату и скованно уселся
на кровати.
- Ну, вот, - сказал Оливер. - Хороший мальчик. Дело в том, что
сегодня я пил ради тебя. Не смейся. Ты меня знаешь - я не пьяница. Просто
я так много хотел сказать тебе - я не мог общаться с тобой так долго...
Эти проклятые обеды... - При этом он покачал головой. - Прежде всего, я
хочу попросить прощения.
"О, Боже," Тони закрыл лицо руками. "Не сейчас."
Оливер стоял над сыном, слегка покачиваясь.
- Мы отдали тебя в жертву. Я признаю это. Тогда это казалось
оправданным. Откуда нам было знать, что из этого ничего не выйдет? Если ты
хочешь отомстить, посмотри на меня - это и есть твоя месть.
- Я ничего не хочу, - сказал Тони. - Меня не интересует месть.
- Ты говоришь правду?
- Да.
- Спасибо, сын, - внезапно Оливер потянулся вперед, взял руку Тони
двумя ладонями и с силой потряс ее. - Спасибо, спасибо.
- И это все, что хотел сказать? - Тони поднял голову и посмотрел на
отца, стоявшего над ним полусогнувшись, шатающегося, с мутным взглядом.
- Нет, нет. - Оливер опустил руки и быстро заговорил, будто боялся,
что отсановись он хоть на мгновение, он останется один в этой комнате. - Я
сказал, что у меня есть что-то для тебя.
Он подошел к своему вещь мешку, с глухим стуком опустился на колени и
начал рыться в нем.
- Я давно собирался дать тебе это. Боюсь, больше не представится
удобного случая и... Вот...
Он вытащил маленький пакетик, завернутый в пергамент, перевязанный
резинкой. Стоя на коленях, он неловкими движениями срывал бумагу. Бросив
на пол обрывки, Оливер вытащил старомодные золотые часы.
- Часы моего отца, - сказал он. - Чистое злото. Я всегда носил их на
счастье, хотя всегда предпочитал наручный часы. Он подарил их мне за две
недели до своей смерти. Чистое золото, - сказал Оливер, щурясь на часы при
свете лампы, медленно дрожащими руками поворачивая их перед глазами. -
Старый Уалтэм. Им более сорока лет, но идут великолепно.
Он встал и подошел к Тони, не спуская восторженного взгляда с часов.
- Конечно, ты не будешь носить их, они очень старомодны, но ты можешь
держать их на своем столе или что-то в этом роде...
Он протянул часы Тони, но тот не взял их.
- Почему ты отдаешь их? - спросил Тони, боясь, что это может быть
дурным предзнаменованием. - Если они приносят счастье.
- Счастье. - Оливер горько ухмыльнулся. - Храни их за меня. Может,
так будет больше счастья. Пожалуйста.
Тони медленно протянул руку, и Оливер опустил часы в его ладонь. Часы
были на удивление тяжелыми. Они были массивными и на крышке была
замысловатая гравировка, циферблат немного пожелтел от времени, на нем
были нанесены маленькие староможные римские цифры. Тони посмотрел на часы
- было уже одиннадцать. Черт, подумал он, я упущу Элизабет. Она не станет
ждать.
- Спасибо, - сказал он. - Я отдам их своему сыну, когда прийдет
вермя.
Оливер взволнованно улыбнулся.
- Вот именно, - сказал он. - Это хорошая мысль.
Тони положил часы в карман и встал.
- Ну... - начал он.
- Не уходи еще, - попросил Оллиевр. - Еще не время. Есть еще кое-что.
- Что еще? - в своем голосе Тони старался сдержать свое раздражение
отцом, всем этим вечером, этой печальной и неопрятной комнатой.
- Подожди, просто подожди, - Оливер сделал широкий неопределнный жест
рукой и подошел к телефону. Он сел на кровать, все еще в фуражке и шинели,
и поднял телефонную трубку. Он в нетерпении постучал по рычагу. - Мне
нужен Оранж 7654, - сказал он в трубку. - Это Нью Джерси.
- Кому ты звонишь? - подозрительно спросил Тони.
- Да, - ответил Оливер оператору. - Оранж. - И он повернулся к Тони,
прижимая трубку к уху. - Знаешь, мы переехали в Нью-Джерси несколько лет
назад.
- Да, - ответил Тони.
- Конечно. Ты же был там. Счастливый День Благодарения. Оказалось,
что не больше неудобно жить в Хартфорде, - пояснил Оливер. - И в каком-то
