нишь, что мне сказал Порпора, когда я в первый раз пела во дворце Дзус-
тиньяни: "Тот, кто истинно любит искусство, ничего не боится".
- Ты и твой Порпора можете питаться прекрасными изречениями, - прер-
вал ее Андзолето с досадой. - Нет ничего легче, как философствовать по
поводу горестей жизни, зная только ее радости. Порпора, хотя беден и
имеет врагов, все-таки знаменит. Он достаточно за свою жизнь сорвал лав-
ров, чтобы теперь его кудри спокойно седели под их сенью. А ты, чувствуя
свою непобедимость, не знаешь, что такое страх. Сразу, одним прыжком
взобравшись на верхнюю ступеньку лестницы, ты упрекаешь человека, кото-
рый не так крепко, как ты, стоит на ногах, в том, что у него кружится
голова. Это не великодушно, Консуэло, и крайне несправедливо. А потом
твой довод неприменим ко мне: ты говоришь, что надо презирать одобрение
публики, довольствуясь собственным; но если во мне нет этого внутреннего
сознания, что я пел хорошо? Разве ты не видишь, что я страшно недоволен
собой? Разве ты сама не заметила, что я был отвратителен? Разве ты не
слыхала, как скверно я пел?
- Нет, потому что это не так. Ты был ни лучше, ни хуже, чем всегда.
Волнение почти не отразилось на твоем голосе; впрочем, оно ведь скоро и
рассеялось. И то, что ты хорошо знал, вышло у тебя хорошо.
- А то, чего я не знал? - спросил Андзолето, устремив на нее свои
большие черные глаза, под которыми от усталости и огорчения появились
черные круги.
Консуэло вздохнула и, помолчав немного, проговорила, целуя его:
- А то, чего ты не знаешь, надо выучить. Если б только ты захотел
серьезно позаниматься на репетициях... Ведь, помнишь, я тебе говорила...
Но к чему упреки, - надо поскорее исправить, что можно. Давай заниматься
хоть по два часа в день, и ты увидишь, как быстро мы с тобой преодолеем
все трудности.
- Разве этого можно достичь в один день?
- Конечно, нет, но не долее, чем в несколько месяцев.
- А ведь я пою завтра и снова выступаю перед публикой, которая больше
судит обо мне по моим недостаткам, чем по достоинствам.
- Но эта же публика заметит и твои успехи.
- Кто знает! А что, если она меня возненавидит?
- Она уже доказала тебе обратное.
- Да! Так ты находишь, что она была ко мне снисходительна?
- Да, дорогой, нахожу: там, где ты бывал слаб, публика все-таки отно-
силась к тебе доброжелательно, а когда ты бывал на высоте - она воздава-
ла тебе должное.
- Но пока что со мной заключат самый жалкий ангажемент.
- Граф - сама щедрость, он не скупится на деньги. К тому же разве он
не предлагает мне столько, что мы оба сможем жить более чем роскошно?
- Прекрасно! Значит, я, по-твоему, буду жить твоими триумфами?
- А разве я мало жила на твои средства?
- Тут дело даже не в деньгах. Пусть он мне платит немного - это мне
безразлично, но он может пригласить меня на вторые или на третьи роли.
- У него нет никого под рукой на первые; он давно уже рассчитывает на
тебя и имеет в виду только тебя. К тому же он очень к тебе расположен.
Ты думал, что он будет против нашего брака? Наоборот, он, по-видимому,
даже желает этого и часто меня спрашивает, когда наконец я приглашу его
на свадьбу.
- Вот как! Превосходно! Чрезвычайно благодарен вам, господин граф!
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего. Только очень жаль, Консуэло, что ты не удержала меня от де-
бюта до тех пор, пока мои недостатки, которые так хорошо тебе известны,
не были бы исправлены с помощью серьезной работы. Ведь, повторяю, ты от-
лично знала об этих недостатках.
- А разве я не была откровенна с тобой? Сколько раз я тебя предупреж-
дала! Но ты всегда возражал мне, что публика ровно ничего не смыслит. И,
услыхав о твоем блестящем успехе, когда ты в первый раз пел в салоне
графа, я подумала, что...
- Что светские люди понимают в этом не более простых смертных?
- Я подумала, что на твои достоинства обратят больше внимания, чем на
твои слабые стороны. Да, кажется, так оно и было, и у светских ценителей
и у обыкновенной публики.
"В сущности, она права, - подумал Андзолето. - И если бы я только мог
отложить свои дебюты... Но я рискую быть замененным другим тенором, а
тот, уж конечно, не уступит мне своего места".
- Ну-ка, скажи, какие у меня недостатки, - попросил он Консуэло,
пройдясь несколько раз по комнате.
- Те, о которых я не раз тебе говорила: слишком много смелости и
слишком мало подготовки; подъем скорее лихорадочный, чем прочувствован-
ный; в драматических местах больше надуманности, чем чувства. Ты недос-
таточно ясно представляешь себе роль в целом. Разучив ее отрывками, ты
видишь в ней только ряд более или менее блестящих мест. Ты не уловил в
роли ни постепенного развития ее, ни заключения. Думая только о том, как
блеснуть своим прекрасным голосом и некоторым умением, ты показал всего
себя сразу, при первом же выходе. При малейшей возможности ты гнался за
эффектами, но все твои эффекты были одинаковы. Уже в конце первого акта
публика знала тебя наизусть, но, не подозревая, что это все, ждала от
тебя еще чегото необыкновенного, а этого в тебе как раз и не оказалось.
Приподнятость исчезла, и голос ослабел. Ты почувствовал это сам и изо
всех сил стал форсировать и то и другое. Этот маневр публика поняла, и
вот почему, к великому твоему удивлению, она оставалась холодна в тех
местах, когда тебе казалось, что ты наиболее патетичен... В эту минуту
она видела в тебе не артиста, увлеченного страстью, а только актера,
жаждущего успеха.
- А как же, скажи, делают другие? - топнув ногой, воскликнул Андзоле-
то. - Разве я не слышал всех, кому последние десять лет аплодировала Ве-
неция? Разве старик Стефанини не кричал, когда бывал не в голосе? И это
не мешало публике неистово ему аплодировать.
- Это правда. Но я не думаю, чтобы здесь со стороны публики было не-
понимание. Вероятно, помня старые его заслуги, она не хотела дать ему
почувствовать его закат.
- Ну, а Корилла, этот свергнутый тобою кумир, разве она не форсирова-
ла своего голоса, разве не делала усилий, которые было мучительно не
только слушать, но даже видеть? Разве она была в самом деле захвачена
страстью, когда ее превозносили до небес?
- Вот именно потому, что я находила все ее приемы фальшивыми, эффекты
- отвратительными, а пение и игру - лишенными вкуса и величия, я и была,
так же как ты, убеждена в том, что публика понимает не слишком много, и
вышла на сцену так спокойно.
- Ах, Консуэло, дорогая, как ты растравляешь мою рану, - тяжко взды-
хая, проговорил Андзолето.
- Чем, мой любимый?
- И ты еще спрашиваешь! Мы ошибались с тобой, Консуэло. Публика все
понимает. Там, где не хватает знания, ей подсказывает сердце. Публика -
это дитя, ей нужны забава и эмоции. Она довольствуется тем, что ей дают,
но только покажи ей лучшее - она сейчас же начинает сравнивать и пони-
мать. Корилла фальшивила, у нее не хватало дыхания, но еще неделю назад
она могла пленять. Явилась ты, и Корилла погибла; она уничтожена, похо-
ронена. Выступи она теперь - ее освищут. Появись я с ней, успех мой был
бы так же головокружителен, как тогда, когда я в первый раз пел у графа
после нее. Но рядом с тобой я померк. Так должно было быть, и так будет
всегда. Публике нравилась мишура, она фальшивые камни принимала за дра-
гоценные и была ими ослеплена. Но вот ей показали бриллиант, и она уже
сама не понимает, как могли так грубо обманывать ее. Больше терпеть
фальшивых бриллиантов она не желает и отбрасывает их. В этом-то, Консуэ-
ло, и состоит мое несчастье: я - венецианское стеклышко - выступил вмес-
те с жемчужиной со дна морского...
Консуэло не поняла, сколько было правды и горечи в словах ее жениха.
Она приписала их его любви и на всю эту, как ей казалось, милую лесть,
смеясь, ответила ласками. Она уверила Андзолето, что он перещеголяет ее,
если только захочет постараться, и возродила в нем мужество, доказывая,
что петь, как она, совсем не так уж трудно. Она говорила это искренне,
так как не знала, что такое трудности, и не подозревала, что труд для
тех, кто его не любит и у кого нет усидчивости, является главным и неп-
реодолимым препятствием.
XIX
Поощряемый чистосердечием Консуэло и коварными советами Кориллы, нас-
таивавшей на его вторичном выступлении, Андзолето с жаром принялся за
работу и на втором представлении "Гипермнестры" гораздо лучше спел пер-
вый акт. Публика оценила это. Но так как пропорционально возрос и успех
Консуэло, он, видя это подтверждение ее превосходства, остался недоволен
собой и снова пал духом. С этой минуты все стало представляться ему в
мрачном свете. Андзолето казалось, что его совсем не слушают, что сидя-
щие вблизи зрители шепотом судачат на его счет, что даже его доброжела-
тели, подбадривая его за кулисами, делают это только из жалости. Во всех
их похвалах он искал какой-то иной, скрытый, неприятный для себя смысл.
Корилла, к которой он в антракте зашел в ложу, чтобы узнать ее мнение, с
притворным беспокойством спросила, не болен ли он.
- Откуда ты это взяла? - раздраженно спросил он.
- Потому что голос твой нынче звучит как-то глухо и вид у тебя подав-
ленный. Андзолето, дорогой, приободрись, напряги свои силы - они парали-
зованы страхом или унынием.
- Разве я плохо спел свою выходную арию?
- Гораздо хуже, чем на первом представлении! У меня так сжималось
сердце, что я боялась упасть в обморок.
- Однако мне аплодировали!
- Увы!.. Впрочем, я напрасно разочаровываю тебя. Продолжай, только
старайся, чтобы голос звучал чище...
"Консуэло, - думал он, - конечно, хотела дать мне хороший совет. Сама
она в своих поступках руководствуется инстинктом, и это ее вывозит. Но
откуда у нее может быть опыт, как может она научить меня победить эту
строптивую публику? Следуя ее советам, я скрываю блестящие стороны свое-
го таланта; если же я улучшу манеру пения, никто все равно этого не за-
метит. Буду дерзок по-прежнему. Разве я не видел во время моего дебюта в
доме графа, что могу поразить даже тех, кого не могу убедить? Ведь приз-
нал же во мне старик Порпора гениальность - правда, находя на ней пятна!
Так пусть же публика преклонится пред моей гениальностью и терпит мои
пятна!"
Во втором акте он лез из кожи вон, выкидывал невероятные штуки. Его
слушали с удивлением. Некоторые стали аплодировать, но их заставили
умолкнуть. Большая часть публики недоумевала, не понимая, был ли тенор
божественен или отвратителен.
Еще немного дерзости - и, может быть, Андзолето вышел бы победителем,
но эта неудача так смутила его, что он совсем потерял голову и позорно
провалил конец партии.
В третьем акте он приободрился и решил действовать по-своему, не сле-
дуя советам Консуэло: он пустил в ход самые своеобразные приемы, самые
смелые музыкальные фокусы. И вдруг - о, позор! - среди гробового молча-
ния, которым были встречены эти отчаянные попытки, послышались свистки.
Добрая, великодушная публика своими аплодисментами заставила свистки
умолкнуть, но трудно было не понять, что означала эта благосклонность к
человеку и это порицание артисту. Вернувшись в уборную, Андзолето в бе-
шенстве сорвал с себя костюм и разодрал его в клочья. Как только кончил-
ся спектакль, он убежал к Корилле и заперся с ней. Страшная ярость буше-
вала в нем, и он решил бежать со своей любовницей хоть на край света.
Три дня он не виделся с Консуэло. Не то чтобы он возненавидел ее или
охладел к ней: в глубине своей истерзанной души он так же нежно ее любил
и смертельно страдал, не видя ее, но она внушала ему какой-то ужас. Он
чувствовал над собой власть этого существа, которое своей гениальностью
уничтожало его перед публикой, но вместе с тем внушало ему безграничное
доверие и могло делать с ним все, что угодно. Полный смятения, он не в
