Вечером он опять у меня: записки не выдали, велели взять у
Янкеля еще три ведра. Это возмутило меня. По просьбе
прихожанина я написал в экономию, умоляя сжалиться над
бедными людьми и не чинить им препятствия. Оттуда получил
короткий ответ: "Прошу не вмешиваться в дела моих
крепостных и не принимать на себя обязанности их защитника.
Священнику принадлежит право венчать, экономии - выдавать
или не выдавать дозволения". Еще две овцы ушли на водку, и с того
дня нога моя не была больше у помещика. Скотину мою стали
прогонять с панского пастбища, мельник получил приказ не
принимать на размол моего хлеба, хоть я имел на это
законнейшее право, лес для топлива отводили мне самый худший
и на таких местах, куда ни проехать, ни пройти было
невозможно. Рабочие волы мои и коровы стали падать от
бескормицы, чинились мне всякие пакости и напасти, и, наконец,
поехал барин к митрополиту и сказал, будто я у него народ
бунтую! Короче говоря, на приход мой был назначен священник,
про которого Янкель наперед разузнал достоверно, что он "очень
разумный человек". И вправду он был очень разумный человек, да
что об этом говорить! Пришлось нам уезжать в позднюю осень,
Филипповым постом, в самое бездорожье, грязь и слякоть. Вещи
наши промокли и попортились, я сам простудился, - кашляю с
тех пор и хвораю постоянно. На новом месте я нашел пустыню:
дом без крыши, покосившийся от ветхости, хозяйственных
построек никаких; в церкви беспорядок, в приходе пьянство,
воровство, нищета. Словом, сказать, бедствую, Онуфрий, тяжко
бедствую!..
Вот что рассказал мне тогда друг мой, и жгучая боль
охватила мое сердце, когда я увидел, что такая чистая душа
столько терпит за народ свой.
С того прихода опять его перевели, и так до шести раз
перетаскивался он с места на место, разорился окончательно и
потерял здоровье. На пятнадцатом году священства дали ему,
наконец, казенный приход в Горах. Тут бы можно ему успокоиться
и отдохнуть, да пришла смерть. На вот, прочти письмо, которое
прислал он перед самой кончиной. Читай вслух...
Николай. "Дорогой друг мой!
Знай, что когда ты будешь читать это письмо, я буду уже
в лучшем мире, где не доймут меня ни паны, ни жиды, ни водка.
Много страдал я в этом мире, но не раскаиваюсь, что служил Богу
и ближним, хотя чувствую себя в долгу пред детьми моими. Я не
оставляю им наследства, не оставляю вообще ничего, кроме моего
благословения, чтобы они верно и нелицемерно служили своему
народу, ведя его к познанию Бога и правды, как старался служить
ему я. Правда, силы мои были слишком слабы, и царство тьмы и
греха победило; но придет час, когда народ познает Бога и поймет
самого себя, умудрится, отрезвится и добьется своей чести и
своего счастья,
Ежели чрез неделю не получишь от меня другого письма,
- помолись о душе моей: это будет знак, что тело мое уже в
могиле. Обнимаю тебя сердечно и благословляю жену твою и
детей.
Твой навеки Александр!"
По лицу Онуфрия полились слезы - чистые и
непритворные, как чиста и непритворна была дружба,
соединившая этих людей.
Несколько времени он не мог говорить; Николай тоже
тихо плакал. Наконец, старик продолжил рассказ:
- Всякий раз, когда я читаю это письмо, я не могу не
плакать. Но мы с тобой заговорились и отошли от настоящей
сути нашей беседы - трезвости и умеренности. Ну, понимаешь
ли ты теперь, отчего наши Общества трезвости не удержались,
несмотря на указ консистории и на то, что священники, не все
правда, но почти все, имели горячее и твердое желание вырвать
народ из страшного рабства водки?
Николай. Понимаю, дедушка, теперь понимаю. А какая
еще четвертая трава?
Онуфрий. Про четвертую траву, про труд, много бы
стоило поговорить: это вещь очень важная. Слушай же и
старайся запомнить каждое мое слово.
Господь Бог каждому из нас дал какую-нибудь особенную
способность: одному - к науке, другому - к искусству какому-
нибудь, третьему - к ремеслу, четвертому - к сельскому
хозяйству, пятому - к пчеловодству и так далее.
Но честь и заслуга человека пред Богом в том состоит,
чтобы всякий из нас всеми силами и всею душою предан был тому
делу, к какому имеет способность.
Подлинно, скажи сам: не диво ли, что человек ухитряется
при помощи пара ездить по земле и по морю, что нынче этот пар
двигает мельницы, заводы, фабрики и всякие чудеса творит на
свете?
Слыхано ли, чтобы молотилку можно было возить в поле,
да ею там в один день не только целый скирд обмолачивать, но
еще и само зерно отлично отвеять, очистить, отделить хорошее
от к плохого, так что бери прямо и ссыпай в амбар! Каким
образом человек додумался до того, чтобы при дорогах
понаставить столбов, нацеплять на них от одного к другому
железных проволок, да и пересылать по ним вести с быстротой
молнии из конца в конец света? Вот что значит труд! Ведь
человек трудится не только руками, но и головой: думает и
передумывает, как бы сделать что-нибудь умное и полезное, как
бы с меньшими силами сделать большую работу, как бы плохое
улучшить, малое умножить и увеличить, как бы наилучше
воспользоваться тем, что Бог дал. Один что-нибудь придумает,
другой ума своего приложит, третий обоих поправит - и
выходит дело полезное для всех.
Так и другие народы трудятся: работают и руками и
головой, выдумывают, иначе сказать, изобретают хитрые орудия,
машины и всякие приспособления, пишут книги, учат друг друга и
все дальше идут.
Ну да труд труду рознь! Что в том, что наш крестьянин
работает из сил выбиваясь, когда в труде его подчас нет никакого
смысла, когда труд его не приносит никакой пользы?.. Ну вот, к
примеру: на базар везут и ведут все, что у кого есть: хлеб, свиное
сало, корову; лошадь. Стоят наши возы с хлебом и картофелем, и
у немцев-колонистов тоже - с хлебом, с картофелем; наши
женщины с маслом и молоком - и немцы с маслом и молоком.
Являются покупатели, но каждый походит сначала к немцу, хоть
немец свой товар продает дороже нашего крестьянина. Хлеб у
немца чистый, сухой, отвеянный на веялке. Немец постыдился бы
выехать на торг с хлебом невеянным, нечищенным: у всякого
немца на гумне есть опрятный ток, есть непременно веялка; хлеб
он всегда провеет в веялке раз и два, хорошее зерно везет на базар,
а плохое оставляет дома для лошадей, для скотины, птицы -
оттого хлеб у него полновесный и идет по хорошей цене.
А наш мужик везет сор, да такая ему и цена! Евреи так и
говорят: немецкий хлеб панский, а русский - мужицкий. Как
только немка покажется в городе с корзинкой, где у нее творог и
масло, барыни сейчас же заступают ей дорогу: товар у нее из рук
рвут, потому что у немки масло желтое, душистое, глядеть
любо. А наша баба со своим маслом ходит по всему городу, просит,
набивается, покупщик видит, что оно белое, как мел, на вкус
горькое, пересоленое, и не берет. Это не выдумка, это сущая
правда! Вот мы и видим: немец работает, и наш мужик
работает, но не такова работа немца, как работа нашего, и не
таков товар немецкий, как наш. Немка ухаживает за коровой из-
за молока и масла, и наша крестьянка ухаживает, да прок-то у
них выходит разный.
Есть и у нас, я знаю, хорошие хозяева и хозяйки, но их,
правду сказать, очень мало.
Конечно, летом, в страду народ наш действительно
работает, потому что знает: ежели не поработать, придется
погибать с голоду. Но в другое время куда лучше его поймешь:
скажем, если приглядишься к работам общественным или
сгонным. Как придет зима, да заметет дороги, да сгонят народ
расчищать снег (не даром, а за плату), ты стань себе поодаль в
сторонке и присмотрись. Тогда увидишь, что на работу, которую
и один сработал бы, вышло десятеро, а то, что сработали бы
десятеро, делает сотня человек, потому что не работают, а
лишь торчат весь день на морозе. Насилу-насилу то один, то
другой нагнется: но приглядись, как он поднимает лопату, как
кидает снег, как ему приятнее мерзнуть, чем шевелиться за
делом, как он кряхтит, стонет, после каждой лопаты отдыхает,
да опять с четверть часа стоит, пока надумается, в какое место
снова запустить лопату...
Насмотришься на все это и подумаешь, что из такого
народа ничего путного выйти не может, разве ежели только Сам
Господь Бог вдохнет в него новый дух и просветит его, потому
что он как был рабом, так и остается. Он еще не свободный
человек, а раб, который тогда лишь работает, когда чувствует
над собой палку: а как нет палки - нет у него и чести, и он не
стыдится простоять весь день без дела и потом протягивать
руку за платой!
И все это оттого, думается, что у нашего народа веками
образовался нрав: не заботиться о том, что будет завтра, лишь
бы прожить как-нибудь нынешний день. Потому что прошлые,
старые времена подлинно были ужасные. Народ страдал от
крепостной неволи, а тут еще житья не было из-за постоянных
нашествий: то татары, то поляки, то немцы, то турки, то
шведы какие-нибудь еще...
Спроси эти могильные курганы, что усеяли нашу землю и
прикрывают собою татарские, турецкие да и наши русские кости.
Они скажут тебе: "Страшно было жить во времена, когда по
этим краям рыскали орды татарские". Ты видал, может быть,
саранчу и знаешь, как она спустится темною тучей на нивы, в
одну ночь сожрет все до последнего колоса, до последней былинки,
поднимется утром и улетит, а на ее месте остается одна черная
земля. Такими же бесчисленными тучами налетали на нас в
старину татары: убивали или уводили народ в полон, в рабство,
грабили все без пощады, а чего не могли забрать и увезти с собой,
то жгли и истребляли, оставляя за собой полное безлюдье, голую
пустыню. Но вот схлынул татарский потоп, - народ, кто сумел
спастись, укрываясь в лесах, в дебрях, в тростниках, в
неприступных болотах, возвращается на оставленные пепелища.
Что ему было делать? Бедный селянин сколачивал себе на скорую
руку какую-нибудь хижину, вроде шалаша, да так и жил, потому
что всякому невольно думалось: зачем строить хорошую избу,
заботиться о хозяйственном обзаведении, трудиться,
издерживать последние гроши, когда, быть может, через месяц,
через полгода, через год, снова нахлынет татарва, да все это
выжжет и разграбит? А ведь татары хозяйничали в нашей
русской земле не год и не два, а около трехсот лет! Оттого-то в
народе нашем и сложился нрав: жить одним днем, хватило бы
только на сегодня, а завтра - как Бог даст.
Мы смотрим на немцев и удивляемся тому, что у них дома
и строения просторные, что у каждого на дворе колодец, при доме
садик, но и у них тоже такая уж эта привычка от дедов и
прадедов. Каким образом? А таким, что когда нас губили,
разоряли, жгли -немцы сидели в своей земле, как у Христа за
пазухой, жили да поживали, да добро наживали. Даже позднее,
лет двести тому назад, когда турки пришли к самой
Вене, немцы с ними не могли справиться, и наш народ
опять-таки пролил свою кровь для того, чтобы немцам было
покойно. Легко теперь им смеяться над нашим невежеством, над
нашей бедностью; легко немецким колонистам заводить у себя
всякие хорошие порядки, когда они не знали татарских
нашествий, и наша же славянская рука спасла их от ига, вроде
того, под которым мы страдали целые века.
Но следует с горечью признать: труда, работы все мы
боимся и стыдимся. У нас обычай, что ремесленником должен
быть непременно, если не немец, то поляк, а торговцем - еврей,
оттого мы как бы и не народ: горожане у нас все больше евреи или
другие чужеплеменники; русский же умеет только по-
стародавнему орудовать сохой да еще кое-как выходит в учителя
и священники.
Оттого мы и бедны, что все барыши попадают у нас в
чужие руки, и нашим трудом обогащаются иноплеменники.
Между тем как наибольшую честь свою мы должны полагать в
труде, в работе, и всякий добрый отец в нашем русском
крестьянстве, когда у него есть дети и достаток, должен
стараться выводить их в ремесленники, в купцы, дабы в нашей
земле мало-помалу завелось свое русское городское сословие -
ремесленники и торговцы.
Поотстали мы, правда, крепко поотстали, но при доброй
