сказать, до того плохо она была обута. Зато ее стан, затянутый в корсаж,
слишком тесный и лопнувший по швам, был строен и гибок, словно пальма,
но без округлости, без соблазнительности. Бедная девочка об этом и не
думала, она привыкла к тому, что все белокурые, белые и полненькие доче-
ри Адриатики вечно звали ее "обезьяной", "лимоном", "чернушкой". Ее ли-
цо, совершенно круглое, бледное и незначительное, никого бы не поразило,
если б короткие, густые, закинутые за уши волосы и в то же время серьез-
ный вид человека, равнодушного ко всему внешнему миру, не придавали ей
некоторой мало приятной оригинальности. Непривлекательные лица постепен-
но теряют способность нравиться. Человек, обладающий таким лицом, для
всех безразличный, начинает относиться безразлично к своей особе и этим
еще более отталкивает от себя взоры. Красивый следит за собой, прихора-
шивается, приглядывается к себе, точно постоянно смотрится в воображае-
мое зеркало. Некрасивый забывает о себе и становится небрежным. Но есть
два вида некрасивости: одна, страдая от общего неодобрения, завидует и
злобствует, - это и есть настоящая, истинная некрасивость; другая, наив-
ная, беззаботная, мирится со своим положением и равнодушна к производи-
мому ею впечатлению, - подобная некрасивость, не радуя взора, может
привлекать сердца; такою именно и была некрасивость Консуэло. Люди вели-
кодушные, принимавшие в ней участие, на первых порах сожалели, что она
некрасива, потом, как бы одумавшись, бесцеремонно гладили ее по голове,
чего не сделали бы по отношению к красивой, и говорили: "Зато ты, кажет-
ся, славная девочка". Консуэло была довольна и этим, хотя отлично пони-
мала, что такая фраза значит: "Больше у тебя ничего нет".
Между тем красивый молодой синьор, протянувший Консуэло кропило со
святой водой, продолжал стоять у кропильницы, пока все ученицы одна за
другой не прошли мимо него. Он разглядывал всех с большим вниманием, и
когда самая красивая из них, Клоринда, приблизилась к нему, он решил по-
дать ей святой воды и омочил пальцы, чтобы иметь удовольствие прикос-
нуться к ее пальчикам. Молодая девушка, покраснев от чувства удовлетво-
ренного тщеславия, ушла, бросив ему стыдливо-смелый взгляд, отнюдь не
выражавший ни гордости, ни целомудрия.
Как только ученицы скрылись за оградой монастыря, учтивый патриций
вернулся на середину церкви и, приблизившись к профессору, медленно
спускавшемуся с хоров, воскликнул:
- Клянусь Бахусом, дорогой маэстро, вы мне скажете, которая из ваших
учениц только что пела "Salve, Regina"!
- А зачем вам это знать, граф Дзустиньяни? - спросил профессор, выхо-
дя вместе с ним из церкви.
- Для того, чтобы вас поздравить, - ответил молодой патриций. - Я
давно уже слежу не только за вашими вечерними церковными службами, но и
за вашими занятиями с ученицами, - вы ведь знаете, какой я любитель цер-
ковной музыки. И уверяю вас, я впервые слышу Перголезе в таком совершен-
ном исполнении, а что касается голоса, то это самый прекрасный, какой
мне довелось слышать в моей жизни.
- Клянусь богом, это так, - проговорил профессор с самодовольной важ-
ностью, наслаждаясь в то же время большой понюшкой табаку.
- Скажите же мне имя неземного существа, которое привело меня в такой
восторг, - настаивал граф. - Вы строги к себе, никогда не бываете до-
вольны, но надо же признаться, что свою школу вы сделали одной из лучших
в Италии: ваши хоры превосходны, и ваши солистки очень хороши. Однако
музыка, которую вы даете исполнять своим ученицам, такая возвышенная,
такая строгая, что редко кто из них может передать все ее красоты...
- Они не могут передать эти красоты так, чтоб их почувствовали дру-
гие, раз сами их не чувствуют, - с грустью промолвил профессор. - В све-
жих, звучных, сильных голосах, слава богу, недостатка у нас нет, а вот
что касается до музыкальных натур - увы, они так редки, так несовершен-
ны...
- Ну, во всяком случае, одна у вас есть, и притом изумительно одарен-
ная, - возразил граф. - Великолепный голос! Сколько чувства, какое уме-
ние! Да назовите же мне ее наконец!
- А ведь, правда, она доставила вам удовольствие? - спросил профес-
сор, избегая ответа.
- Она растрогала меня, довела до слез... И при помощи таких простых
средств, так натурально, что вначале я даже не мог понять, в чем дело.
Но потом, о мой дорогой учитель, я вспомнил все то, что вы так часто
повторяли, преподавая мне ваше божественное искусство, и впервые постиг,
насколько вы были правы.
- А что же такое я вам говорил? - торжествующе спросил маэстро.
- Вы говорили мне, что великое, истинное и прекрасное в искусстве -
это простота, - ответил граф.
- Я упоминал вам также о блеске, изысканности и изощренности и гово-
рил, что нередко приходится аплодировать этим качествам и восхищаться
ими.
- Конечно; однако вы прибавляли, что эти второстепенные качества от-
деляет от истинной гениальности целая пропасть. Так вот, дорогой учи-
тель, ваша певица - одна по ту сторону пропасти, а все остальные - по
эту.
- Это правда и хорошо сказано, - потирая от удовольствия руки, заме-
тил профессор.
- Ну, а ее имя? - настаивал граф.
- Чье имя? - лукаво переспросил профессор.
- Ах, боже мой! Да имя сирены, или, вернее, архангела, которого я
только что слушал.
- А для чего вам это имя, граф? - строго возразил Порпора.
- Скажите, господин профессор, почему вы хотите сделать из него тай-
ну?
- Я вам объясню, если вы предварительно откроете мне, почему вы так
настойчиво добиваетесь узнать это имя.
- Разве не естественно непреодолимое желание узнать, увидеть и наз-
вать то, чем восхищаешься?
- Так позвольте же мне уличить вас, любезный граф, - это не
единственное ваше основание: вы большой любитель и знаток музыки, это я
знаю, но к тому же вы еще и владелец театра Сан-Самуэле. Не столько ради
выгоды, сколько ради славы вы привлекаете к себе лучшие таланты и лучшие
голоса Италии. Вы прекрасно знаете, что мы хорошо учим, что у нас
серьезно поставлено дело и что из нашей школы выходят большие артистки.
Вы уже похитили у нас Кориллу, а так как не сегодня завтра у вас ее в
свою очередь может переманить какой-нибудь другой театр, то вы и бродите
вокруг нашей школы, чтобы высмотреть, не подготовили ли мы для вас новой
Кориллы... Вот где истина, господин граф. Сознайтесь, что я сказал прав-
ду.
- Ну, а если бы и так, дорогой маэстро, - возразил граф улыбаясь, -
какое зло усматриваете вы в этом?
- А такое зло, господин граф, что вы развращаете, вы губите эти бед-
ные создания.
- Однако что вы хотите этим сказать, свирепый профессор? С каких пор
вы стали хранителем этих хрупких добродетелей?
- Я хочу сказать то, что есть в действительности, господин граф. Я не
забочусь ни об их добродетели, ни о том, насколько прочна эта доброде-
тель: я просто забочусь об их таланте, который вы извращаете и унижаете
на подмостках своих театров, давая им исполнять пошлую музыку дурного
вкуса. Разве это не ужас, не позор видеть, как та самая Корилла, которая
уже начинала было по-настоящему понимать серьезное искусство, опустилась
от духовного пения к светскому, от молитвы - к шутке, от алтаря - на
подмостки, от великого - к смешному, от Аллегри и Палестрины - к Альби-
нони и цирюльнику Аполлини?
- Итак, в своей строгости вы отказываетесь открыть мне имя этой де-
вушки, несмотря на то, что я не могу иметь никаких видов на нее, не зная
еще, есть ли у нее качества, необходимые для сцены?
- Решительно отказываюсь.
- И вы думаете, что я его не открою?
- Увы! Задавшись этой целью, вы его откроете, но знайте, что я со
своей стороны сделаю все возможное, чтобы помешать вам похитить у нас
эту певицу.
- Прекрасно, маэстро, только вы уже наполовину побеждены: ваше та-
инственное божество я видел, угадал, узнал...
- Вот как! Вы убеждены в этом? - недоверчиво и сдержанно промолвил
профессор.
- Мои глаза и сердце открыли мне ее, в доказательство чего я сейчас
набросаю ее портрет: она высокого роста - это, кажется, самая высокая из
всех ваших учениц, - бела, как снег на вершине Фриуля, румяна, как не-
босклон на заре прекрасного дня. У нее золотистые волосы и лазоревые
глаза и приятная полнота. На одном пальчике колечко с рубином, - прикос-
нувшись к моей руке, он обжег меня, точно искра волшебного огня.
- Браво! - насмешливо воскликнул Порпора. - В таком случае мне нечего
от вас таить: имя этой красавицы - Клоринда. Идите к ней сейчас же с ва-
шими соблазнительными предложениями, дайте ей золота, бриллиантов, тря-
пок! Она, конечно, охотно согласится поступить в вашу труппу и, вероят-
но, сможет заменить Кориллу, так как нынче публика ваших театров предпо-
читает красивые плечи красивым звукам и дерзкие взгляды возвышенному
уму.
- Неужели я так ошибся, мой дорогой учитель, и Клоринда всего лишь
заурядная красотка? - с некоторым смущением проговорил граф.
- А что, если моя сирена, мое божество, мой архангел, как вы ее назы-
ваете, совсем нехороша собой? - лукаво спросил маэстро.
- Если она урод, умоляю вас, не показывайте ее мне: моя мечта была бы
слишком жестоко разбита. Если она только некрасива, я мог бы еще обожать
ее, но не стал бы приглашать в свой театр: на сцене талант без красоты
часто является для женщины несчастьем, борьбой, пыткой. Однако что это
вы там увидели, маэстро, и почему вы вдруг остановились?
- Мы как раз у пристани, где обычно стоят гондолы, но сейчас я не ви-
жу ни одной. А вы, граф, куда смотрите?
- Поглядите вон на того юнца, что сидит подле довольно невзрачной
девчушки, - не мой ли это питомец Андзолето, самый смышленый и самый
красивый из наших юных плебеев? Обратите на него внимание, маэстро. Это
так же интересно для вас, как и для меня. У этого мальчика лучший тенор
в Венеции, страстная любовь к музыке и исключительные способности. Я
давно уже хочу поговорить с вами и просить вас заняться с ним. Вот его я
действительно прочу для своего театра и надеюсь, что через несколько лет
буду вознагражден за свои заботы о нем. Эй, Дзото, поди сюда, мой
мальчик, я представлю тебя знаменитому маэстро Порпоре.
Андзолето вытащил свои босые ноги из воды, где они беззаботно болта-
лись в то время, как он просверливал толстой иглой хорошенькие раковины,
которые в Венеции так поэтично называют fiori di mare [4]. Вся его одеж-
да состояла из очень поношенных штанов и довольно тонкой, но совершенно
изодранной рубашки, сквозь которую проглядывали его белые, точеные,
словно у юного Вакха, плечи. Он действительно отличался греческой красо-
той молодого фавна, а в лице его было столь часто встречающееся в язы-
ческой скульптуре сочетание мечтательной грусти и беззаботной иронии.
Его курчавые и вместе с тем тонкие белокурые волосы, позолоченные солн-
цем, бесчисленными короткими крутыми локонами вились вокруг его алебаст-
ровой шеи. Все черты его лица были идеально правильны, но в пронзи-
тельных черных, как чернила, глазах проглядывало чтото слишком дерзкое,
и это не понравилось профессору. Услышав голос Дзустиньяни, мальчик
вскочил, бросил все ракушки на колени девочки, сидевшей с ним рядом, и в
то время как она, не вставая с места, продолжала нанизывать их вперемеж-
ку с золотистым бисером, подошел к графу и, по местному обычаю, поцело-
вал ему руку.
- В самом деле красивый мальчик! - проговорил профессор, ласково пот-
репав его по щеке. - Но мне кажется, что он занимается уж слишком ребя-
ческим для своих лет делом, ведь ему, наверно, лет восемнадцать?
- Скоро будет девятнадцать, sior profesor [5], - ответил Андзолето
по-венециански. - А вожусь я с раковинами только потому, что хочу помочь
маленькой Консуэло, которая делает из них ожерелья.
