не придется краснеть перед людьми за твою невесту".
Андзолето слыхал, что ее звали дурнушкой в те времена, когда это для
него не имело никакого значения, а с тех пор как о наружности Консуэло
больше не говорили ни хорошо, ни дурно, он и вовсе перестал об этом ду-
мать. Его тщеславие было направлено теперь в другую сторону - он мечтал
о театре, о славе; ему было не до того, чтобы хвастаться своими любовны-
ми победами. К тому же жгучее любопытство, этот спутник ранней чувствен-
ности, было у него в значительной мере утолено. Я говорил уже, что в во-
семнадцать лет для него не было тайн в любви, в двадцать два года он уже
был почти разочарован, и в двадцать два года, как и в восемнадцать, его
привязанность к Консуэло, несмотря на несколько поцелуев, сорванных без
трепета и возвращенных без смущения, была так же безмятежна, как и преж-
де.
Такое спокойствие и такая добродетель у молодого человека, вообще ими
не отличавшегося, объяснялись тем, что беспредельная свобода, которой,
как упоминалось в начале этого рассказа, наслаждалась юная пара, посте-
пенно ограничивалась и мало-помалу, с течением времени, почти исчезла.
Консуэло было около шестнадцати лет, и она все еще продолжала вести бро-
дячую жизнь, убегая после занятий в консерватории на Пьяццетту разучи-
вать свой урок и лакомиться рисом в обществе Андзолето, когда мать ее,
вконец изнуренная, перестала петь по вечерам в кафе, где она до сих пор
выступала, играя на гитаре и собирая деньги в деревянную тарелочку. Бед-
ная женщина приютилась на одном из самых нищенских чердаков Корте-Минел-
ли и там медленно угасала на жалком одре. Тогда добрая Консуэло, чтобы
не оставлять мать одну, совершенно изменила свой образ жизни. За исклю-
чением тех часов, когда профессор удостаивал давать ей уроки, она либо
вышивала, либо писала работы по контрапункту, не покидая изголовья своей
властной, но сраженной нуждою матери, которая сурово обращалась с нею в
детстве, а теперь являла собою ужасное зрелище агонии без мужества и без
смирения. Любовь к матери и спокойная самоотверженность Консуэло ни на
мгновение не изменили ей. Радости детства, свободу, бродячую жизнь, даже
любовь - все она принесла в жертву без горечи и без колебаний. Андзолето
часто жаловался на это, но, видя, что его упреки бесплодны, решил мах-
нуть рукой и начал развлекаться. Однако это оказалось невозможным. Анд-
золето не был так усидчив в работе, как Консуэло; он наспех и плохо за-
нимался на уроках, которые давал ему так же наспех и плохо его профессор
ради платы, обещанной графом Дзустиньяни. К счастью для Андзолето, щедро
одарившая его природа помогала ему, насколько возможно, наверстывать по-
терянное время и заглаживать результаты плохого обучения; но в итоге у
него оказывалось много часов безделья, и тогда ему страшно не хватало
общества преданной и жизнерадостной Консуэло. Он попытался предаться
страстям, свойственным его возрасту и положению: посещал кабачки, проиг-
рывал с разными повесами подачки, получаемые порой от графа Дзустиньяни.
Такая жизнь продолжалась недели две-три, после чего он ощутил, что его
общее самочувствие, его здоровье и голос заметно ухудшаются... Он понял,
что безделье и распущенность - не одно и то же, а к распущенности у него
склонности не было. Спасшись от порочных страстей, конечно, только из
любви к самому себе, он уединился и попробовал засесть за ученье, но это
уединение показалось ему тягостным и тоскливым. Он почувствовал, что
Консуэло так же необходима для его таланта, как и для счастья. Прилежная
и настойчивая, Консуэло, для которой музыка была такой же родной стихи-
ей, как воздух для птицы или вода для рыбы, любила преодолевать труднос-
ти и, словно ребенок, не отдавала себе при этом отчета в значительности
своих достижений; стремясь побороть препятствия и проникнуть в тайники
искусства в силу того самого инстинкта, который заставляет росток проби-
ваться сквозь землю к свету, она принадлежала к тем редким счастливым
натурам, для которых труд - наслаждение, истинный отдых, необходимое,
нормальное состояние, а бездействие - тяжко, болезненно, просто ги-
бельно, если оно вообще возможно. Но оно им незнакомо: даже когда кажет-
ся, будто они предаются праздности, они и тогда работают; у них нет меч-
таний, а есть размышления. Когда видишь их за делом, думаешь, что они в
это время создают что-то, тогда как в действительности они только выяв-
ляют то, что уже создано ими ранее. Пожалуй, ты скажешь мне, дорогой чи-
татель, что не знавал таких исключительных натур. На это я могу ответить
тебе, что на своем веку встретил только одно такое существо, а ведь я
старше тебя. Ах, отчего я не могу сказать тебе, что мне удалось просле-
дить на примере собственного бедного разума божественную тайну этой
умственной работы! Но, увы, друг читатель, ни ты, ни я не будем изучать
ее на нас самих.
Консуэло работала не покладая рук и всегда с удовольствием. Целыми
часами свободно и привольно распевая или читая ноты, она преодолевала
трудности, которые устрашили бы Андзолето, будь он предоставлен самому
себе; непредумышленно, не думая ни о каком соревновании, она между взры-
вами детского смеха, среди полетов поэтической и творческой фантазии,
присущей людям из народа в Испании и Италии, заставляла его следовать за
нею, вторить ей, понимать ее, отвечать ей. Андзолето, даже не отдавая
себе в этом отчета, сам того не понимая и не замечая, в течение ряда лет
проникался гениальностью Консуэло, впитывая ее как бы у самого истока.
Но вследствие своей лени он представлял собою в музыке странное сочета-
ние знания и невежества, вдохновения и легкомыслия, силы и неловкости,
смелости и бессилия - всего того, что при последнем его выступлении пог-
рузило Порпору в целый лабиринт мыслей и предположений. Старый музыкант
не подозревал, что все эти сокровища знания Андзолето похитил у Консуэ-
ло. Объясняется это тем, что, пробрав однажды девочку за дружбу с таким
шалопаем, он никогда больше не встречал их вместе. Консуэло, стремясь
сохранить расположение своего учителя, старалась не попадаться ему на
глаза в обществе Андзолето, а когда они бывали вместе, она, еще издали
заметив профессора, пряталась с прыткостью котенка за ближайшую колонну
или забивалась в какую-нибудь гондолу.
Эти предосторожности принимались и позже, когда Консуэло сделалась
сиделкою у постели матери. Андзолето, не в силах больше выносить разлуку
с Консуэло, чувствуя, что без нее он не может ни жить, ни надеяться, ни
вдохновляться, ни даже дышать, решил делить с ней ее затворническую, си-
дячую жизнь и из вечера в вечер выслушивать колкости и испытывать на се-
бе вспышки раздражения ее умирающей матери. Несчастная женщина за нес-
колько месяцев до смерти стала меньше страдать и под влиянием своей на-
божной дочери сама смягчилась. Мало-помалу она привыкла к услугам Андзо-
лето, и сам он, хотя совсем не был создан для такой роли, привык отно-
ситься к слабости и к страданию кротко, с веселой готовностью помочь. У
Андзолето был ровный характер и приятные манеры. Его постоянство по от-
ношению к Консуэло и к ней самой наконец покорило сердце матери, и перед
смертью она заставила их поклясться, что они никогда не расстанутся.
Андзолето дал слово и в эту торжественную минуту даже пережил никогда
дотоле не испытанное чувство глубокого умиления. Он с тем более легким
сердцем дал это обещание, что умирающая сказала: "Чем бы она ни была для
тебя - другом, сестрой, любовницей или женой, не бросай ее, ведь она
только тебя и признает, только тебя и слушает". Затем, стремясь дать до-
чери разумный и полезный совет и, не задумываясь над тем, насколько он
осуществим, она, как мы уже видели, взяла особую клятву с Консуэло, что
та не будет принадлежать своему возлюбленному до венца. Девушка покля-
лась, не предвидя препятствий, которые могли возникнуть из-за неверия и
независимого характера Андзолето.
Осиротев, Консуэло продолжала зарабатывать шитьем, но в то же время
занималась и музыкой, видя в ней их общую с Андзолето будущность. В те-
чение двух последних лет, когда Консуэло жила одна на своем чердаке,
юная пара встречалась ежедневно, но Андзолето не чувствовал к ней ника-
кой страсти. Впрочем, он не чувствовал страсти и к другим женщинам,
предпочитая всему прелесть дружеской близости с Консуэло и удовольствие
жить подле нее.
Не отдавая себе вполне отчета в огромных способностях своей подруги,
он все-таки настолько успел развить в себе музыкальный вкус и понимание,
чтобы сознавать, что у нее больше умения и возможностей, чем у всех пе-
виц театра Сан-Самуэле, не исключая самой Кориллы. И вот к его привязан-
ности присоединилась надежда, почти уверенность в том, что, объединив
свои интересы, они могут добиться блестящей будущности. Консуэло не име-
ла обыкновения думать о будущем; предвидеть было не в ее привычках. Она
была готова заниматься музыкой исключительно по призванию, и общность
интересов, возникавшая у нее с Андзолето благодаря тому, что они оба за-
нимались этим искусством, представлялась ей только как источник еще
большей взаимной привязанности и счастья. Поэтому, даже не предупредив
ее, Андзолето вдруг решил ускорить осуществление их мечтаний. В ту мину-
ту Дзустиньяни был озабочен, кем заменить Кориллу, и, с редкой проница-
тельностью угадав мысли своего покровителя, юноша сделал неожиданно то
предложение, о котором уже шла речь.
Уродливость Консуэло, это неожиданное, странное препятствие, непрео-
долимое, если только граф не ошибался, внесло страх и смятение в душу
Андзолето. В таком состоянии побрел он на Корте-Минелли. Останавливаясь
на каждом шагу, он силился представить себе образ подруги и все спраши-
вал себя: "Так она некрасива? Безобразна? Уродлива?"
VIII
- Что ты так смотришь на меня? - спросила Консуэло, видя, что Андзо-
лето, войдя в комнату, молча разглядывает ее с каким-то странным видом.
- Можно подумать, что ты меня никогда не видел.
- Это правда, Консуэло, - ответил он, - я никогда тебя не видел.
- Что ты говоришь? В своем ли ты уме?
- О господи! - воскликнул Андзолето. - У меня в мозгу словно какое-то
черное пятно, из-за которого я не вижу тебя.
- Боже милосердный! Да ты болен, мой друг!
- Нет, дорогая моя, успокойся, и постараемся все выяснить. Скажи мне,
Консуэло, ты находишь меня красивым?
- Ну конечно, раз я тебя люблю.
- А если б ты меня не любила, каким бы я тебе казался?
- Откуда мне знать?
- Но, когда ты смотришь на других мужчин, различаешь же ты, красивы
они или некрасивы?
- Различаю, но для меня ты красивее всех красавцев.
- Потому ли, что я действительно красив, или потому, что ты меня лю-
бишь?
- И потому и поэтому. Впрочем, все находят тебя красивым, и ты сам
это хорошо знаешь. Но какое тебе до этого дело?
- Мне хочется знать, любила ли бы ты меня, будь я безобразен?
- Пожалуй, я и не заметила бы этого.
- Значит, ты полагаешь, что можно любить и некрасивого?
- Почему же нет? Ведь любишь же ты меня.
- Значит, ты некрасива, Консуэло? Говори, отвечай же! Ты в самом деле
некрасива?
- Мне всегда это говорили. А сам ты разве этого не видишь?
- Нет, нет, право не вижу.
- Ну, тогда я считаю себя достаточно красивой и очень довольна этим.
- Вот сейчас, Консуэло, ты смотришь на меня такими добрыми, искренни-
ми, любящими глазами, что кажешься мне прекраснее Кориллы. Но мне хочет-
ся знать, действительно ли это так или это только мое заблуждение. Пони-
маешь, я хорошо знаю твое лицо, знаю, что оно честное и нравится мне.
Когда я раздражен, оно действует на меня успокоительно, когда я грустен,
утешает меня, когда я удручен, поднимает мой дух. Но я не знаю твоей на-
ружности. Я не знаю, Консуэло, действительно ли ты некрасива.
