во всем дворе твоем не было ни на одну полушку неправедного
добра - чужого, добытого обманом ближнего, кривдой. "Чужое
добро впрок нейдет", - говорит русская пословица. Чужое добро в
доме - все равно, что горячая головешка под соломенною крышей:
берегись! Во-вторых, что легко пришло, то легко и уйдет, а что
добудешь в поте лица, умом да трудом своим и семьи своей, то
умножится и принесет плод во сто крат В-третьих, не забывай
церковь Божию: из имения твоего каждый год приноси дар на
церковь, во славу Божию. Господь Бог в этом не нуждается,
потому что все богатства и вся слава наша - прах и тлен в
сравнении с небесами и ангелами, которые ему служат. Но это
нужно для нас самих, для обновления любви и благодарности в
сердцах наших. В-четвертых, помни о бедных, об убогих,
несчастных, помни о нуждах своего сельского мира, о своей
великой русской родине, и, где надо, дай охотно. В-пятых, не
гордись и не величайся своим богатством. Что твое богатство
против богатства других, настоящих богачей, и что богатство
всего мира против одной только звезды небесной? То же самое,
что одна жалкая песчинка против необъятной громады песков
пустыни! Чем же тут гордиться?..
Покойный родитель твой рассказывал тебе про нашего
барина?
Николай. Рассказывал и про барина, и про барыню, что
это были господа очень добрые.
Онуфрий. Рассказывал и про барышню Анну?
Николай. Про дочку их покойный батюшка рассказывал,
что она была очень богомольна и добра.
Онуфрий. Да, так... Хотя... про них было много толков. Но
то, что я про них знаю, что я у них сам видел и слышал, того,
друг, сплошь да рядом не увидишь и не услышишь, разве в книжке
какой можно прочесть.
Смолоду барин наш был очень горд и лют нравом, большой
кусок нашего посадского озера оттягал себе под сенокос, - да не
помянется ему грех на том свете! Но Бог смирил его, он
опомнился и под старость сделался такой кроткий да добрый,
что равного ему в этом у нас потом никого уж и не было. Как
прежде народ боялся его, точно страшилища, и ненавидел, так
потом, когда сделалась с ним эта перемена, полюбил, как родного
отца. А случилось это вот как. Мужики на помещика пахали,
боронили, возили сено, снопы, лес, дрова, навоз. Сколько чья
скотина вытянула, столько всякий и работал. Но вот однажды
разослал пан по деревням своих приказчиков за подводами -
возить навоз. Приехали приказчики и говорят: "Пан уезжает на
теплые воды лечиться и желает, чтобы до его отъезда весь навоз
был на пару. Кто поедет, - зачтется день барщины, да сверх
того за всякий воз - по чарке водки". Ехать всякий был должен,
потому что панский приказ - не шутка, а туг еще по чарке
водки, до которой народ наш беда как охоч! Принялись мужики
дружно за навоз, изо всех сил всякий работал от зари до позднего
вечера. Когда покончили работу, пан сам сделал всякому верный
учет, и оказалось, что иные успели оборотиться по двенадцати
раз. Хорошо, но что ж дальше? Дальше вышло совсем неладно.
Пан приказал никому водки не давать, собрал мужиков в кучу и
сказал им так: "Ну вот: видите, ребята? До сих пор вы возили мне
лишь по четыре воза в день, и я считал это за день барщины. Вы,
стало быть, меня обманывали! Ежели сегодня вы смогли вывезти
по двенадцати возов, стало быть, и всегда так работать можете.
Потому с сегодняшнего числа я стану считать вам рабочий день в
двенадцать возов - ни меньше". Так пошло потом и при уборке
хлеба. Когда, бывало, вечером начнут складывать хлеб в копны,
приказчик с десятниками обходит все поле и меряет снопы
бечевкой. Как только который сноп потоньше - связывай два
снопа вместе! А не достало двух-трех снопов в копне до шести
десятков - пошла работа задаром: день в барщину не
засчитывался. Жаловаться народ не смел, - боялся, потому все
терпели, - гибли, но терпели!
Впрочем, сам-то пан, может, и не был такой лютый, да
был у него управитель-гадина, что подбивал его на все эти
выдумки. Когда управитель ослеп да стал жить у пана на даровых
хлебах, без службы, - народу полегче стало. Богаты были наши
помещики, ужасно богаты, и деток им Бог посылал, но детки у
них как-то все не росли. Бывало, родится ребенок дюжий,
здоровый, но как только вступит в пятый годок, -
скоропостижно умирает, точно косой его скосит. Так умерло у
них десять человек детей, и все по пятому году Сколько
покойница-барыня ни убивалась, сколько ни раздавала денег
нищим, на церкви да на свои костелы, - ничего не помогало. Умер
десятый ребенок, и пять лет после того детей у них уже не было.
А она каждый день - на кладбище да на кладбище: плачет,
убивается - до обморока. Опротивели им уже всякие имения, -
да и подлинно, на что ж человеку все это, когда нет у него ни
одного ребенка? Но вот раз приходит к ним в усадьбу старик
нищий, седой совсем, старый-престарый. Барыня вышла к нему,
подала серебряную монету, да и говорит: "Молись, дедушка,
чтобы Господь нас помиловал". А дед-то ей в ответ: "Помилует
вас Господь милосердный, помилует, только вы покайтесь, не
обижайте народ, будьте и вы милостивы. Поезжайте-ка вы в
Почаев, в Лавру, говейте там три дня, потом исповедайтесь и
причаститесь; да пусть монахи отслужат обедню заказную с
акафистом Богородице, а вы всю ту службу чтоб оба стояли на
коленях". Барыня послушалась, подала деду еще такую же монету
и сама побежала к барину, а нищий тем часом куда-то исчез. О
чем там они говорили, неизвестно, но назавтра барин велел
запрягать, и поехали они в Почаев. Молитвы ли чернецов, милость
ли Божья, только после того году - великая радость у наших
господ: послал им Бог дочку, и окрестили они ее Анной. Того дня,
когда ее крестили, созвал барин своих управителей, писарей и всех
присмотрщиков и сказал им: "Смотрите, чтобы во всех моих
имениях нигде следа не было ни палки, ни плети. Кто из вас
посмеет ударить кого-нибудь из людей моих - лишится места!
Кому сделано какое притеснение, обида, - за все наградить; у кого
какая скотина, вол или лошадь испорчена или пала на барщинной
работе - выдать из моих голову за голову. Посадским пастбище
прирезать обратно". И растет их девочка, растет - не ребенок,
а настоящий ангел: так хороша собой, что кажется, весь свет
исходи, другой такой нигде не сыщешь. Подходит уж пятый год,
на котором все старшие их детки померли, - господа от забот не
знают покоя ни днем, ни ночью: все холят да нежат ее, да
берегут, чтобы как-нибудь холодный ветерок на нее не подул,
чтобы дурной глаз на нее не глянул. На пятом году везут они ее в
Почаев, читают там над ней молитву и Евангелие, и что кто ни
укажет - молитву ли какую читать, жертву ли куда принести,
все то охотно делают. Господь их помиловал: девочке - шестой
годок, а она растет себе, красуется, на радость родителям, что
маков цвет, - такой красавицы, говорю тебе, ни до того, ни после
у нас не видывали. Но еще краше была ее душенька. Бывало, всякий
день идет к обедне в свой костел, а по русским праздникам - в
нашу церковь, стоит там по-нашему, степенно и со страхом, -
как сейчас вижу ее перед собой, сердечную! - и молится горячо и с
умилением; а по окончании службы раздает нищим деньги и всем
вдовым, больным, убогим, всем, кто не в силах сам работать и
кормиться. Велит приходить в усадьбу за мукой, за крупой, салом
и всяким добром. Зато у нас на посаде все про нее, про барышню
Анну, только и говорили, как про настоящего ангела-хранителя и
утешителя. И выросла девица прекрасная, и со всех сторон стали
наезжать к ней женихи: тот богат, этот еще богаче; один -
красавец, другой - еще лучше; но никто не пришелся ей по сердцу.
Она все лишь читает святые книги, все только молится да
творит добрые, милосердные дела. Раз приехал к ней свататься
какой-то граф, а она оставила гостей, кликнула свою горничную
девушку и пошла с нею на похороны старой нищенки, которой
сама сшила похоронную рубашку. Много бы слишком пришлось
говорить, сынок, ежели бы все про нее рассказывать. Одно скажу:
такие люди не родятся всякий год, а разве лишь одна такая
чистая, да святая придет в мир во сто лет или еще реже. В
нашем посаде она всех знала от старого до самого малого, а ума
была такого, что старые ученые люди ей дивились. Были тут у
нас два брата, что между собою чуть ли не десять годов судились.
Мирили их соседи, мирил священник, мирил благочинный, наехав
смотреть церковь, - все напрасно: всякое доброе слово
отскакивало от них, как горох от стены. А барышня Анна их
помирила: они разделились землей полюбовно и стали жить по-
братски, в любви да совете. Где видал кто когда-нибудь такую
барышню? Да и точно: не обыкновенная она была барышня, а
прямо сказать ангел, настоящий ангел! Старые господа все ей
позволяли, да и не в силах были в чем-либо ей поперечить. Только
посмотрит она, бывало, ласково на маменьку с тятенькой, - они
уж и смолкают.
Теперь я должен рассказать тебе про человека, который
один только был до того нелюб барышне Анне, что она видеть его
не могла. Это был управляющий старого пана и звали его
Гусаковский. Родом он был наш же русский мужик лапотный и
прозывался Гусак, но так как с малых лет отличался проворством
да сметливостью, то выучился у дьячка грамоте, потом попал во
Львов, поступил там в ученье к портному, получил права мастера,
прозвался Гусаковским, переменил русскую веру на польскую и
задумал стать паном.
Когда поднялся в 1831 году польский мятеж в Варшаве,
побежал и он воевать, и там сделали его каким-то начальником. А
когда русские разбили польское войско, он захватил денежный
полковой ящик, бежал с ним и очутился у нас. Деньги эти он где-
то зарыл, игла и наперсток стали уж ему еще больше не по вкусу,
он старался всячески втереться в службу к нашему барину - и
таки втерся. А был он, надо тебе сказать, очень хитрый и
льстивый, говорил так гладко и сладко, что все считали его
отличнейшим человеком! Поступил он писарем, потом сделался
управителем, потом управляющим. Деньги, какие у него были,
раздал панам да жидам под лихвенные проценты, а вдобавок так
умел исправлять свою должность, что помещик, которого он
обкрадывал самым бессовестным образом, считал его своим
преданнейшим слугою. Подделывался он и к барышне Анне, чтобы
у ней тоже быть в милости, но она всегда терпеть его не могла и
не пускала к себе на глаза.
Анне минуло восемнадцать лет, и была она всегда здорова
и весела, точно молоденькая серночка. ... В Великую Пятницу,
когда мы собирались к плащанице, стали в народе говорить, что
барышня Анна разболелась. На другой день коляска за коляской
скачут к нам в усадьбу доктора из Львова: пробыли у нас несколько
дней, думали, гадали и разъехались, сказав, что такой болезни
никто никогда не видывал. Плакал народ на всем посаде из конца в
конец, и не было человека, кто бы горячо об ней не молился -
даже жиды молились. А болезнь ее, точно, была особенная,
невиданная. С утра говорит со всеми, ни на какую боль не
жалуется, только лицом побледнела, да так стала слаба, что
руки не могла поднять. А как двенадцать часов пробило, в полдень,
значит, закроет глаза и лежит, как мертвая, губами только
шевелит, и все говорит, говорит, говорит! И таково чудно, милый
мой, говорила, такие все слова, что я сам никогда бы не поверил,
ежели бы своими ушами не услыхал. Всякого наставляла, учила, и
никто не мог удержаться от слез. Старые господа оба заболели:
при ней находились только ее верная старшая горничная девушка
да другие слуги, а народ валил к ней, будто смотреть на какое диво.
Одного только Гусаковского не велела пускать к себе, и когда тот
подошел раз из любопытства к двери, чтобы подслушать, что она
говорит, она застонала. Когда мы спросили, что с нею, она
отвечала: "Там за дверьми - Гусаковский: скажите ему, чтобы
ушел прочь. Он - душа темная и нечистая, я не могу выносить
его". Мы приотворили дверь, смотрим - и вправду Гусаковский, и
сказали ему, чтобы сюда больше не показывался. Он расхохотался
и ушел с гневом, а мы вернулись в горницу, видим: она снова
утихла, лежит, как покойница, бледная-пребледная, руки
