бедность, порча нравов, воровство и всякие грехи.
Конца и предела уж не было пьянству к тому времени,
когда, точно голос свыше, разошлась в народе молва об Обществах
трезвости и умеренности, когда священники стали объяснять
народу, что он стоит над бездной и увещевали его дать зарок не
пить.
Теперь именно я должен тебе объяснить, отчего эта трезвость и эти
общества продержались недолго, и как случилось, что диавол помешал добрым
начинаниям консистории и духовенства. Еще в то время, когда и слухов не
было об Обществах трезвости, были между нашими священниками такие, что сами
крепких напитков не употребляли, ненавидели пьянство, считали его главным
врагом своего народа, всеми силами проповедовали против него в церкви и
склоняли прихожан к трезвой жизни.
Таков был и наш покойный отец Андрей Левицкий, но еще лучше
оказался впоследствии сын его - Александр. Он был мой
сверстник, с самого детства мы были с ним очень дружны,
потому что вместе учились в школе при помойном Леоновиче, на
одной лавке сидели. Постоянно вместе в детские игры играли и
так подружились, что дня не могли пробыть друг без друга.
Александра отправили учиться во Львов, а я остался дома, - у
дьяка уж доучивался Псалтыри и церковному уставу. Но когда он
приезжал домой на праздники или на каникулы, я, бывало, всегда
бегу встречать его далеко, и потом уж мы с ним не разлучались до
нового отъезда его во Львов.
Долго было бы рассказывать, как мы любили друг друга,
точно родные братья, как мы вместе ловили рыбу, бродили по
болотам за птицей, а потом, вышедши уж из детского возраста,
работали вместе по хозяйству: на гумне, в огороде, в поле. Как он,
бывало, рассказывал мне о том, что узнал в школе или из книг;
когда мы иногда далеко за полночь просиживали вместе, читали,
рассуждали. Потом Александр поступил в семинарию, окончил ее,
должен был жениться и сделаться священником. Перед
женитьбой и рукоположением приехал он погостить у родителей,
и тут мы в последний раз провели вместе почти все лето.
Александр нимало не возгордился от своей учености, не переменил
общения со мною, своим старым приятелем, и мы по-прежнему
ходили вместе купаться, сушили сено, возили снопы и справляли
всякие хозяйственные работы, потому что никакой работой он
никогда не брезговал.
Раз, день был жаркий, выкупались мы утром в реке и идем
домой; поднялись на холмик за церковью, где и теперь стоит
ветвистый дуб, и сели под ним отдохнуть. Оттуда наш посад
виден, как на ладони, со всеми окружающими селениями.
- Прекрасный Божий мир! - сказал мой друг - Отчего
люди не так добры, как прекрасен милый сердцу земной мир? Да,
люди не стоят всего того, что Бог для них создал, не стоят этого
Божьего мира! Один другого ненавидит, один другого обижает,
один другого поедом ест, как щука малую рыбешку! Не так ли,
Онуфрий?
- Похоже на то, - отвечаю.
- Видишь ты, вон там, это строение?
- Это винокуренный завод, - говорю.
- Это завод людской нужды и горя.
- Как так?
- Так именно. Люди трудятся без устали, как муравьи,
ночи прихватывают, и остаются нищими, потому что водка
отнимает у кого половину плодов его работы, а у кого и все без
остатка. Когда же свое спущено, такой отпетый и перед чужим
не остановится. Отсюда грехи и позор. От водки у нас всякие
лихие дела творятся, и вся беда происходит, и покуда народ не
бросит проклятой водки, не будет у него добра, останется он
вечным рабом. Пьешь ли ты водку, Онуфрий?
- Пью. А что?
- Я не пью. Оттого, что я ненавижу ее, оттого, что
повсюду я встречаю бедных детишек - голых, босых, грязных,
голодных... Вот отчего я ее ненавижу, вот отчего я ее в руки не
возьму, - тело мое ее не принимает, как вора, разбойника,
душегубца я не приму в дом, оттого что он недостоин моего
гостеприимства.
- Александр, - сказываю, - коли ты не пьешь, так и я
не стану пить с нынешнего дня.
- Не будешь?
- Нет, не буду: у меня слово крепкое. Но тебя станут
соблазнять!
- Никого я не послушаю.
И я не обманул своего друга: с того дня я уже ни разу и в
рот не брал водки, а когда стал хозяином, изгнал ее вовсе из своего
дома. Я тоже считаю водку врагом и так же ненавижу ее,
виновницу бедности, безграмотности, унижения и позора нашего
дорогого русского народа, как искренно ненавидел ее незабвенный
Александр.
Разошлись мы в разные стороны, как люди обыкновенно
расходятся: один - на запад, другой - на восток; но мы не
перестали любить друг друга и сердцем всегда были вместе, - не
было такого дня, чтоб я не вспомнил своего друга и сверстника. Он
женился, рукоположился и получил приход далеко где-то, по ту
сторону Днестра. Несчастный он был человек, несчастный
оттого, что любил правду, всегда шел прямою дорогой, и никакая
сила не могла своротить его с правого пути. Умер он в молодых
летах, - загрызли его лютые вороги; умер в бедности, оставив
жену и пятерых сирот, но Господь их не оставил, - все они как-
то выучились и стали людьми. Так за праведные дела отца
Господь наградил детей. Перед смертью он написал мне письмо,
которое я храню доселе на память об нем. Как кончу этот рассказ,
дам тебе его прочесть.
После того, как он уехал в свой приход за Днестр, не
видались мы с ним годов с шесть; но в это время выходила у нас
замуж сирота - внучка отца Андрея Левицкого, племянница отца
Александра, и Александр приехал к ней на свадьбу Была ранняя
осень, погода стояла прекрасная, с лунными, как нынче помню,
ночами. После венчания началось свадебное пиршество, - играла
музыка, гости веселились, пели, как обыкновенно тогда водилось у
нас в домах священников. В самый разгар праздника Александр
подошел ко мне, взял под руку, мы с ним тихонько вышли и
направились на холм за церковью, под дуб, о котором я уже
говорил. Там мы уселись друг подле друга, как старые приятели, и
между нами начался разговор, который я хорошо помню, да и
никогда уж не забуду.
- Я с трудом узнал тебя, - говорю, - Александр, до того
ты изменился. Болен ты был тяжело, что ли?
- Был болен, брат, и продолжаю болеть - сердцем.
Нынче свет таков стал, что те только живут припеваючи, у кого
сердца нет, а мне Бог дал сердца больше, чем надобно, и вот я
несчастен. Бедствую, тяжко бедствую!
- Бедствуешь? А я думал, что ты себе живешь, как у
Христа за пазухой. Там у вас за Днестром край такой прекрасный,
цветущий, веселый, земля хорошая, плодородная. Как могло
случиться, что ты бедствуешь?
- Послушай - расскажу. Вы, миряне, думаете, что нет
счастливее человека, как священник... Я и сам так думал, покуда не
знал света и людей, но теперь все иначе вижу, - не так, как
прежде. Ты знаешь, я уже на втором приходе?
- Отчего же? Первый тебе не понравился?
- Мне везде нравится, да не дают жить, где нравится, а
гоняют с места на место, как преступника, и теперь, верно, уж
придется мне так странствовать до тех пор, покуда не успокоюсь
на веки в могиле. Паны меня крепко невзлюбили и точат на меня
зубы, а ты сам знаешь, что священники в их руках.
- За что же они прогневались?
- Расскажу по порядку Когда я был назначен на первый
мой приход и поехал туда, осмотрел все: церковь, строения,
огороды, землю и познакомился с людьми, - я молил Господа Бога:
"Боже, аще воля Твоя, дай мне на этом месте и кости мои
грешные сложить. Не хочу я больших достатков: я хочу жить
только для моих прихожан, хочу быть им наставником и
путеводителем ко всему хорошему и доброму - землица эта, мой
и их честный труд пропитают меня". Пошел я с женой
представиться помещику - попечителю моей церкви, он принял
меня, как родного брата, до крайности любезно и радушно, и
просил меня обращаться к нему во всех нуждах. Лесничему тут
же дано было приказание отпускать мне из барской рощи и дрова,
и лес на постройки, а через несколько дней, смотрю, панские
рабочие одни - пашут плугами, другие - засевают, третьи -
боронуют мое поле. "Господи, - благодарю я Бога со слезами, - за
что Ты послал мне милость жить с такими добрыми людьми?"
Вскоре помещик сам приехал навестить меня на новоселье,
разузнал обо всем, чего у меня не хватает, поговорил, посидел,
опять обещал мне свою помощь на обзаведение хозяйством, а при
прощании пожал мне крепко руку и говорит: "Рука руку моет".
Последние слова я как-то пропустил мимо ушей, а они,
оказывается, имели особое значение.
На следующий день приходят плотники, маляры,
осматривают дом и принимаются за работу: перестроили нам
жилье как нельзя лучше, где только что нужно было - все
сделали! Жена моя всякий день ходит к панам в усадьбу: дружба,
вишь, у нее с помещицей пошла такая, что жить друг без дружки
не могут! Скотинка моя пасется на помещичьем лугу по брюхо в
траве; душа радуется смотреть, как они возвращаются домой
сытые, гладкие, веселые. Чего же мне еще не доставало? Не
житье, а прямо рай, настоящий рай!
Но огляделся я получше, вижу - беда! Никто не умеет
перекреститься как положено, никто не знает Отче наш, никто
не слыхал о заповедях. Одна водка, великая госпожа, простирает
свое царство всюду - до самой убогой избы. Придет воскресный
день, праздник, в церкви почти никого нет, а корчма спозаранку
полнехонька. В полдень в нее уж не протолкнешься: играют на
скрипках, пляшут, поют, гуляют, потом ссорятся, дерутся,
судятся...
Арендатор-еврей, с окладистою и длинною бородой, ходит
важно, как барин, в атласном халате: у него в доме золото и
серебро, за обедом щи и мясо, а крестьянин хлебает квас с луком,
да отуманив голову вонючим перегаром, забывает о том, что он
человек! Еврейская кладовая битком набита закладами - гниет
крестьянское добро из-за проклятой водки, а народ не может
взять в толк, отчего это так. И всякий полагает, что так и
должно быть, что иначе и невозможно.
После первой же моей обедни в воскресный день я объявил,
что будет вечерня и потом беседа. Проблаговестили к вечерне -
никто не пришел... Всего-то и народу в церкви: пономарь да
дьячок, "Зачем вам напрасно трудиться, батюшка? -Говорит
пономарь. - Тут народ к этому непривычен. У нас что
воскресенье, что праздник какой, - всегда в корчме играют
музыканты, и оттого ребята и девушки весь день там".
В следующее воскресенье я опять после обедни говорю,
чтобы собирались к вечерне и на беседу - и опять церковь
пустехонька: пришла одна какая-то девушка. Я рад и этому, учу ее
одну. Девушка ушла из церкви счастливая, что умеет уже
правильно перекреститься и выучилась прочесть как следует
молитву Царю Небесный. В третье воскресенье у меня на беседе
уж шесть человек, в четвертое - двенадцать, в пятое -
полцеркви. Учу со всем усердием, молодежь слушает меня с
охотой и отвечает толково. Радуюсь, как невесть чему, на душе у
меня такая благодать, такое веселье, - больше, чем если бы кто
подарил мне кучу денег. Но недолго продолжалась моя радость. В
то же воскресенье была жена моя в гостях у помещицы. Вдруг
прибегает еврей-арендатор из корчмы, Янкель, и прямиком к
помещику: "Вельможный пан! Вы не знаете тут, что у нас
делается!.. Делается то, что никогда не бывало! Ай-вай! Это
грабеж, это разбой, это ужас, что такое! Я аренду плачу, я
музыкантам плачу, а весь народ в церкви! Это никогда не бывало!
Это новый, совсем новый закон какой-то! Ежели так пойдет
дальше, аренда не будет стоить половины теперешних денег; а
мы с вами, вельможный пан, таки, извините, оба останемся в
дураках! Ай-вай! Зачем учить мужика? Тьфу! Кому это нужно?
- Ведь у тебя, любезный Янкель, семь дней в неделе, -
сказал помещик. - Эти два-три часа не принесут большого
убытка.
- Вельможный пан, - отвечал Янкель, низко кланяясь,
- вы умный человек, вы сами знаете: эти часы в воскресенье
стоят мне дороже всей остальной недели! Ей-богу, по совести
говорю, ежели у меня отнимут эти часы - аренда не стоит
половины денег!
- Ну, ну, - говорит пан, - успокойся, Янкель, я поговорю
со священником.
- Пожалуйста, поговорите! Я бедный еврей, так
шутить не годится!
