чайшие религиозные размышления, охваченный священным экстазом. Он соблю-
дал посты и предавался воздержанию гораздо строже, чем того требовала
церковь. Говорили даже, что он носит власяницу, и понадобилась вся
власть отца и вся нежность тетушки, чтобы заставить его отказаться от
этих истязаний, конечно, немало способствовавших его экзальтации.
Когда его добрые и разумные родные увидели, что он способен в нес-
колько лет растратить все свое состояние, да к тому же еще, как против-
ник католической церкви и правительства, рискует попасть в тюрьму, они с
грустью в душе решили отправить его путешествовать. Они надеялись, что,
сталкиваясь с различными людьми, знакомясь в разных странах с их основ-
ными государственными законами, почти одинаковыми во всем цивилизованном
мире, он привыкнет жить среди людей, и жить так, как живут они. И вот
его поручили гувернеру, хитрому иезуиту, светскому и очень умному чело-
веку, понявшему с полуслова свою роль и взявшемуся исполнить то, чего не
решались ему высказать прямо. Откровенно говоря, требовалось обольстить
и притупить эту непримиримую душу, сделать ее годной для общественного
ярма, вливая в нее по капле необходимые для этого сладкие яды - тщесла-
вие, честолюбие, безразлично-спокойное отношение к религии, политике и
морали. Не хмурьтесь так, милая Порпорина! Мой почтенный дядя - простой
и добрый человек. С юных лет он смотрел на все так, как ему это было
внушено, и умел в течение всей своей жизни без ханжества и излишних рас-
суждении примирять терпимость и религию, долг христианина и обязанности
владетельного вельможи. В нашем обществе и в наш век, когда на миллион
таких людей, как все мы, встречается один такой, как Альберт, мудр тот,
кто идет вместе с веком и вместе с обществом; а кто стремится вернуться
за две тысячи лет назад, тот безумец: никого не убедив, он только приво-
дит в негодование людей своего круга.
Альберт путешествовал восемь лет. Он посетил Италию, Францию, Англию,
Пруссию, Польшу, Россию и даже Турцию. Вернулся он через Венгрию, Южную
Германию и Баварию. За все время этого долгого путешествия он вел себя
вполне благоразумно: не тратил больше, чем позволяло приличное содержа-
ние, которое назначили ему родные, писал им ласковые, нежные письма и,
не вдаваясь ни в какие рассуждения, просто описывал все виденное; аббату
же, своему гувернеру, он не давал ни малейшего повода для жалоб или неу-
довольствия.
Вернувшись домой в начале прошлого года, он, едва поцеловавшись со
всеми, тотчас, говорят, удалился в комнату своей покойной матери и, за-
першись, просидел там несколько часов; затем, выйдя оттуда, страшно
бледный, отправился один в горы.
В это время аббат вел откровенную беседу с канониссой Венцеславой и
капелланом, потребовавшими, чтобы он без утайки рассказал им все о физи-
ческом и моральном состоянии молодого графа. "Граф Альберт, - сказал он
им, - уж не знаю, право, отчего - оттого ли, что путешествие сразу изме-
нило его, оттого ли, что по вашим рассказам о его детстве я составил се-
бе о нем неверное представление, - граф Альберт, говорю я, с первого дня
нашей совместной жизни был таким же, каким вы его видите сейчас: крот-
ким, спокойным, выносливым, терпеливым и необыкновенно учтивым. За все
время он ни разу не изменил себе, и я был бы самым несправедливым чело-
веком на свете, если бы пожаловался хоть на что-либо. Того, чего я так
боялся, - безумных трат, резких выходок, высокопарных наставлений, эк-
зальтированного аскетизма, - мне не пришлось наблюдать. Он ни разу не
выразил желания самостоятельно распорядиться теми суммами, которые вы
мне доверили. Вообще он никогда не проявлял ни малейшего неудовольствия.
Правда, я всегда предупреждал его желания и, видя, что к нашей карете
подходит нищий, спешил подать милостыню прежде, чем он успевал протянуть
руку. Могу сказать, что такой способ действия оказался очень удачным:
почти не видя нищеты и недугов, молодой граф, казалось, совершенно пе-
рестал думать о том, что его прежде так удручало. Никогда я не слышал,
чтобы он бранил кого-нибудь, порицал какой-нибудь обычай или отзывался
неодобрительно о каком-нибудь установлении. Его экзальтированная набож-
ность, так пугавшая вас, уступила место спокойному исполнению обрядов,
приличествующему светскому человеку. Он бывал при самых блестящих дворах
Европы, проводил время в лучшем обществе, ничем не увлекаясь, но ничем и
не возмущаясь. Всюду обращали внимание на его красоту, благородные мане-
ры, учтивость без всякой напыщенности, на его такт и находчивость в бе-
седе. Молодой граф остался таким же чистым, как самая благовоспитанная
девица, не выказывая при этом никакой чопорности дурного тона. Он бывал
в театрах, осматривал музеи, памятники, говорил сдержанно и толково об
искусстве. Словом, у меня сложилось представление о нем как о вполне
благоразумном, уравновешенном человеке, и мне совершенно непонятно то
беспокойство, которое он внушал вам. Если в нем и есть нечто необычное,
так это именно чувство меры, осторожность, хладнокровие, отсутствие ув-
лечений и страстей, чего я никогда еще не встречал в молодом человеке,
столь щедро одаренном красотой, знатностью и богатством".
Впрочем, в этом отчете не было ничего нового, - он являлся лишь подт-
верждением частых писем аббата родным; но они все время боялись, не пре-
увеличивает ли он, и успокоились, лишь когда он подтвердил полное мо-
ральное перерождение моего двоюродного брата, видимо не опасаясь, что
тот на глазах родителей немедленно опровергнет его своим поведением. Аб-
бата осыпали подарками, благодарностями и стали ждать с нетерпением
возвращения Альберта с прогулки. Она тянулась долго, и когда наконец мо-
лодой граф появился к ужину, все были поражены его бледностью и серьез-
ностью. Если в первую минуту при встрече лицо его сияло нежной и глубо-
кой радостью, то теперь от нее не осталось и следа. Все были удивлены и
с беспокойством тихонько обратились к аббату за разъяснениями. Тот
взглянул на Альберта и, подойдя к отозвавшим его в угол родственникам,
ответил с изумлением: "Право, я не нахожу ничего особенного в лице гра-
фа: у него все то же благородное, спокойное выражение, какое я привык
видеть на протяжении тех восьми лет, что я имею честь состоять при нем".
Граф Христиан вполне удовлетворился таким ответом.
"Когда мы расстались с Альбертом, - сказал он сестре, - на щеках его
еще играл румянец юности, а внутренняя лихорадка часто - увы! - придава-
ла блеск его глазам и живость голосу. Теперь мы видим его загоревшим от
южного солнца, немного похудевшим, вероятно от усталости, и более
серьезным, как это и приличествует сложившемуся мужчине. Вам не кажется,
сестрица, что сейчас он гораздо лучше?"
"В его серьезности чувствуется грусть, - ответила моя добрая тетушка.
- Я никогда в жизни не видела двадцативосьмилетнего Молодого человека,
который был бы таким вялым и таким молчаливым. Он едва отвечает нам".
"Граф всегда скуп на слова", - возразил аббат.
"Раньше это было не так, - сказала канонисса. - Если бывали недели,
когда мы его видели молчаливым и задумчивым, то бывали и дни, когда он
воодушевлялся и говорил целыми часами".
"Я никогда не замечал, - возразил аббат, - чтобы он изменял той сдер-
жанности, которую вы теперь в нем наблюдаете".
"Неужели он больше нравился вам, когда говорил слишком много и своими
разговорами приводил нас в ужас? - спросил граф Христиан свою озабочен-
ную сестру. - Ох, эти женщины!"
"Да, но тогда он все-таки жил, - сказала она, - а теперь он произво-
дит впечатление выходца с того света, равнодушного ко всему земному".
"Таков характер молодого графа, - сказал аббат, - он человек замкну-
тый, ни с кем не любит делиться впечатлениями и, говоря откровенно, не
поддается влиянию никаких внешних впечатлений. Это свойство людей холод-
ных, благоразумных, рассудительных; так уж он создан, и я глубоко убеж-
ден, что, стремясь расшевелить его, можно только внести тревогу в его
душу, чуждую всякой живости и опасной предприимчивости".
"О! Я готова поклясться, что его истинный характер вовсе не таков! -
воскликнула канонисса.
"Госпожа канонисса, вероятно, откажется от своего предубеждения про-
тив столь редкого преимущества", - сказал аббат.
"В самом деле, сестрица, - сказал граф Христиан, - я нахожу, что гос-
подин аббат рассуждает весьма мудро. Не он ли своими усилиями и влиянием
достиг того, к чему мы так стремились? Не он ли предотвратил несчастья,
которых мы так боялись? Альберт был расточителен, экзальтирован, безумно
смел! Вернулся он к нам таким, каким должен быть, чтобы заслужить уваже-
ние, доверие и почтение себе подобных".
"Но вернулся истертым, как старинная книга, - проговорила тетушка, -
а может быть, ожесточенным и презирающим все то, что не соответствует
его тайным желаниям. Мне даже кажется, что он не рад нам, а мыто ждали
его с таким нетерпением!"
"Граф и сам с нетерпением стремился домой, - заметил аббат, - я прек-
расно это видел, хотя открыто он этого не выказывал. Он ведь так мало
общителен. По природе своей он очень замкнутый человек".
"Наоборот, по натуре своей он очень экспансивен, - горячо возразила
канонисса. - Он бывал подчас вспыльчив, а по временам чрезвычайно нежен.
Часто он сердил меня, но стоило ему броситься мне на шею, и я тотчас все
ему прощала".
"По отношению ко мне ему никогда ничего не приходилось заглаживать",
- сказал аббат.
"Поверьте, сестрица, так гораздо лучше", - настаивал мой дядя.
"Увы! - воскликнула канонисса. - Неужели всегда у него будет это вы-
ражение лица, которое приводит меня в ужас и надрывает мне сердце?"
"Это - гордое, благородное выражение, приличествующее человеку его
круга", - сказал аббат.
"Нет! Это просто каменное лицо! - воскликнула канонисса. - Глядя на
него, мне кажется, что я вижу его мать, но не доброй и нежной, какой я
ее знала, а ледяной и неподвижной, как она нарисована на портрете в ду-
бовой раме". - "Повторяю вашему сиятельству, - настаивал аббат, - что
это обычное выражение лица графа Альберта за эти восемь лет".
"Увы! Значит, вот уже восемь ужасных лет, как он никому не улыбнулся!
- воскликнула, заливаясь слезами, моя добрейшая тетушка. - За эти два
часа, что я не свожу с него глаз, его сжатые бескровные губы ни разу не
оживились улыбкой. Ах, мне хочется броситься к нему, прижать его к серд-
цу, упрекнуть в равнодушии, даже выбранить, как бывало. Быть может, и
теперь, как прежде, он, рыдая, кинулся бы мне на шею!"
"Сохрани вас бог от такой неосторожности, дорогая сестра, - прогово-
рил граф Христиан, заставляя ее отвернуться от Альберта, с которого та
не сводила глаз, полных слез. - Не поддавайтесь материнской слабости, -
продолжал он, - мы уже с вами видели, каким бичом была эта чрезмерная
чувствительность для жизни и рассудка нашего бедного мальчика. Развлекая
его, устраняя от него всякое сильное волнение, господин аббат, следуя
указаниям врачей и нашим, умиротворил эту тревожную душу. Смотрите, не
испортите всего причудами своей ребячливой нежности".
Канонисса согласилась с доводами брата и постаралась примириться с
ледяной холодностью Альберта, но она не могла к этому привыкнуть и то и
дело шептала на ухо брату: "Что там ни говорите, Христиан, но я боюсь,
что, обращаясь с ним как с больным ребенком, а не как с мужчиной, аббат
погубил его".
Вечером, отходя ко сну, все начали прощаться; Альберт почтительно
склонился под отцовским благословением; когда же канонисса прижала его к
своей груди и он заметил, что она вся дрожит, а голос ее прерывается от
волнения, он тоже задрожал и, словно почувствовав нестерпимую боль,
вдруг вырвался из ее объятий.
