Только чтоб он, ради бога, не горячился и не хватал бы нас чуть что за
горло. А вел бы себя порядочно и корректно.
Тогда бы мы с ним тихо побеседовали на диване.
Наверно, он бы так сказал, иронически усмехнувшись и играя моноклем:
- Ну, революция, борьба... А жизнь, господа, проходит буквально как
сон. Она коротка - жизнь. Так не лучше ли, господа, продолжать так, как
есть, чем думать о каком-то будущем. И тратить на это считанные дни. Да-
вайте, синьор, ударим по рукам и - мир и тишина. В сущности, все мы дети
одной больной матери.
И я, взглянув на его гладкое лицо и на прекрасный перстень на пальце,
спросил:
- Простите, сэр, я вас перебью. Я позабыл. У вас дом, кажется, - один
или два?
- Один... А что?
- Просто так. Продолжайте же, пожалуйста, сэр.
- Да, так вот я и говорю, - сказал философ, - в сущности, жизнь нере-
альна... Так пусть себе забавляются народы - устраивают оперетку, - ка-
кие-то у них короли, солдаты, купцы. Кто-то торгует. Выигрывает. Некото-
рые из них нищие. Кое-кто - богачи. Все - игра. Понимаете? А вы хотите
жить всерьез. Простите, как это глупо. Вы хотите пустенькую, но, в сущ-
ности, милую жизнь отдать за какой-то другой сон. Может быть, более
скучный. И даже, наверно, более скучный. Какая чушь!
6. Я говорю философу:
- А скажите, и большой доход вам приносит ваш дом? Небоскреб, навер-
но?
- При чем тут дом... Ну, приносит... Пустяки приносит... Какое нынче
приношение - ерунда. Сон.
И наш философ сердито докуривает сигару и откидывается на спинку ди-
вана.
И мы ему говорим, философу, соблюдая международные законы вежливости
и почтения:
- Вот что, сэр. Пусть даже останется ваше забавное определение жизни
- оперетта. Пусть так. Но осмелимся вам заметить, что вы за оперетту, в
которой один актер поет, а остальные ему занавес поднимают. А мы...
- А вы, - перебивает он, - за оперетту, в которой все актеры - ста-
тисты... и которые хотят быть тенорами.
- Вовсе нет. Мы за такой спектакль, в котором у всех актеров пра-
вильно распределены роли - по их дарованиям, способностям и голосовым
данным. И безголосый певец у нас не получит роли премьера, как это быва-
ет у вас.
- А у вас маленький актер так маленьким и останется. У него не будет
стремления быть большим. У нас...
- Простите, сэр, вы не в курсе наших событий. Вы черпаете сведения из
древней истории. У нас совершенно разные оклады для актеров. Ведь у нас,
к вашему сведению, нету так называемой уравниловки. А кроме того, у нас
есть другие стимулы для работы.
7. Философ говорит:
- Тем не менее, говорит он, я не хотел бы участвовать в вашем спек-
такле. У вас - фантазия ограниченна. У себя я могу все время двигаться
вперед. Я могу стать миллионером. Я могу мир перевернуть. У меня есть
цель. Меня, так сказать, деньги толкают вперед. У меня есть стремление.
Я не боюсь слов - я наживаю. Я накапливаю... Жизнь - движение. Останав-
ливаться нельзя. И это мне дает то устремление, которое нужно. И повто-
ряю, - не боюсь слов, - наживаю. Не все ли равно, какая цель перед лицом
смерти? А если деньги не играют никакой роли, то...
- Сэр, вы опять-таки не в курсе событий. У нас деньги играют значи-
тельнейшую роль, и вы можете их накапливать на сберкнижке, если у вас
есть такое могучее устремление. Больше того - вы даже проценты на них
получаете. Или, кажется, какую-то премию.
Философ оживляется. Он говорит:
- Не может быть...
- Только, - я говорю, - получение денег у нас иное. У нас нужно зара-
ботать их.
- А-а... - поникшим голосом говорит философ, - заработать. Это скуч-
но, господа. Нет, мне с вами не по пути. У вас какое-то странное отноше-
ние к жизни - как к реальности, которая вечна. Заработать! Позаботиться
о будущем! Как это смешно и глупо располагаться в жизни, как в своем до-
ме, где вам предстоит вечно жить? Где? На кладбище. Все мы, господа,
гости в этой жизни - приходим и уходим. И нельзя так по-хозяйски произ-
носить слова: заработать! Какое варварское мышление! Какие огорчения вам
предстоят еще, когда вы научитесь философски оценивать краткость жизни и
реальность смерти.
8. И, посмотрев на меня с сожалением, он продолжает:
- А мы смотрим на жизнь, как на нечто нереальное. Мир - это мое
представление. Все сказочное... Все дым, сон, нереально. И вот наша с
вами разница. И мы - правы. Какая, к черту, может быть реальность, если
человеческая жизнь "проходит как один миг!
- Но ваш собственный дом, осмелюсь заметить, - это реальность.
Философ, видать, с неохотой говорит:
- Нет, дом - это отчасти тоже нереальность.
- Но если это нереальность, то отчего бы вам не напустить туда нере-
альных людей и нереально отказаться от нереальных денег. Небось так не
делаете?
Философ испуганно говорит:
- То есть что вы хотите этим сказать? Слушайте, оставьте мой дом в
покое. Что вы, ей-богу, привязались. Я говорю в мировом масштабе, а вы
все время сворачиваете на ерунду. Прямо как в печенку въелись - дом,
дом... Прямо, ей-богу, скучно. Ну, дом. Нереально все.
- Да как же, - говорю, - помилуйте, нереально...
Философ говорит, чуть не плача:
- Прямо, ей-богу, человека нервничать заставляете. Вот я теперь, как
назло, вспомнил, что трое у меня квартплату не внесли... Теперь я буду
беспокоиться. Какие-то у вас, простите, грубые, солдатские мозги. Не да-
ете пофилософствовать.
И философ в изнеможении откидывается на спинку дивана и нервно курит.
9. И мы ему говорим:
- И мы даже согласны с вами, что...
Философ оживляется:
- Вот видите... согласны... А сами человеку прямо дыхнуть не даете...
Я говорю:
- Мы согласны с вами в том, что жизнь коротка. А вернее, она не так
коротка, как плохая. А от этого она, может быть, и короткая. Пусть даже
короткая. Но только короткая жизнь может быть хорошая, а может быть пло-
хая. Так вот, мы за длинную, хорошую жизнь. И в этом у нас цель и стрем-
ление. А что для вас жизнь коротка, то, несмотря на ее краткость, вам,
вероятно, не помешало положить в банк тысяч сто. Простите, сэр.
- Фу, как грубо, - говорит философ, поперхнувшись. - А говорите,
впрочем, что хотите. Мне теперь безразлично. Вы чем-то, не знаю, меня
окончательно расстроили. А кроме того, - холодно добавляет он, - я счи-
таю, что человеческие свойства неизменны. Это природа. Все равно обувь
стопчется по ноге. Привет.
И мы вежливо встаем с дивана и говорим, соблюдая мировые правила при-
личия:
- Сэр, я ваш покорный слуга. Примите уверения в совершенном моем к
вам уважении и почтении до последнего дыхания. А что касается человечес-
ких свойств, то они, сударь, меняются от режима и воспитания.
Философ в сердцах бросает окурок на пол, плюет и уходит, приветствуя
нас рукой, бормоча:
- Да, но режим и воспитание - в руках людей, а люди есть люди...
10. Мы описали вам эту воображаемую сценку, чтобы показать, какая бы-
вает борьба на фронте мысли.
И действительно, некоторые рассуждения могут отчасти смутить более
слабую душу. Более слабая душа может поникнуть от таких слов - сон, ко-
роткая жизнь, нереальность, считанные дни... Эти слова не раз смущали
даже более крепких людей. И были даже среди революционеров люди, которые
били отбой и перебегали в другой лагерь. И история знает подобные факты.
И тут надо действительно иметь мужественное сердце, чтоб не смутиться
от яда этих слов, в которых есть доля правды, - иначе они бы не действо-
вали ни на кого. Тем не менее эти слова неправильны и ложны. И это диа-
лектика. Нет, мы не хотим сказать, что все ужасно легко и борьба - про-
гулка. И у некоторых, которые у нас сейчас размахивают руками и горячат-
ся (и, может быть, и у меня в том числе), не хватило бы духу начинать
сначала. Но находились люди, которые смотрели поверх всего. И это были
удивительные люди. И они создавали удивительные события. И старались пе-
ределать все, что барахталось в грязи, в тине и в безобразии.
И вот об этих людях, побеседовав с философом, мы сейчас и будем гово-
рить. И вы сейчас увидите такую силу духа, что просто содрогнетесь от
собственного малодушия.
11. Но прежде - еще одно, совсем коротенькое отступление. Вроде
справки.
Представители старого мира имеют, в сущности, понятную привычку гово-
рить о революционерах как о людях, потерявших совесть и человеческое по-
добие. Незнаем, как в других странах, но у нас, у матушки России, была
привычка называть таких людей злодеями и нерусскими людьми.
Так вот, для примера осмелимся привести несколько слов, написанных
царским цензором Никитенко о повешенном декабристе Рылееве.
Вот что пишет Никитенко:
"Я не знаю другого человека, который обладал такой притягательной си-
лой, как Рылеев. Он с первого взгляда вселял в вас как бы предчувствие
того обаяния, которому вы неизбежно должны были подчиниться при близком
знакомстве. Стоило улыбке озарить его лицо, стоило поглубже взглянуть в
его удивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться ему. И
я на себе испытал чарующее действие его гуманности и доброты".
Вот как Никитенко описывает "злодея" Рылеева.
И мы, прочитав эти строчки, в предчувствии всего хорошего переходим к
историческим новеллам об этих борцах за революцию.
12. Вот рассказ о Рылееве. Рылеев был поэт. Он был дворянин и офицер.
Но это не помешало ему написать такие агитационные строчки:
Долго ль русский народ
Будет рухлядью господ,
И людями, как скотами,
Долго ль будут торговать?
Он был мужественный революционер. И перед 14 декабря он выступал за
немедленное восстание против царя.
И накануне, вместе со своим другом Н. Бестужевым, он обошел несколько
полков и призывал солдат к выступлению.
Больше того - он останавливал солдат на улице и вел с ними беседу.
И вот наступил день восстания.
Уже прогремели" ружейные выстрелы, и два враждебных лагеря замерли в
некоторой нерешительности.
Мятежники стояли в каре у сената, а царские войска теснились около
строящегося Исаакиевского собора.
И был момент, когда восставшие получили моральный перевес.
И об этом моменте Николай I так пишет в своих записках:
"Уже пули просвистели мне чрез голову. Рабочие Исаакиевского собора
из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить
скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда войска были бы в
самом трудном положении".
13. И тогда царский генерал Васильчиков сказал Николаю:
- Ваше величество, нужна картечь.
Государь сказал:
- Вы хотите, чтобы я в первый день моего царствования пролил кровь
моих подданных?
- Чтобы спасти империю, - сказал генерал.
И тотчас пушки были поставлены против сената.
Николай I сам скомандовал:
- Пали!
И первый выстрел загрохотал.
"Первый выстрел, - пишет Николай, - ударил высоко в здание сената, и
мятежники отвечали неистовыми криками и беглым огнем".
И тогда Рылеев снял шапку, подошел к Бестужеву и обнял его. Он ска-
зал:
- Последние минуты наши близки. Но это минуты нашей свободы. Мы дыша-
ли ею. И я теперь охотно отдам за них мою жизнь.
Вы понимаете, что он сказал? Он сказал, что сейчас все будет кончено,
но что даже за минутное ощущение свободы, которое он сегодня испытал, он
без сожаления отдает свою жизнь.
Нет сомнения, что цензор Никитенко не ошибся в Рылееве, когда он о
нем так прекрасно сказал. Такие слова, которые произнес Рылеев и в такую
минуту, мог сказать только большой и замечательный человек. И мы так ра-
ды и так взволнованны, что он именно так сказал и что он оказался такой
большой человек. Значит, двух мнений быть не может - за кем надо было
идти.
14. И вот через несколько минут на Сенатской площади действительно
все было кончено.
Надежды генерала Васильчикова оправдались.
