детям своим подают дурной, нехристианский пример. Много видел я грешников,
но все они както исчезли - и следа от них не осталось. А шумели они, шибко
шумели, - жили так, как будто нет ни Бога, ни Страшного суда, ни другой
вечной жизни на том свете! Ты, чай, сам слыхал, какие богатейшие строения
когда-то были на Степановом выселке? Там в конюшнях стояло по десятку
коней, таких, что теперь подобных нигде и не увидишь, да по двенадцати
волов, а что было коров, что другого скота, - не перечесть! Там сидели
четыре хозяина, Степанчуки, все четверо такие богачи, что поискать. А нынче
там пашня, и на месте, где стояли те дома, конюшни, сараи - соха работает!
Все погибло, исчезло, - то от огня, то от лихих людей, то от болезней, и
нынче из всего рода Степанчуков остались только двое, - и в мой тоже двор
заходят за милостыней: Никита убогий да Влас косой. Вот что значит
воздаяние грешников узриши. За всякий грех последует и наказание, раньше
или позже, если не на этом свете, то непременно по смерти, в другом мире,
хотя часто приходит оно и здесь еще, в этой жизни. Читаем дальше:
Яко Ты, Господи, упование мое: Вышняго положил еси
прибежище твое. Не придет к тебе зло, и рана не приближится
телеси твоему. Яко ангелом Своим заповесть о тебе сохранити
тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя, да не когда
преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска
наступиши, и попереши льва и змия.
Слышишь, Николай: будешь надеяться на Бога и соблюдать закон Его святой,
- никакое зло не постигнет тебя; ты будешь здоров, потому что болезни наши,
хоть не все, но большею частью, происходят от неумеренности, от обжорства,
от распутства, от греха. Если будешь уповать на Бога, то выйдешь невредим
из опаснейших приключений. Не раз мне и самому доводилось бывать в таких
делах, что подлинно только милость Божия да святой ангел-хранитель спасали
меня от смерти и великого несчастья, - точно так, как в псалме сказано, что
Господь велит ангелам Своим хранить тебя на всех путях твоих, и они возьмут
тебя на руки, чтобы ты не преткнулся о камень ногою. Один из таких случаев
я расскажу тебе.
Давно это было, когда на Воле помер священник, оставив вдову с малыми
детками. Покойный батюшка наш, отец Андрей Левицкий - упокой, Господи, душу
его со святыми! - заведовал тем приходом. Тот год, в самую Пасху, чего
исстари никто у нас не припомнит, поднялась вдруг ужасная метель, да с
такою стужею, что страшно было со двора выйти. Отслужив службу, отец Андрей
зовет меня: "А мне, ведь, - говорит, - надо ехать на Волю. Горе да и
только: кобылица моя жеребая, дорогу замело, - того гляди не доеду". Не
успел досказать, как я уж смекнул, в чем дело, да и говорю: "Сейчас,
батюшка, я своих лошадок пойду запрягу". Ему, покойному отцу Андрею, да и
никому из духовных отцов я никогда не отказывал ни в какой услуге: так мне
завещал мой родитель, а он принял это от деда моего. Побежал я, запряг
своих сивков, сели мы вдвоем с батюшкой в сани и поехали. Чуть выехали на
задворки - беда, света преставленье! В глаза бьет снег с крупой, сугробы
намело, как горы. "Как бы нам не сбиться с дороги, - сказывает батюшка, -
не подождать ли уж рассвета!" "Нет, - говорю, - дайте выехать в поле, там
легче будет". Выехали в поле, насилу тащимся шагом по сугробам, - темень,
метель! Смотрим во все глаза - хвоста лошадиного не видать! Начинаем
мерзнуть. "Никак, - говорю, - батюшка, мы с дороги сбились да плутаем, -
где ж тут Воля, коли тут крест какой-то, а там креста нету?!" Слез батюшка
с саней, ощупал - крест стоит! "Верно, - говорит. - сбились с дороги и где
мы - неизвестно". Занесло нас совсем, лошадки мокрые, как из воды вытащены,
только сосульки у них на гривах побрякивают, - ни вперед нам ни назад! Тут
батюшка и говорит: "Вернемся домой!" "Куда ж, - отвечаю, - теперь домой,
коли и след наш уже замело? "Ну так поезжай, - говорит, - куда хочешь,
только на месте не стой, потому что этак и мы замерзнем, и лошади".
Ударил я по лошадям, - снова поехали. Еду, еду, еду, - ничего ровнехонько
перед собой не вижу, чувствую только, что еду. Вдруг будто сила какая
схватила меня за руки: "Останови лошадей!" "Тпр-у-у!" - подобрал я вожжи:
лошади стали. "Что ты стал, Онуфрий? - спрашивает батюшка. - Поезжай, не
стой: шибко мороз пробирает". У меня тоже руки окоченели и веки на глазах
смерзлись, а отчего-то я все-таки остановился. "Ну, - говорит отец Андрей,
- коли уж остановился, так слезай, посмотри, нет ли какого следа, не
заметишь ли чего-нибудь". Так я и сделал, но только ступнул - да и рухнул
куда-то. Кричу: "Спасите!" Ухватился руками за какой-то куст и повис на
уступе глубокого оврага, над самою пропастью: слышу, как плещут подо мною
волны и шумят, сталкиваясь, льдины. Батюшка соскочил с саней, схватил меня
за руки да с великим трудом втащил обратно на верх уступа. К этому времени
немножко уж рассвело, - осмотрели мы место, да так руками и всплеснули:
один только еще шаг - и смерть бы неминучая и нам самим, и лошадям! Пали мы
оба на колени, помолились и поблагодарили Господа Бога, что чудом таким
спас Он обоих нас от погибели. Тут мы опознали место и повернули на Волю.
Дорогой я и спрашиваю:
- Батюшка! Что это такое было, что мне будто кто-
то крикнул: "стой", будто схватил кто за руки?
- А ты и не знаешь? - говорит - Это ангел-хранитель.
- А чей, - говорю, - ваш или мой?
- Вот это неведомо: мой ли, твой или, может, твоего
или моего младенца невинного. Мы ведь с тобой грешные люди.
После этого, Никола, я хорошо понял слова псалма: Яко
ангелом своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех
твоих...
Ну, как там далее сказано? Яко на мя упова, и избавлю и:
покрыю и, яко позна имя мое. Воззовет ко мне, и услышу его: с ним
семь в скорби, изму его и прославлю его.
В нужде, в беде, в горе Бог будет с тобой, и легче тебе будет, и не
впадешь в отчаяние. Бог выведет тебя из всякой опасности да еще и прославит
тебя. Расскажу тебе то, что сам испытал. Вот как было дело. У нас на
посаде, при самом въезде, в том месте, где каменный дом рыжего еврея
Хаскеля, стоял еще старый деревянный, и жил в нем очень юркий жидок
Мендель, бросавшийся на всякие предприятия. Наши посадские повадились
ходить к нему на выпивку, на медок; бывал и я, хоть и не часто, за компанию
с приятелями. Жидок продавал и билеты лотереи от начальства. Вот однажды
выпили мы с приятелем по стаканчику меду, и взяла меня охота попытать
счастья. Вынул я деньги да и говорю Менделю: подай билеты! Полез он в ящик,
вынул три номера, записал их, - я взял расписку, завернул ее в бумажку и
сунул в карман. В ближайшую субботу случился во Львове розыгрыш, и мои
номера выиграли. А был у нас на посаде пьяница горький - Бартушкевичем
звали, - отавной полицейский чиновник, за пьянство изгнанный со службы,
шатавшийся по жидовским домам, подбивавший посадских заводить тяжбы, да
строчивший им прошения. На ту пору, как привезли номера из Львова, он как
раз был у Менделя. Еврей взял свою книжку с номерами, стал отмечать в ней
выигрыши; Бартушкевич тоже наклонился над столом и смотрел в книжку - не
выиграл ли кто из посадских, рассчитывая на выпивку от счастливца. И вдруг
Бартушкевич как крикнет не своим голосом: Тройной выигрыш!
все три номера выиграли!" Жид аж побледнел и весь затрясся.
- И славный выигрыш - 400 червонцев, - продолжает Бартушевич.
Жид схватил его за плечо: молчи! Тот не унимается:
- А кто выиграл, знаешь, Мендель? Онуфрий Грушкевич!
Я знаю, я был тогда, как он ставил. Первая ставка была Деребецкого,
вторая Микитовича, - по полтиннику ставили... А потом пришел Онуфрий, и
поставил целый рубль. Не так ли?
- Так, - говорит еврей, - но молчи, не болтай!..
- Зачем молчать? Я сейчас пойду скажу ему: он человек хороший, не
пожалеет за такое известие десяти рублей, а может и больше даст, и
пропьем...
- А я, - сказывает жид, - дам сто, надо только иметь ум... Видишь, тут
никого нет...
- Ну, так что ж?
- А вот что... Кроме нас двоих, никто ведь не знает, что выиграл
Грушкевич и что у него расписка.
- Ну..
- Ну... Так не велика хитрость расписку у него из мошны вынуть, а на ее
место положить другую.
- Ну нет, велика! - отвечает Бартушкевич: Онуфрий ведь никогда больше
одного стакана на пьет.
- Можно поднести медку покрепче, позабористее,
понимаешь?
- А! - говорит Бартушкевич, - понимаю! Этакого,
значит, меду крепкого, с белым порошком?
- Хоть бы и так! - сказывает жид
- А полиция, судебный следователь, а доктор, следствие,
комиссия, вскрытие...
- Ай-вай! - крикнул жид. - Ты так говоришь, будто ты никогда не бывал
полицейским чиновником и не умеешь обделывать такие дела! Ведь ты знаешь,
что доктора скажут, ежели с ними сначала хорошенько побеседовать... Скажут:
"Удар, помер скоропостижно". Судья наш Подгурский тоже не станет мешать,
когда получит, что будет следовать на его часть, и все будет ладно.
- Н-да, пожалуй... Ну, Мендель, так и быть, пусть будет
по-твоему!.. А мне сколько?
- Сто рублей.
- Мало.
- Ну, так сколько же?
- Сто червонцев.
Жид хотел возражать, но одумался, они ударили по рукам и тут же выпили по
стакану медку за мою погибель.
А я и думать забыл про лотерею. Только накануне того дня, снится мне
широкая и глубокая яма; хочу через нее перескочить, прыгаю и на другой
стороне падаю на крест, а крест тот перепачкан в грязи. Тут я проснулся,
ощупываю кругом себя:
слава Тебе, Господи, - я на своей постели, это только сон.
Не успел я одеться и Богу помолиться, приходит Мендель.
- Пан Грушкевич, я к вам с большой просьбой. Есть хорошенькое дельце -
ай-вай, какое хорошенькое! Дешево продается дом: нужно внести задаток, а
денег-то у меня как раз и нет. Деньги все по людям на процентах. Прошу Вас,
ссудите 200 рублей под расписку, - отличный процент дам.
Деньги у меня лежали без дела, - отчего, думаю, не дать?
Пусть берет жид! Полез я в сундук, вытащил мешок серебряных
денег, отсчитал ровно 200 рублей, завязал в тряпичку и положил
на стол.
- Ну, дай же вам Бог здоровья, - говорит Мендель, -
что выручили в нужде. Пойдемте теперь ко мне, я напишу вам
расписку
- Пиши здесь, я сам пошлю купить гербовую марку, -
отвечаю.
- Как же стану я здесь писать! А где же будут наши
магарычи?
- Коли за этим дело стало, так и у меня найдутся
- Нет, таких, как у меня, не найдется! Я ведь знаю, вы
любите при случае полакомиться стаканчиком старого
янтарного медку, того, что у меня покупают только для больших
господ.
- Куда, - говорю, - в такую рань меды распивать!?
- Отчего же? У меня есть рыбка вкусная, знаете, понашему, по-еврейски,
приготовленная. Под такую рыбку медок со вкусом пьется, хоть бы и до свету
Признаться, соблазнил меня жид, слюнки потекли у меня на еврейскую рыбку;
беру тряпицу с деньгами в руки, - идем!
У Менделя мы застали Бартушкевича, бывшего уже
крепко навеселе. Когда мы вошли, он приподнялся с места,
качнулся как бы для поклона, мотнул головой, погладил ус,
опрокинул в себя остаток водки из стоявшего перед ним шкалика,
сплюнул и опять сел.
Мендель стер пыль с лавки и попросил меня садиться,
подошел к Бартушкевичу, посмотрел на него как-то особенно, в
упор, и положил перед ним приготовленную заранее марку из
шкафчика.
- Двести рублей на год по шести процентов? -
спрашивает Бартушкевич.
Я кивнул. Бартушкевич, старый приказный, мигом состряпал расписку, еврей
подписал. - А свидетели? - спрашиваю. В эту самую минуту в шинок вошли двое
мещан и подписались за свидетелей. Получив от Менделя по стакану водки,
мещане пошли дальше, куда им нужно было.
Меж тем стол накрыли, поставили блюдо рыбы с разными душистыми приправами
и с перцем, положили витой еврейский калач. Стали мы с Бартушкевичем
уплетать рыбу за обе щеки и когда все начисто съели, явился Мендель с
янтарным медком. Первый стакан он поставил передо мной, второй перед
