Еврей ушел, и тут у барина с моей женою начался разговор
в таком роде: Янкель, мол, совершенно прав - он может
разориться, а аренда корчмы приносит имению чистого дохода
полторы тысячи рублей. Зачем учить мужика? Он до тех пор
только и хорош, покуда остается темным. Как только мужик
выучится, он не станет слушать ни барина, ни священника,
перестанет работать, разленится, и всем будет худо - и пану, и
священнику, и ему самому, мужику. Так говорили барин, барыня и
бывший у них гость какой-то, а жена моя, по простоте, во всем
им поддакивала. Порешили на том, что жена уговорит меня не
созывать более народ на собеседование, и любезный пан сказал ей
на прощание, что приглашает батюшку в следующее воскресенье
после обедни пожаловать к нему - позабавиться игрой в карты.
Приходит жена моя домой и рассказывает мне все это.
"Ну так как же? - спрашивает, пойдешь к ним в воскресенье?"
- Нет, - отвечаю - не пойду, не могу пойти. Пойду в
церковь.
- А знаешь ли, чем это пахнет?
- Знаю: потерей панских милостей. Правда, хорошо,
очень хорошо нам здесь жить с этими милостями. Но скажи мне,
милая, зачем я здесь? На то ли меня здесь поставили, чтоб я
удерживал народ в невежестве, в безнравственности, в диких,
бессмысленных нравах и обычаях и во всех мерзких грехах, или же
на то, чтобы я старался извлечь его из этой тьмы, старался
растолковать всем, как они должны жить и что делать, если
хотят быть людьми, а не скотиной, жить для Бога, для себя и
для души своей, а не для пана, еврея и водки?
При этих словах жена затряслась вся от страха:
"Недолго же мы с тобой были счастливы, недолго! Пропала
теперь моя бедная головушка!"
И верно, чуяло беду ее сердце: с того дня мы оба стали
несчастны. Но что мне было делать? Иначе поступать я не мог!
- Маша, - говорю, - не плачь: у сирот есть Бог Он нас
не оставит! Вижу уж, что нам не жить здесь, но есть и еще
помещики - не такие, как здешний, который из грязи - в князи, а
настоящие дворяне, сердцем помягче, душой поблагороднее:
найдем где-нибудь другой приход. А пойти на попятный я не могу,
это бы меня убило. Отрекшись из-за панских милостей от своего
долга, я не смел бы поднять глаз пред прихожанами, стыдился бы
малого ребенка.
- А вот другие живут же с панами мирно и
благоденствуют!
- И я тоже хочу жить мирно: но я ведь не лезу в его
помещичьи дела, так и он не смеет распоряжаться у меня в
церкви.
- Ты погубишь нас, погубишь! Тебя зашлют в какой-
нибудь беднейший приход!
- Так оно и будет. Но скажи мне, дорогая, разве все наше
русское крестьянство, а хоть бы и эти тысяча двести душ моих
прихожан, Господь Бог создал для панов и евреев? Разве они затем
живут на
Божьем свете, чтобы их луженые глотки еврей и пан
причисляли к своим верным доходам? И я должен смотреть на
это спокойно, должен сказать: "Да, вы не люди: стало быть, вы и
не христиане?"
Но этими словами я не мог переменить ее мыслей. На
другой день она едет жаловаться на меня своим родителям.
Приезжают тесть с шурином и жестоко пробирают
меня. Тесть, старик "опытный", говорит:
- Александр, мы все понимаем, но надобно иметь ум.
Помолчи немного, посиди смирно.
- Да и чего ты этим добьешься? - заговорил шурин. -
Того только, что на твое место пришлют другого, незнакомого, и
народ хуже еще, пожалуй, станет пьянствовать. Ты себя
погубишь, а преемник твой, может быть, человек недостойный,
получит отличное место, - вот и весь итог твоей затеи.
Так они меня загоняли, так измучили, что я обещал им
быть в воскресенье у помещика и играть в карты. Тесть с
шурином уехали, жена успокоилась, опять все стало ладно. Но
совесть моя не успокоилась, - нет, на душе еще тяжелее стало.
На другой день ранехонько приходит сам господин Янкель,
мужчина видный, осанка важная, - таких евреев мне редко
доводилось видеть. Остановился у порога, поклонился
почтительно и окинул меня взглядом с ног до головы.
- Что скажете хорошего? - спрашиваю.
- Меня зовут Янкель, я у здешнего помещика держу в
аренде корчму вот уж, в добрый час вымолвить, тридцать лет
кряду. Я был у пана: они приказали низко вам кланяться и просят,
чтобы ваше преподобие новых уставов не вводили.
- Каких новых уставов?
- Да насчет собеседований, батюшка! Через это я несу
большие убытки, и не столько я, сколько сам пан. Ведь вам
известно - аренда дает пану полторы тысячи рублей, а как
мужик будет сбит с толку да не станет гулять по воскресеньям, с
кого выручишь такие деньги?
- А вы, евреи, что делаете в субботу? Тоже ходите в
корчму пить да гулять, или сидите дома, читаете книги,
учитесь?
- Ай-вай! Вы, батюшка, такой ученый и разумный
человек, а приравняли нас, евреев, к мужику! Евреи - деликатный
народ, а мужик, - ну что такое мужик? Все равно, что скот! Вы
его не выучите, потому что его не для этого Бог сотворил.
- Для чего же его Бог сотворил?
- Для того, чтоб он работал на пана и на вас. Ну а зачем
вам ученый народ? Он так и разбогатеть может. Ай-вай! Оборони
Бог и нас, и вас от богатого народа! Мужик до тех пор только
хорош, покуда беден. Когда он беден, он кланяется, и все с ним
сделаешь, что нужно. Ежели б он, сохрани Бог; стал богат, разве
он пошел бы к вам работать? То и хорошо, что народ беден и
любит водку. За водку мужик и спашет, и сожнет, и скосит, и
смолотит, и все сработает.
Тут вошла жена и дернула меня за рукав, чтоб я вышел в
другую комнату Там она устремила на меня свои кроткие глаза и
говорит:
- Александр! Ты, я вижу, вдался уж в ненужные
разговоры с Янкелем. Не забудь, что ты обещал вчера!
- Не тревожься, - отвечаю, - будь покойна: как уж
решил, так и сделаю.
Вернулся к Янкелю:
- Ну, хорошо, ступайте себе домой, я побываю у барина.
Еврей поклонился и вышел.
В тот самый день явились ко мне жених с невестой
просить повенчать их. Я велел им приходить говеть и повторять
молитвы, да принести записку из экономии: тогда ведь без
дозволения помещика нельзя было венчать его крепостных.
Вечером приходит отец жениха, кланяется и говорит:
- Я пришел к вам, батюшка, заявить, что из нашей
свадьбы может еще ничего и не выйдет: с Янкелем нет никакого
сладу.
- Какого сладу?
- Да насчет водки, батюшка!
- Вздорожала, что-ли?
- Нет, не вздорожала, батюшка, да Янкель с меня уж
слишком много ее требует. Целых двенадцать ведер! А я мужик
бедный. И денег столько нет и продать нечего. Есть одна коровка,
да она больно тоща - какая ей цена нынче! Продать - и на
Янкеля деньжонок не хватит. Есть два бычка, да тех нельзя
продавать: на них я барщину отрабатываю.
- Зачем же тебе двенадцать ведер? Возьми одно, ну...
два, - будет с тебя!
- И я так говорю, да не дадут записки.
- Какой записки?
- Вчера я был в экономии, там велели отправиться к
Янкелю и принести от него записку с печаткой, что мы с ним уже
сошлись, сколько взять водки. У нас так заведено. Пришел я к
Янкелю, а он поставил мне двенадцать ведер. Как мы его ни
просили, как ни плакали, и я, и жена, и сват, - ничего
не получилось: бери, говорит, двенадцать ведер - и кончен
бал, - и полведерка не сбавил!
- Вот как! Ступай, еще проси!
- Напрасно, батюшка, напрасно! Я уж не то, что
просил, я у него в ногах валялся, чтоб хоть что-нибудь сбавил; да
Янкель все подсмеивается только надо мной, да и все жиды
смеялись.
- Ну что ж я тут тебе поделаю? Без записки мне
венчать нельзя!
- Ох, доля ты наша бедная, горемычная! - заплакал
мужик, подошел под благословение и ушел.
У меня тоже покатились слезы. Ведь это рабство,
настоящее рабство! О, бедный ты, родимый народ наш! Доколе
ты будешь страдать?.. Назавтра приходят жених с невестой
повторять молитвы.
- Ну, что, - спрашиваю, - есть записка?
- Есть, - отвечает парень со вздохом, да не дешево
стала! Продали корову, - не хватило, заложили кораллы. Теперь
матушка плачет, - на свадьбе будет без кораллов. Так плачет,
так причитает, что хоть вон беги из избы. Ну, да что же было
делать!
Пришло воскресенье; после обедни я уж не оповещаю о
беседе, но народ сам спрашивает. Отвечаю, что нынче я
приглашен в усадьбу. Один Бог знает, каково было у меня на душе,
но нечего было делать. Под вечер иду с женой в усадьбу - играть в
карты. Но у меня в мыслях все проклятая записка, Янкель, и то,
как наш бедный крестьянин, живущий на своей родимой русской
земле, хозяин в своей хате, кланяется в ноги некрещенному
пришельцу-еврею, и тот еще смеется, издевается над ним! Не
могу забыть, как бедный человек единственную свою коровенку;
что всю его семью кормила, должен был гнать на базар и
отдавать там за половину цены, как жена его закладывает у того
же Янкеля последние кораллы, на которые весь век работала,
чтобы украсить ими лик свой, - из-за чего? Из-за мерзкой,
треклятой водки; из-за того, чтобы Янкель с паном царствовали!
- Что-то наш батюшка невесел, - говорит барин.
- И я то же замечаю, - отозвалась барыня, - что
батюшка что-то не в духе, будто сам не свой. Здоровы ли вы?
- Простудился немного и схватил насморк, - говорит
жена.
А я сижу в барском кресле, точно на горячих угольях.
- Ведь лучше, не правда ли, проводить время здесь с нами,
- продолжала барыня, - чем убивать здоровье с этими хамами?
Ведь это скоты, быдло! К чему им эти ваши собеседования,
ученье? Батюшка хотел бы их сделать людьми, но это напрасный
труд.
Я не возразил ни слова, но чувствую, что кровь бросилась
мне в голову и сердце, как молотом, застучало в груди.
Таково было мое веселье у пана на картах! Когда вечером
мы пришли домой, жена не могла выжать из меня ни единого
слова. Мне стыдно стало перед самим собою, что я - священник,
пастырь, бросил свою паству, забыл свой долг и пошел туда, где
совсем иные понятия о Боге, о человеке, о моем возлюбленном
народе! Да самого утра я проворочался с боку на бок в постели и ни
на одну минуту не мог забыться сном. В голове стучит, как на
мельнице, горячка прожигает до костей... Так - один день, другой
и третий, - хожу, как больной: сам себе опротивел.
В субботу вбегает ко мне отец жениха, весь заплаканный:
- Ох, батюшка, благодетель, отец духовный! Великое
несчастье! Что мы станем делать, бедные?
- Что случилось? - Спрашиваю.
- Я, батюшка, сами уж знаете, сошелся с Янкелем на
двенадцати ведрах: дал ему деньги, заложил кораллы, и взял водку.
Привез в бочке домой, поставил в клети бережно, подложивши
под бочку бревно, да покрывши ее и сверху и с боков холстами,
одежей, мешками, как обыкновенно это делается, чтобы вино не
усыхало. Стоит оно себе так со вторника, вдруг, слышим, - по
избе будто винный дух пошел. Что же такое! - Смекаем себе: -
В клети в бочке водка, отчего ж не быть в избе духу? Ну и
успокоились и посмотреть не потрудились. Нынче утром вышла
хозяйка из избы, а оно и на дворе водкой пахнет! Пошла она по
тому духу да и завязла в какой-то жиже - а жижа-то эта от
водки! Мы - к бочке: пустехонька! Жид, нехристь, бочку-то дал с
червоточиной - водка, почитай, вся и вытекла! Батюшки,
голубчики, что теперь делать?
- Ну, тут уж я твоему горю не лекарь - ничем помочь
не могу!
- Да вот что, батюшка: вы их уж завтра же и
повенчайте, а то вся водка вытечет Мы замазывали ее, дыру то, и
салом, и золой, и всем, чем кто ни советовал, - течет все да
течет, ни что не помогает! Ходил я к Янкелю, рассказываю ему,
что он с нами сделал, разбойник, а он мне на это: "Надо было, -
говорит, - свою бочку привозить, коли моя нехороша!" И еще
смеется: "После этого, - мол, записки тебе не дадут: надо еще
прикупить водки.
- А записки у вас так и нет еще?
- Обещали выдать! Да не выдали.
- Ну так как же я венчать стану? Ступайте опять к
пану, постарайтесь получить от него записку. А за водкой не
гонитесь - пропадай она пропадом! Потерял ты из-за нее и
корову, и деньги, - ну и будет с тебя. Да так оно, пожалуй, и
лучше: меньше будет пьянства, меньше греха.
Схватился бедняк за голову и ушел, обливаясь слезами.
