вдавились мне в висок, свалил наземь, - а полицейские насели тут и на
голову и на ноги... Отсчитали двадцать палочных ударов - таких, что я свету
Божьего не взвидел, и отвели под руки в арестантскую, - сам я идти был уже
не в силах. Упал я там на свою солому, облил ее слезами, - точьв-точь как в
псалме говорится: слезами моими постелю мою омочу, стал на колени, поднял
руки в тяжелых кандалах к небу и начал молиться... Молюсь, а слезы у меня
так ручьем и текут:
откуда их и набралось столько - не понимаю!
Тут вспомнилось мне, как Господь Иисус Христос страдал,
как святые апостолы томились в темницах, как апостол Павел
говорил о себе: трижды палицами биен бых. От этих слов мне как
будто легче стало - не так стыдно и не так больно. Вдруг
слышу: раз повернулся ключ в замке, другой - отворяется дверь, и
входит пан полицейский секретарь.
- Спасайся, - говорит, - дай восемьсот рублей, и мы
все устроим; лучше ведь отдать восемьсот рублей, чем болтаться
на виселице.
- Не дам, - отвечаю, - ни полушки.
- Сами сумеем взять!
- Как угодно, а я не дам.
- А пятьдесят палок - ничего, выдержишь?
- Как Бог поможет
- И вправду твердый русак! Ну, погоди же, голубчик,
будем и мы потверже с тобой разговаривать.
Мороз прошел по мне от этих слов, но вера моя в Бога
была сильнее страха. Боже мой. Боже!
Ночью снова является Адриан и рассказывает, что жена все деньги снесла к
батюшке, а батюшка, как только узнал, что мне дали двадцать палок, сейчас
же велел запрягать лошадей и поехал во Львов к самому губернатору. Я
приободрился духом: я знал, что за прекраснейшая душа наш священник, как он
меня любит, как ему жалко, что я здесь невинно страдаю.
На следующий день приходит сам полицейский чиновник, говорит со мной,
долго говорит - о виселице, о том, как во Львове поведут меня по улицам, за
заставу, на тот самый холм, где убивают собак, как поставят меня на эшафот,
как палач будет надевать мне петлю на шею, как я буду висеть ужасный, с
высунутым багровым языком, как потом зароют меня в одной яме с собаками. А
ничего де этого не было бы, когда бы у тебя была хоть капля ума и здравого
рассудка, потому как ничего не стоит взвалить вину на Бартушкевича. Когда я
ответил ему то же самое, что и секретарю, он ударил меня ногой, и закричал:
"Под палками не то заговоришь!" Ушел.
На следующий день требуют меня опять к допросу
Я перекрестился, вздохнул к Отцу Небесному и иду, - иду
с твердостью, как на Голгофу. Впускают меня в канцелярию, я
становлюсь там у стенки, но как-то мне вовсе уже не страшно.
Очинили паны чиновники перья, закурили трубки, разложили свои бумаги и
начинают снимать с меня допрос.
Я не признаю себя виновным ни в чем, показываю, как было дело по правде.
Вскочил тут полицейский чиновник со стула, подбежал ко мне, да снова как
треснет меня по лицу со всего плеча, - я как сноп повалился на землю. В эту
самую минуту вдруг отворяется дверь, и входит... окружной полицейский
начальник и с ним восемь человек солдат! Заметив меня лежащего на полу,
подходит ко мне и спрашивает: "Это вы - Грушкевич?" "Я, - отвечаю, -
вельможный пан начальник!" Тут он крикнул что-то по-немецки, обратясь к
полицейскому и секретарю, вижу - у тех душа в пятки ушла. Сейчас подошли ко
мне полицейские и сняли кандалы. Окружной осмотрел у меня лицо, грудь,
голову, велел даже снять сорочку; потом взял меня за руку, подвел к креслу
и посадил рядом с собой. А чиновник с секретарем стоят, съежившись, у
порога, такие на вид бедные, несчастные да желтые, точно вдруг желтуха с
ними приключилась. И как только сунется который сказать что-нибудь, -
окружной притопнет ногой, да как крикнет: "Молчать!". Тут уж окружной снял
с меня допрос: как было дело, кто передо мной покупал, почём, какие номера?
Потом он велел позвать Менделя, да чтобы тот принес лотерейную книжку с
номерами. Оказалось все точьв-точь, как я говорил. У еврея тоже душа в
пятки ушла, хочет сказать что-то, а тут: "Молчать!" Начали снимать допрос
про Менделя: Мендель слушал мои показания ни жив, ни мертв. Когда окружной
кончил допрос, я рассказал еще, как с меня требовали тысячу рублей, как
потом спустили на восемьсот, как Мендель посылал к жене моей Шепса и
прочее, и прочее. Меня освободили, а Менделя и обоих чиновников заковали в
кандалы увезли во Львов и там отдали под уголовный суд.
По выходе из тюрьмы первым делом отправился я к духовному отцу моему,
покойному Андрею Левицкому, и поблагодарил его за избавление от великой
беды. Не вступись за меня покойный батюшка, да не будь прислан окружной
чиновник от губернатора, кто знает - чем дело бы кончилось, и какие еще
муки пришло бы мне принять! Те пятьсот рублей, что жена хотела отдать
еврею, я пожертвовал на новое Евангелие и на серебряную чашу: они и до сих
пор в нашей церкви.
Николай. Ну а как же все это кончилось?
Онуфрий. Да нашлись за меня и еще свидетели.
Бартушкевич, как обыкновенно бывает у таких пропащих людей, водился с
такою же, как сам женщиной, бросившей мужа. Звали ее Франциска. В тот день,
когда они с Менделем порешили сжить меня со свету, дал ему Мендель
пятьдесят рублей вперед, в счет, значит, моих четырехсот червонцев
Бартушкевич, почувствовав в кармане столько денег, взял с собой Франциску и
пошел тягаться по шинкам до полуночи. Вернулись они, крепко выпивши, и
Бартушкевич спьяну взял да и рассказал ей о своей сделке с Менделем, как
получал деньги и прочее. Сапожник с женой, у которых они жили на квартире,
весь разговор этот и подслушали.
На другой день - по всему посаду говор: случилось то-то и то-то.
Сначала не могли они взять хорошенько в толк, что и как случилось, но
Мендель сказал Франциске, что беда, мол, стряслась случайно, по ошибке,
однако же, чтобы она зря не болтала, те деньги, что он обещал Бартушкевичу,
он выдаст ей. Франциска пуще прежнего стала пить, да раз спьяну и
рассказала всю подноготную сапожнику с сапожницей. Когда Менделя отправили
скованного во Львов, сапожник с женой стали громко рассказывать, что
слышали, и гнать Франциску с квартиры.
Дошли слухи до начальства, потребовали сапожника с женой, они подтвердили
все, что рассказывали, и Франциску арестовали.
Мендель сгиб в тюрьме, не дождавшись виселицы; имущество его продали с
молотка и выплатили мне все, что следовало, как по расписке, так и за
выигрыш. Франциску продержали в тюрьме что-то с год, потом выпустили, а
чиновник... Как-то лет пятнадцать спустя, поехал я в Большовец на ярмарку
покупать волов: вижу - стоит нищий, седойпреседой, сгорбленный, нюхает
табак из лубяной тавлинки.
Присмотрелся к нему - полицейский чиновник, тот самый, что
своими золотыми перстнями расписывал мне лицо! Заметив меня,
снял он шапку, кланяется: "Благодетель, милостивец,
пожертвуйте бедному, несчастному!" - Не узнал! Кажись, и
мозги-то у него не совсем уж были в порядке. Я и спрашиваю:
- А как ты прозываешься?
- Подгурский, благодетель мой, Подгурский.
- Ну, ну, - говорю, - ты - Подгурский, а я -
Грушкевич, - и бросил ему на ладонь двугривенный.
- Грушкевич, Грушкевич... знаю, знаю! Взглянул на меня,
облобызал мою руку и побежал в кабак... Такая вышла история...
Понимаешь ли теперь, что значит: Очима твоими смотриши, и
воздаяние грешников узриши?
Николай. Теперь понимаю.
Онуфрий. А слова: С ним есмь в скорби, изму его, и
прославлю его. Долготою дней исполню его, и явлю ему спасение
мое?
Николай. Понимаю.
Онуфрий. Знаешь - какая та первая трава, которою я
старался добыть себе богатство и долгий век?
Николай. Молитва!
Онуфрий. Верно! А вторая трава, сынок, называется премудрость. У нас в
народе водится поговорка "лучше с умным потерять, чем с дураком найти". И
это верно. Дай глупому человеку достаток, богатство, - дашь их на
собственную его беду, на большую еще его пагубу и наказание: имение свое он
расточит, наживет себе еще больше греха, больше всяких страданий, а то,
случается, и душу свою погубит. То же сделает неразумный и с крепким
здоровьем, этим великим даром Божиим: неумеренностью, невоздержанностью,
пьянством и всяким распутством погубит он красоту и силу тела своего,
состарится и одряхлеет в цвете лет, не проживет и половины того века, что
прожил бы, когда б имел ум и умел ценить и беречь дар Божий - здоровье.
Послушаем, что написал про премудрость человек, более всех прославленный за
свой ум - царь Соломон. В его Книге Притчей вот что сказано: Блажен
человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум.
Подлинно, нет большего счастья, как все потребное для
жизни человеку знать и верно понимать, иметь ум крепкий,
здоровый и, как говорится, трезвый. А для этого опять же нет
большего счастья, как ежели кому Бог даст разумных родителей,
которые с малых лет учат дитя познавать, что хорошо и что
дурно, что полезно и что вредно, и приохочивают его ко всему
доброму и полезному. У честных и разумных родителей - хорошие
и разумные дети, а у родителей безумных - таковы же и дети.
Счастлив тот, кому Бог помог научиться грамоте: читать,
писать, да по-настоящему понимать все, что прочтет в книге, и
кто имел хорошего учителя - не наемника, что лишь
отсиживает в школе из-за денег положенные часы, а такого, что
всякого ребенка, вверенного его заботам, берет на свою совесть и
на свою ответственность, и учит его ревностно, всем сердцем за
награду от Самого Господа в другой жизни.
Таков именно был учитель в нашем посаде - покойный
Леонович, и все то, что я нынче знаю, я знаю от него, он учил
меня не только грамоте, но и как жить на Божьем свете. Сам Бог
создал его быть учителем, наделив его светлым умом и
непорочным христианским сердцем. Нет дня, чтобы я не
вспомнил о нем со вздохом ко Господу, - я молюсь о душе его, да
тут у многих имя его записано в синодиках...
Но вернемся к Книге Притчей, к словам Соломона о
премудрости: Она дороже драгоценных камней; никакое зло не
может противиться ей, она хорошо известна всем,
приближающимся к ней, и ничто из желаемого тобою не
сравнится с ней. Долгоденствие - в правой руке ее, а в левой -
богатство и слава. Из уст ее выходит правда; закон и милость она
на языке носит... Ах, какие прекрасные и глубокие слова! Именно
так: из уст мудрого услышишь только правду; все, что ни скажет
язык его, будет закон - наставленье, как жить, а стало быть -
милость, благодеяние.
Собирай же премудрость, разум! Старайся приобретать
здравое и верное понятие о вещах Божеских и человеческих. Купи
Библию и читай ее; покупай всякие полезные книги и учись из них.
Видишь, в моем шкафчике много книг: я, как только узнаю, что
вышла полезная книжка, сейчас же стараюсь ее купить. И так
всю жизнь. Эти книжки - моя премудрость. Я читаю их
постоянно, как только случится досужая минута. Пашня моя,
огород, скотина, пчелы мои доставляют пищу моему телу, а эти
книжки питают мой ум и мое сердце. Как христианин, я не знаю
ничего слаще слов Священного Писания; как для русского, нет для
меня ничего милее нашей грамоты, данной нам святыми
Кириллом и Мефодием. Заведи себе такой же шкафчик,
постарайся иметь много-много полезных русских книг; чтобы не
быть невеждой и неучем, чтобы знать свой закон христианский и
свое русское Отечество, чтобы тебе было ведомо: кто - враг и
кто - друг.
Расскажу одну историю. Должен тебе сказать, что
всякий город, всякое сельцо, даже всякая изба имеет свою историю
или, проще, бывальщину А так как я старый человек, то много
уже на моих глазах совершилось разных историй, и в каждой из
них содержится полезное наставление. Теперь послушай, что
говорит премудрость о том, как вернее нажить богатство и
честь.
Во-первых, знай и помни, что неправедное добро, не есть
добро, потому что раньше или позднее оно непременно изгибнет,
если не в руках того, кто его неправедно нажил, то детей его или,
самое позднее, внуков. Хочешь нажить достаток, довольство, -
положи себе за правило, чтобы в доме твоем, под крышею твоею,
