вдоль бульвара и еду себе.
Осенняя природа разворачивается передо мной. Пожелтевшая травка.
Грядка с увядшими цветочками. Желтые листья на дороге. Ворона клюет му-
сор. Серенькая собачка лает у ворот.
Я гляжу на эту осеннюю картинку, и вдруг сердце у меня смягчается, и
мне неохота думать о плохом. Рисуется замечательная жизнь. Милые, пони-
мающие люди.
Уважение к личности. И мягкость нравов. И любовь к близким. И от-
сутствие брани и грубости.
И вдруг от таких мыслей мне захотелось всех обнять, захотелось ска-
зать что-нибудь хорошее. Захотелось крикнуть: "Братцы, главные трудности
позади. Скоро мы заживем, как фон-бароны".
Но вдруг раздается свисток.
"Кто-нибудь проштрафился, - говорю я сам себе, - кто-нибудь, навер-
ное, не так улицу перешел. В дальнейшем, вероятно, этого не будет. Не
будем так часто слышать этих резких свистков, напоминающих о проступках,
штрафах и правонарушениях".
Снова недалеко от меня раздается тревожный свисток, и какие-то окри-
ки, и грубая брань.
"Так грубо, вероятно, и кричать не будут. Ну, кричать-то, может быть,
будут, но не будет этой тяжелой, оскорбительной брани".
Кто-то, слышу, бежит позади меня. И кричит осипшим голосом:
- Ты чего ж это, сука, удираешь, черт твою двадцать! Остановись сию
минуту.
"За кем-то гонятся", - говорю я сам себе и тихо, но бодро еду.
- Лешка, - кричит кто-то, - забегай, сволочь, слева. Не выпущай его
из виду!
Вижу - слева бежит парнишка. Он машет палкой и грозит кулаком. Но я
еще не вижу, к кому относятся его угрозы.
Я оборачиваюсь назад. Седоватый почтенный сторож бежит по дороге и
орет что есть мочи:
- Хватай его, братцы, держи! Лешка, не выпущай из виду!
Лешка прицеливается в меня, и палка его ударяет в колесо велосипеда.
Тогда я начинаю понимать, что дело касается меня. Я соскакиваю с ве-
лосипеда и стою в ожидании.
Вот подбегает сторож. Хрип раздается из его груди. Дыханье с шумом
вырывается наружу.
- Держите его! - кричит он.
Человек десять доброхотов подбегают ко мне и начинают хватать меня за
руки.
Я говорю:
- Братцы, да что вы, обалдели! Чего вы с ума спятили совместно с этим
постаревшим болваном?
Сторож говорит:
- Как я тебе ахну по зубам - будешь оскорблять при исполнении служеб-
ных обязанностей... Держите его крепче... Не выпущайте его, суку.
Собирается толпа. Кто-то спрашивает:
- А что он сделал?
Сторож говорит:
- Мне пятьдесят три года - он, сука, прямо загнал меня. Он едет не по
той дороге... Он едет по дорожке, по которой на велосипедах проезду
нет... И висит, между прочим, вывеска. А он, как ненормальный, едет... Я
ему свищу. А он ногами кружит. Не понимает, видите ли. Как будто он с
луны свалился... Хорошо, мой помощник успел остановить его.
- Лешка протискивается сквозь толпу, впивается своей клешней в мою
руку и говорит:
- Я ему, гадюке, хотел руку перебить, чтоб он не мог ехать.
- Братцы, - говорю я, - я не знал, что здесь нельзя ехать. Я не хотел
удирать.
Сторож, задыхаясь, восклицает:
- Он не хотел удирать! Вы видели наглые речи. Ведите его в милицию.
Держите его крепче. Такие у меня завсегда убегают.
Я говорю:
- Братцы, я штраф заплачу. Я не отказываюсь. Не вертите мне руки.
Кто-то говорит:
- Пущай предъявит документы, и возьмите с него штраф. Чего его зря
волочить в милицию? Провинность у него, в сущности, не так крупная.
Сторожу и нескольким добровольцам охота волочить меня в милицию, но
под давлением остальной публики сторож, страшно ругаясь, берет с меня
штраф и с видимым сожалением отпускает меня восвояси.
Я иду со своим велосипедом, покачиваюсь. У меня шумит в голове, и в
глазах мелькают круги и точки.
Я бреду с развороченной душой.
Я по дороге сгоряча произношу нелепую фразу: "Боже мой". Я массирую
себе руки и говорю в пространство:
"Фу!"
Я выхожу на набережную и снова сажусь на свою машину, говоря:
"Ну ладно, чего там. Подумаешь - нашелся фон-барон, руки ему не вер-
ти".
Я тихо еду по набережной. Я позабываю грубоватую сцену. Мне рисуются
прелестные сценки из недалекого будущего.
Вот я, предположим, еду на велосипеде с колесьями, похожими друг на
друга как две капли воды.
Вот я сворачиваю на эту злосчастную аллейку. Чей-то смех раздается. Я
вижу - сторож идет в мягкой шляпе. В руках у него цветочек - незабудка
или там осенний тюльпан. Он вертит цветочком и, смеясь, говорит:
- Ну, куда ты заехал, дружочек? Чего это ты сдуру не туда сунулся?
Экий ты, милочка, ротозей. А ну, валяй обратно, а то я тебя оштрафую -
не дам цветка.
Тут, тихо смеясь, он подает мне незабудку. И мы, полюбовавшись друг
другом, расстаемся.
Эта тихая сценка услаждает мое страдание. Я бодро еду на велосипеде.
Я верчу ногами. Я говорю себе: "Ничего. Душа не разорвется. Я молод. Я
согласен сколько угодно ждать".
Снова радость и любовь к людям заполняют мое сердце. Снова им хочется
сказать что-нибудь хорошее или крикнуть: "Товарищи, мы строим новую
жизнь, мы победили, мы перешагнули через громадные трудности, - давайте
все-таки уважать друг друга".
С переполненным сердцем я вернулся домой и записал эту сценку, кото-
рую вы сейчас читаете.
Это случилось в прошлом году, и с тех пор подобных происшествий с на-
ми уже не было, из чего мы заключаем, что подобное боевое настроение
среди служащих по охране зеленых насаждений идет на убыль. И это очень
хорошо. А то это слишком неприятная неудача, с которой следует бороться
со всей энергией.
Другой случай весьма досадной неудачи мы как-то раз наблюдали в де-
ревне, среди полей и равнин. И он нас не менее огорчил, чем этот.
РАССКАЗ ОБ ИМЕНИННИЦЕ
Однажды я поехал в деревню Борки. Мне туда надо было по делу.
От станции до этой деревни было не так много. Может быть, километра
три. Но пешком я идти не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до
колена.
Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода. Не-
молодой мужик в зимней шапке возился около лошади.
- А что, дядя, - спросил я, - не подвезешь ли меня до Борок?
- Подвезти можно, - сказал мужик, - только даром мне нет расчету тебя
подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже дорога
трудная. Воды много.
Я сел в телегу, и мы тронулись.
Дорога действительно была аховая. Казалось, дорога была в свое время
специально устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со
всех окрестных полей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти
полное колесо.
- Грязь-то какая, - сказал я.
- Воды, конечно, много, - равнодушно ответил мужик.
Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь
языком.
Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда
переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добро-
душно останавливалась.
Мы отъехали шагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался
истошный бабий крик.
И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на
чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в
жидкой грязи.
- Ты что ж это, бродяга! - кричала баба, доходя в некоторых словах до
полного визгу. - Ты кого ж посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое
луковое!
Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.
- Ах, паразит-баба, - сказал он с улыбкой, - кроетто как!
- А чего она? - спросил я.
- А пес ее знает, - сказал мужик, сморкаясь. - Не иначе как тоже в
телегу ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.
- Так пущай сядет, - сказал я.
- Троих не можно увезти, - ответил мужик, - дюже дорога трудная.
Баба, подобрав юбки чуть ли не до живота, нажимала все быстрее, одна-
ко по такой грязи догнать нас было трудновато.
- А ты что, с ней уговорился, что ли? - спросил я.
- Зачем уговорился? - ответил мужик. - Жена это мне. Что мне с ней
зря уговариваться?
- Да что ты?! Жена? - удивился я. - Зачем же ты ее взял-то?
- Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За по-
купками мы выехали. В кооператив... Эвон, гляди, как нажимает. Ай,
ей-богу, смехота...
Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге,
тем более что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих
родных, и своего полупочтенного супруга.
Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал:
- Пущай баба сядет. Я пройдусь.
Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под
волосы.
Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и
двинул дальше.
Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил:
- Ну, что ж не сажаешь-то?
Мужик тяжело вздохнул:
- Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас". Да ничего ей, ба-
бе-то. Она у меня, дьявол, двужильная.
Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни.
И, может быть, тут-то и лежала одна из крупнейших неудач российской
жизни.
По дороге мужик сказал:
- Я, видишь ли, собственно, лошадь жалею. Тем более мы не в колхозе.
А мы - единоличники. А то я бабу обязательно бы посадил. На казенную ло-
шадь. А эту я берегу. Тем более баба у меня может ходить сколько угодно.
По самым худым дорогам.
Я говорю мужику:
- Все-таки она именинница. Надо было бы ее уважить.
- Дома я ее непременно уважу, - сказал мужик. - Но тут дорога тяже-
лая, и ты еще влез.
Через полчаса мы приехали.
Мужик сказал:
- Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу надо трояк
брать с вас, городских. Кажется, видел, - я бабу не посадил - до чего
тяжелый путь.
Я говорю:
- Против цены не спорю.
И стал с ним расплачиваться.
А когда расплатился, вдруг подошла именинница. Пот катил с нее гра-
дом. Она одернула свои юбки и, не глядя на супруга, сказала:
- Выгружать, что ли?
- Конечно, выгружать, - сказал мужик, - не до лету лежать товару.
Именинница подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в
дом.
Я подарил имениннице пять целковых и с расстроенной душой пошел по
своим делам.
А когда возвращался обратно в город, то думал о деревенской жизни. И
о таких нравах, которые даже и не записаны в литературе.
Вот, дорогие друзья, какого сорта бывают неудачи. Хорошо, что они
сменяются удачами.
И как это, правда, хорошо и вполне удачно, что теперешняя перемена в
деревне как раз ударила по таким мужьям, у которых такие именинницы. И
ударила по такому быту, который мы развернули перед вами всего лишь на
одной страничке.
И мы теперь имеем превеликую надежду, что там вскоре рассыплется в
прах весь, как говорится, дурацкий строй старой деревенской жизни.
И, может быть, тут-то и лежала одна из крупнейших неудач российской
жизни.
Так что вот вам пример неудачи, который нам с вами говорит о нужных
переменах.
Теперь, друзья, не угодно ли махнуть с нами в город. Там с нами слу-
чилась маленькая неудача. И мы, так сказать, для смеха хотим вам о ней
рассказать.
МЕЛКИЙ СЛУЧАЙ ИЗ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ
Конечно, потерять галошу в трамвае нетрудно. Особенно если сбоку под-
напрут да сзади какой-нибудь архаровец на задник наступит, - вот вам и
нет галоши.
Галошу потерять - прямо пустяки.
С меня галошу сняли в два счета. Можно сказать, ахнуть не успел.
В трамвай вошел - обе галоши стояли на месте, как сейчас помню. Еще
рукой потрогал, когда влезал, - тут ли? А вышел из трамвая - гляжу: одна
галоша здесь, как миленькая, а другой нету. Сапог - здесь. И носок, гля-
жу, здесь. И подштанники на месте. А одной галоши нету.
А за трамваем, конечно, не побежишь.
Снял галошу, которая осталась, завернул в газету и пошел так. "После
работы, - думаю, - пущусь на розыски. Не пропадать же товару. Где-нибудь
