знаю в силу какого предания, замком Исполинов. Хотя он издали и походил
на старинную крепость, но теперь представлял собою лишь барскую усадьбу,
отделанную внутри в стиле Людовика XIV, уже тогда устаревшем, но все же
пышном и благородном. Феодальная архитектура тоже подверглась весьма
удачным переделкам в тех частях здания, где обитали графы Рудольштадты,
владельцы этого богатого поместья.
Эта семья, богемская по происхождению, онемечила свою фамилию, отрек-
шись от Реформации в самую трагическую минуту Тридцатилетней войны. Их
доблестный и благородный предок, непоколебимый протестант, был зверски
убит бандами солдат-фанатиков на горе, недалеко от замка. Его вдова, ро-
дом саксонка, спасла жизнь и состояние своих малых детей, перейдя в ка-
толичество и поручив воспитание наследников Рудольштадта иезуитам. Через
два поколения, когда над безгласной и угнетенной Богемией окончательно
утвердилось австрийское иго, а слава и бедствия Реформации, казалось,
были забыты, графы Рудольштадты продолжали жить в своем поместье, как
благочестивые христиане и верные католики, богато, но просто, как добрые
аристократы и преданные слуги Марии-Терезии. В былое время они выказали
немало доблести и отваги на службе у императора Карла VI. И потому всех
удивляло, что последний представитель этого знатного и доблестного рода,
молодой Альберт, единственный сын графа Христиана Рудольштадта, не при-
нял участия в только что закончившейся войне за престолонаследие и дос-
тиг тридцатилетнего возраста, не познав и не ища иной чести и славы,
кроме той, какою обладал по рождению и состоянию. Такое странное поведе-
ние возбудило подозрение императрицы: а не является ли он единомышленни-
ком ее врагов? Но когда граф Христиан удостоился чести принять императ-
рицу в своем замке, он сумел дать ей по поводу поведения сына объясне-
ния, по-видимому, вполне ее удовлетворившие. Содержание беседы Марии-Те-
резии с графом Рудольштадтом осталось скрытым для всех. Какая-то стран-
ная тайна окутывала очаг этой набожной и щедрой на благотворительность
семьи, которую почти никто из соседей не посещал уже лет десять; никакие
дела, никакие развлечения, никакие политические волнения не могли выну-
дить Рудольштадтов выехать из своего поместья. Они платили щедро и без-
ропотно все военные налоги, не проявляя никакого волнения по поводу
опасностей и бедствий, угрожавших стране в целом, и, казалось, жили ка-
кой-то своей жизнью, отличной от жизни прочих аристократов, что вызывало
недоверие к ним, хотя их деятельность проявлялась лишь в добрых и благо-
родных поступках. Не зная, чем объяснить эту безрадостную, обособленную
жизнь графов Рудольштадтов, их обвиняли то в мизантропии, то в скупости.
Но так как поведение их опровергало на каждом шагу и то и другое, то ос-
тавалось лишь упрекать их в равнодушии и нерадивости. Говорили, будто
граф Христиан не пожелал подвергать опасности жизнь своего единственного
сына и последнего представителя рода в этих гибельных войнах, а императ-
рица согласилась принять взамен его военной службы денежную сумму, дос-
таточную, чтобы снарядить целый гусарский полк. Аристократические дамы,
имевшие дочерей-невест, говорили, что граф поступил очень хорошо; когда
же они узнали, что граф Христиан собирается, по-видимому, женить сына на
дочери своего брата, барона Фридриха, и что юная баронесса Амелия уже
вышла из монастыря в Праге, где воспитывалась, и будет жить отныне в
замке Исполинов, около своего двоюродного брата, - эти дамы в один голос
заявили, что замок Рудольштадт - это волчья берлога, а обитатели его не-
общительны и дики, один хуже другого. Лишь несколько неподкупных слуг и
преданных друзей знали семейную тайну и свято хранили ее.
Однажды вечером эта почтенная семья сидела за столом, обильно устав-
ленным дичью и теми сытными блюдами, которыми в то время еще питались
наши предки в славянских землях, хотя изысканность двора Людовика XV уже
изменила привычки большей части европейской аристократии. Громадный ка-
мин, где пылали целые дубы, распространял тепло в огромном мрачном зале.
Граф Христиан только что прочитал громким голосом молитву, которую ос-
тальные члены семьи выслушали стоя. Многочисленные слуги - все пожилые,
степенные, с длинными усами, в национальных костюмах, в широких шарова-
рах мамлюков, - неторопливо служили своим высокочтимым господам. Капел-
лан замка занял место по правую руку графа, а его племянница, юная баро-
несса Амелия, по левую - со стороны сердца, как любил говорить граф с
видом отеческим и суровым. Барон Фридрих, его младший брат, которого он
всегда называл своим "молодым" братом (ему было всего шестьдесят лет),
сел напротив. Канонисса Венцеслава Рудольштадт, его старшая сестра, поч-
тенная семидесятилетняя особа, необычайно худая и с огромным горбом,
уселась на одном конце стола, а граф Альберт, сын графа Христиана и же-
них Амелии, бледный, рассеянный и угрюмый, поместился на другом, напро-
тив своей достойной тетки.
Из всех этих молчаливых людей Альберт, конечно, меньше всех хотел и
мог внести оживление в трапезу. Капеллан был так предан своим хозяевам и
так почитал главу семьи, что говорил лишь тогда, когда видел по глазам
графа, что тот желает этого. Граф же был человек такого спокойного, сос-
редоточенного склада, что почти никогда не искал у других отвлечения от
собственных мыслей.
Барон Фридрих был человек менее глубокого ума, но более живой и дея-
тельный. Такой же кроткий и доброжелательный, как и старший брат, он не
обладал его способностями, и в нем было меньше внутреннего энтузиазма.
Его религиозность была лишь делом привычки и приличия. Единственной его
страстью была охота; он проводил на ней целые дни и возвращался вечером
отнюдь не усталый - организм у него был поистине железный, - но весь
красный, запыхавшийся, голодный. Он ел за десятерых, а пил за тридцать
человек. За десертом он обыкновенно оживлялся, и тут начинались его бес-
конечные рассказы о том, как его собака Сапфир затравила зайца, как дру-
гая собака, Пантера, выследила волка, как взвился в воздух его сокол Ат-
тила. Его выслушивали с терпеливым добродушием, после чего барон, сидя у
камина в большом кресле, обитом черной кожей, незаметно засыпал и спал
так до тех пор, пока дочь не будила его, говоря, что пора ложиться в по-
стель.
Самой разговорчивой из всей семьи была канонисса. Ее можно было наз-
вать даже болтливой: ведь по крайней мере два раза в неделю она по чет-
верти часа обсуждала с капелланом генеалогию богемских, саксонских и
венгерских фамилий. Она знала как свои пять пальцев все родословные, на-
чиная от короля и кончая самым захудалым дворянином.
Что же касается графа Альберта, то в его наружности было что-то пуга-
ющее и торжественное. Казалось, в каждом жесте его чувствовалось некое
предзнаменование, в каждом слове слышался приговор. Почему-то (понять
это, очевидно, мог только посвященный в семейную тайну) стоило Альберту
открыть рот, - что, надо сказать, случалось далеко не каждый день, - как
и родные и слуги с глубоким страхом и нежной, мучительной тревогой пово-
рачивались в его сторону, - все, за исключением юной Амелии, относившей-
ся большей частью с раздражением и насмешкой к словам своего двоюродного
брата. Одна она осмеливалась, в зависимости от расположения духа, то
пренебрежительно, то шутливо отвечать ему.
Эта молодая белокурая девушка, румяная, живая и прекрасно сложенная,
была удивительно хороша собой. Когда камеристка, стремясь разогнать ее
тоску, называла юную баронессу жемчужиной, та отвечала ей:
- Увы! Как жемчужина скрыта в своей раковине, так и я погребена в
недрах моей скучнейшей семьи - в этом ужасном замке Исполинов.
Из приведенных слов читателю ясно, какая резвая пташка была заключена
в этой беспощадной клетке.
В этот вечер торжественное молчание, царившее обыкновенно в графской
семье, особенно за первым блюдом (оба старых аристократа, канонисса и
капеллан обладали солидным аппетитом, не изменявшим им ни в какое время
года), было нарушено Альбертом.
- Какая ужасная погода! - проговорил он, тяжело вздыхая.
Все с удивлением переглянулись. Сидя более часа за столом в зале с
закрытыми дубовыми ставнями, они и не подозревали, что за это время по-
года переменилась к худшему. Полнейшая тишина царила снаружи и внутри, и
ничто не предвещало надвигающейся грозы.
Тем не менее никто не решился противоречить Альберту, лишь одна Аме-
лия пожала плечами. После минутного тревожного перерыва снова застучали
вилки, и слуги начали медленно переменять блюда.
- Неужели вы не слышите, отец мой, как бушует ветер среди елей Бо-
гемского Леса? Неужели оглушительный рев потока не доносится до вас? -
еще громче спросил Альберт, пристально глядя на отца.
Граф Христиан ничего не ответил, а барон, имевший обыкновение всегда
со всеми соглашаться, сказал, не сводя глаз с куска дичи, который он в
эту минуту резал с такой энергией, будто это был гранит:
- Действительно, ветер на заходе солнца предвещает дождь. Весьма ве-
роятно, что завтра будет дурная погода.
Альберт как-то странно улыбнулся, и снова все погрузилось в мрачное
молчание; но не прошло и пяти минут, как страшный порыв ветра, от кото-
рого задребезжали стекла огромных окон, завыл, завизжал, ударил, как
кнутом, по воде рва и унесся ввысь, к горным вершинам, с таким пронзи-
тельным и жалобным стоном, что все побледнели, кроме Альберта, улыбнув-
шегося такою же загадочной улыбкой, как и в первый раз.
- В эту минуту, - проговорил он, - гроза гонит к нам одну душу. Хоро-
шо, если б вы, господин капеллан, помолились за тех, кто путешествует в
наших суровых горах в такую ужасную бурю.
- Я молюсь ежечасно и от всей души, - ответил дрожащий капеллан, - за
тех, кто странствует по тяжким путям жизни, среди бурь людских страстей.
- Не отвечайте ему, господин капеллан, - сказала Амелия, не обращая
внимания на взгляды и знаки, предупреждавшие ее со всех сторон, чтобы
она не продолжала этого разговора. - Вы хорошо знаете, что моему кузену
доставляет удовольствие мучить других, говоря загадками. Что касается
меня, то я вовсе не склонна разгадывать их.
Граф Альберт, казалось, обращал не больше внимания на пренебрежи-
тельный тон своей двоюродной сестры, чем она на его странные рассужде-
ния. Он облокотился на свою тарелку, которая почти всегда стояла перед
ним пустой и чистой, и уставился на камчатную скатерть, словно считая на
ней цветочки и звездочки, - в действительности же погруженный в какую-то
восторженную думу.
XXIII
Неистовая буря разразилась во время ужина. Ужин всегда продолжался
два часа - ни больше, ни меньше, даже в постные дни, которые набожно
соблюдались, причем граф никогда не освобождал себя от ига семейных при-
вычек, столь же священных для него, как и постановления римской церкви.
Грозы были слишком часты в этих горах, а бесконечные леса, еще покрывав-
шие в ту пору их склоны, вторили шуму ветра и рокоту грома раскатами
эха, слишком хорошо знакомыми обитателям замка, чтобы это явление приро-
ды могло их сильно потрясти. Однако необычайное возбуждение графа
Альберта невольно передалось его семье, и барон был бы, несомненно, раз-
досадован на то, что удовольствие от вкусной трапезы испорчено, если бы
мог хоть на мгновение изменить своей доброжелательной кротости. Он
только глубоко вздохнул, когда потрясающий удар грома, раздавшийся к
концу ужина, так перепугал дворецкого, что тот не попал ножом в кабаний
окорок, который разрезал в эту минуту.
- Кончено дело! - сказал барон, сочувственно улыбаясь бедному слуге,
удрученному своей неудачей.
- Да, дядюшка, вы правы! - громко воскликнул граф Альберт, вставая с
места. - Кончено дело!" Гусит сражен - его сожгла молния. Больше он не
