скрещены на груди, глаза закрыты.
Много говорила она о Идущей жизни и о том, как следует
жить на этом свете. О, кто в силах рассказать, что мы
слышали! От ее слов самый закоснелый и жестокосердный
грешник не мог не плакать, как дитя, один только над всем
смеялся - Гусаковский. На четвертый день к вечеру больная
сказала, что скоро душа ее совсем отрешится от тела, и тихо
заснула. Когда проснулась, подозвала нашего батюшку и
поцеловала у него руку, поцеловала потом верную свою подругу и
неотступную сиделку в болезни - старшую горничную девушку
Марью, велела обнять и поцеловать за нее отца и матушку,
утешить их и попросить, чтоб не плакала, но они лежали оба
больные без памяти, и врачи никого к ним не допускали. Велела
созвать всех дворовых людей, благодарила их за услуги, со всеми
попрощалась и всякого благословила.
Тут поднялся плач безмерный: все рыдали, у меня у самого
слезы лились в три ручья, потому что никогда такой кончины я не
видел. Когда часы показывали семь, больная глубоко вздохнула, и
душа ее оставила прекрасное земное ее тело. Никогда не видел я
такого прекрасного ангельского лица, никогда не замечал у
покойника такой светлой и радостной улыбки, как у нашей
барышни Анны, когда одели ее в бело платье, положили в гроб и
всю ее усыпали цветами... И вспоминать тяжко...
Но мы должны возвратиться к нашей волшебной траве -
к премудрости. Когда сказали нашему барину, что Анна испустила
дух, он расхохотался и на весь двор запел по-петушиному: "Ку-ка-
ре-ку!" Это имело свое значение. В прежние годы, если крестьяне
приходили на работу после восхода солнца, он их строго наказывал
и приказывал петь по-петушиному, и не засчитывал этот день...
Со смерти дочери никто уж больше не слыхал от него ни единого
слова: как только с ним, бывало, заговорят, он сейчас за свое: "Ку-
ка-ре-ку!" Доктора и кровь пускали, и растирали разными мазями,
и поили всякими лекарствами, - ничто не помогло! Сидит,
бывало, по целым часам задумавшись, точно каменный, потом
вдруг вскочит, подбежит к окну, да во весь голос: "Ку-ка-ре-ку!"
Совсем с ума сошел.
На похоронах Анны народу было великое множество - со
всех сел, и господ наехало издалека, и все плакали, потому что все
лишились в ней земного ангела. Такого ангела Бог послал грешному
человеку, нашему барину, чтобы он покаялся в своей лютости и
жадности. А барыня через три недели пошла за Анной, и обе
теперь почивают в одной могилке... Барин прокукарекал у нас еще
год, потом Гусаковский увез его лечиться на воды, куда-то в
Неметчину, - там он и помер. Гусаковский захватил его
духовную, где была запись на церковь, что покойник обещался
построить у нас, похитил его шкатулку с деньгами и стал
богатым паном. Имение продали, деньги отправили какому-то
свояку покойника в Польшу, а у нас стал помещиком теперешний
барин.
Гусаковский мог бы купить себе богатейшее село с
крестьянами, да он был простого роду, а в ту пору такие имения
дозволялось у нас покупать только дворянам. Потому он приобрел
казенный участок в посаде и стал скупать земли у наших
посадских. Помогали ему в этом один еврей и пьяница мещанин:
они ходили по дворам с водкой, спаивали народ и выманивали
земли. Таким порядком завел Гусаковский на казенном участке
богатейшую усадьбу, постройки такие, что подобных никогда не
видали во всей округе! Из посадских земель составил пашни и
сенокосы и зажил настоящим помещиком, по-барски! Случилось
на беду, что меж теми землями, что он выманивал у посадских,
находился домик покойного учителя Леоновича, где проживала
вдова его с детьми - сиротами. Гусаковский решил во что бы то
ни стало завладеть и этим домиком, а вдова и слышать не хотела
о продаже: он был для нее бесценным, как память о покойном
муже, который сам построил домик и развел при нем небольшой
сад, своими руками сажая и прививая каждое деревце, и она не
уступила бы никому ни за какие миллионы. Гусаковский
подговорил своих батраков делать ей всякие пакости и притом
уверил их, что им нечего бояться: я, мол, дружен с нашим судьей и
всегда смогу избавить вас от наказания, коли она пожалуется.
Начался вдруг настоящий разбой: в саду попереломали деревья,
растащили забор. Гусаковский поил их за это водкой, а наиболее
злобных награждал даже деньгами. Дошло до того, что она со
слезами принуждена была отказаться и от земли, и от домика,
продала их Гусаковскому, а сама с сиротами поселилась в наемной
избе на краю посада. Тогда Гусаковский протянул ограду своего
двора дальше, воздвиг новые строения и еще пуще залютовал.
Посмотрел бы ты какие у него были конюшни, какой дом, как в
комнатах все сияло серебром и золотом...
Но по порядку. Построился у нас Гусаковский, как сказано,
на удивленье и стал жить да поживать по-барски, широко. Ни о
ком столько ни говорили, как о нем, никому столько не завидовали.
Кроме большого богатства, была у него и жена-красавица, и деток
трое, что твои цветики, один другого лучше; в усадьбе у них,
бывало, съезд никогда не прекращался: гости, веселье, обеды,
ужины, музыканты гремят, смех, говор, шум! И говорили
завистливые соседи: "Враки, будто неправедное добро впрок
нейдет! Смотрите на Гусаковского: каково поживает! И ничего
он не боится: от пожара застраховался, от градобития
застраховался, все у него верно, все безопасно!" Да... От одного
только - от гнева Божия не застраховался!.. Родила ему жена
четвертого ребенка, справили богатые крестины, гостей наехало в
усадьбу, может, с сотню упряжек. И кто мог бы подумать, что из
малости выйдет такая беда, что в три года лишит Гусаковского
всего, что он имел, и сделает его жальче нищего.
Дело было так: жене его, когда она отдыхала после родов,
вдруг до смерти захотелось водки. Дали одну рюмку, дали другую,
- да как и не дать, когда просит чуть не со слезами? Настроение
тут у всех хорошее... Так угощали ее один день, другой... На
третий - снова. И - незаметно, незаметно, но не больше как в
две недели так пристрастилась она к водке да к рому, что меньше
полуштофа и не показывай. Да ежели бы еще одна пила, - но у
пьяниц такой уж нрав, что им подавай непременно компанию.
Составилась и компания, сначала из таких же, как сама она, - из
дворян, потом из мещанок, и, наконец, из всяких, кто ни
подвернется под руку. Муж отправится по хозяйству в поле или
уедет куда-нибудь, а она сейчас созовет свою компанию - и пошло
пьянство на весь день. Вернется он домой - жена лежит пьяная,
без памяти, и в доме уже стали недосчитываться то того, то
другого. Дальше - больше: стал он прятать да запирать от нее
деньги, а она потащила из дому все, что попадется: золотые и
серебряные вещи и всякое иное добро стало уходить в заклад на
водку Она не довольствовалась уже пьянством дома, а стала
шататься по кабакам, плясала там с лакеями да с солдатами,
угощала всех встречных и поперечных. А он, муж-то, каков ни был
сердитый да злой человек, имел к ней такую любовь, что не в
силах был поднять на нее руки иль обидеть ее каким-либо грубым
словом, а только все ухаживал за ней, да берег ее всячески. Раз
захотелось ей водки до смерти, а он запер все на замки да запоры,
забрал ключи и уехал. Так что же она делает со злости, окаянная?
Берет головешку и поджигает собственную усадьбу! До чего
доводит водка! Недаром говорят, что лукавый ее выдумал!
Гусаковский был в отлучке, дворовые даже видели, как она
поджигала, но когда прибежали - спасенья уже не было: поднялся
ветер, пожар истребил все дотла. Усадьба была застрахована, но
страховое общество говорит: твоя жена сама подожгла, ничего
не дадим. Пропало дело! Осталась одна земля, деньги, какие были,
ушли на новое строительство, а она по-прежнему все тащила из
дому, не бросая своего нрава. Через год, едва окончили стройку, -
опять пожар, неведомо с чего и откуда, - и снова все сгорело.
Упал духом Гусаковский, с горя принялся тоже за чарку, и стали
они пить вместе. Дети все поумирали - болезнь за болезнью на
них, прямо напасть какая-то... Гусаковский с женою переселились
на посад и пошли туг пьянствовать без просыпу, не зная никакого
другого дела. Была еще земля, евреи давали водку за землю;
наконец, землю приказано было продать с молотка, а так как в то
время официально продавать земли евреям было запрещено, то
мы: я, твой отец и другие соседи - явились на торги, купили
землю в складчину и разделили ее между собою по паям. Теперь у
меня сорок десятин, у тебя пятнадцать, остальные же покупали
по две да по три десятины, кто сколько мог. А Гусаковский с
женой дошли до сумы, не раз попрошайничали и у нас, и мы тоже
подавали. Он умер прежде, но и она прожила без него недолго.
Похоронить ее было не на что, я же сам еще и доски на гроб
давал...
Из этого видишь, что ум бывает разный. Бывает ум
истинный, и тот говорит нам, что неправедное добро - не есть
добро; а такой ум, что хорош на обиду ближнего на плутовство
да обман, - не настоящий ум, неистинный, потому что раньше
или позже непременно доводит человека до беды, до гибели. А
неправедно нажитое имение, такое, на котором тяготеют
людские слезы, рассыпается прахом и исчезает. Достаток должен
иметь чистую совесть и светлое лицо пред Богом и людьми, и вот
в чем истинный ум, или премудрость: достаток наживай только
праведно, а неправедного достатка не желай никогда (выделено
мною Б.В.П.).
Чтобы узнал, сынок, как добро наживать, я рассажу тебе
нашу историю, - расскажу о том, как Бог помог нам самим
добиться достатка.
Покойный дед мой был человек очень бедный: не было у
него ни клочочка своей земли, не было ни огорода, ни избы, и
служил он помощником дьячка. Ты сам знаешь, что нет в мире
создания беднее дьячка. Та мышка, что живет в поле, в хлебном
скирде или на гумне, не только кушает досыта, но из шалости
часто даже портит снопы пшенички и гречи. А у той, что в
церкви, нет ничего, разве упадет крошка от ковриги хлеба,
принесенной богомольцем к заказной панихиде, оттого-то
церковные мыши так тощи и наши дьячки так бедны, а про
помощников и говорить нечего. Каковы в самом деле дьячковские
доходы?
Дедушка рассказывал, что терпел и бедствовал он немало,
да беду свою топил не в чарке, а в молитве, в Псалтыри, да в
труде. У дедушки такой уж был нрав, что часу одного он не мог
пробыть без дела, - Боже упаси! Леность дедушка считал за
самый большой грех, и в старости, когда уже по милости Божьей,
у него было все, чего только душа пожелает, до последнего часа не
мог быть без работы; хотя уж ослаб силами и плохо видел, да и
отец мой запрещал ему утомлять себя работой, но он не мог
удержаться, плакал, когда прятали от него инструменты, и
трудился до самой кончины.
А вот что он рассказывал про жизнь свою. Дедушке не
было еще восемнадцати лет, когда из помощника, по смерти
старого дьячка, стал он на клиросе настоящим дьячком. Дедушка
был не из мещанского рода, а из простого крестьянского: отец его
был крепостным и ходил на барщину. Когда помещик проведал,
что дедушка устроился дьячком, наехали его служители,
ворвались ночью в дом, связали дедушку и, как душегубца какого,
повели через все село в барскую усадьбу
Пан видит, что парень красивый, статный, - велел его
развязать и взял в хоромы лакеем. Тогда у крестьянина своей воли
не было, чего пан хотел, то с ним и делал.
Но то, что дедушке моему казалось сначала большою
бедою, вышло ему на счастье. В то время усадьба совсем заново
перестраивалась, - в хоромах повсюду вставляли новые двери,
окна, делали новые полы. Пан уехал куда-то далеко, и дедушка
получил от него приказ присматривать за работами по дому. И
вот он не только досмотрел, чтобы все было сделано как следует,
но от мастеров тех и сам выучился всякой работе. Встанет,
бывало, до свету и давай пилить, строгать, сверлить за
столярным верстаком.
Мастера видят, что у него большая способность и охота
ко всякому делу, - стали ему показывать, а ему того только и
нужно было: в одно лето дедушка выучился столярному,
