железная труба значительного сечения, которая скрывала перспективу
передвижения. С другой стороны винтовая лестница ограничивалась стеною, в
которой кое-где были утоплены двери, часто обитые дряхлой клеенкой с
торчащими из-под нее кусками коричневой ваты, почему-то казавшимися жирными
на ощупь. Двери, судя по всему, никогда не открывались.
Черная лестница освещена была слабыми фонарями в металлических сетках,
расположенных над дверными проемами, -- впрочем, лампочки сохранились лишь в
немногих, так что спускавшимся то и дело приходилось пересекать волны мрака
и света. На узких ступеньках лестницы поблескивали металлические пробочки
винных бутылок, напоминавшие пятикопеечные монетки, но с характерными
изломанными хвостиками -- по мере спуска их становилось все больше, -- а на
стенах и железной трубе то и дело встречались налепленные винные и пивные
этикетки. Пирошников увидел приткнувшийся под дверью стакан -- мутный,
захватанный грязными пальцами, с засохшей на дне темно-красной жидкостью.
Перед каждым очередным поворотом Владимир ненадолго терял из виду дядю
Мишу и дворничиху, и всякий раз, возникая из-за трубы, фигуры их казались
ему мельче, что он приписал некоторой странной винтовой перспективе.
Лестница становилась все уже, и потолок ее, образованный верхними
пройденными ступеньками, опускался все ниже и ниже. Наконец наступил момент,
когда Пирошников стукнулся о потолок лбом и принужден был идти дальше, все
более наклоняясь. Наташа двигалась еще свободно, поскольку была меньше
ростом, но вскоре и она начала испытывать затруднения. Черный ход становился
в действительности черным, похожим на какой-то лаз. Совершив новый поворот,
Пирошников обратил внимание на то, что дядя Миша, как это ни странно, идет
прямо, не задевая головою о верхние ступеньки. Пирошников посмотрел на
Наташу и увидел, что она, будучи ростом поменьше дядюшки, тем не менее уже
идет сильно согнувшись. "Что за черт!" -- подумал Владимир, и для этого
имелись основания, ибо фигуры дядюшки и шедшей впереди дворничихи, как стало
очевидно, уменьшались пропорционально сужению лестницы. Она все более
напоминала теперь морскую раковину с винтом, сходящим на нет.
Двигаться дальше становилось все затруднительнее. Не опускаться же, в
самом деле, на четвереньки! Двери, расположенные вдоль стены, уменьшались до
размера дверок кухонного шкафчика, что было бы чрезвычайно забавно
наблюдать, если бы не тревога Пирошникова и Наташи, вызванная этими новыми
трансформациями.
Наконец дядюшка оборотился и с минуту смотрел на Пирошникова, что-то
соображая. Он тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение, а потом поднялся
к Владимиру, и тут оказалось, что дядюшкина макушка приходится по пояс
нашему герою. Дядюшка стоял перед согнутым в три погибели Пирошниковым,
маленький, как пятилетний ребенок, и ему, как ребенку, вероятно, хотелось
плакать. Произошло что-то совсем уж невероятное! Гигант Пирошников,
склоненный над дядюшкой, вдруг рассмеялся так громко, что смех его
раскатился далеко по черной лестнице и застрял в последних и мелких ее
завитках. Рассмеялась и Наташа, поскольку дядюшкино появление напоминало ей
представление лилипутов в цирке, а дядя Миша, взмахнув коротенькой своей
ручкой, схватился за голову и побежал вниз, уменьшаясь, пока не скрылся за
трубой, тоже, кстати, сужающейся и напоминавшей скорее воронку.
Пирошников и Наташа, пятясь и держась руками за потолок, начали
молчаливое отступление, ибо стало ясно, что через черный ход никак не
протиснуться. Лестница раскручивалась в обратном порядке, увеличиваясь в
размерах; снизу доносились шаги дядюшки, который догонял их так же резко,
как минуту назад бежал от них. Уж не повредился ли он в рассудке?
Короче говоря, Пирошников с Наташею снова очутились в кухне перед
взором старухи, а через мгновение впрыгнул туда и дядюшка, слава Богу,
оказавшийся вновь мужчиной среднего роста и нормальных пропорций, разве что
взволнованным сверх меры.
Дядюшка вошел и с силою захлопнул дверь на лестницу, как бы показывая,
что данная возможность исчерпана полностью. Старушка Анна Кондратьевна тут
же придвинула к двери сундучок и взгромоздилась на него, поправляя сорванную
занавеску. Еще через минуту кухня приняла свой прежний вид. Куда девалась
дворничиха -- неизвестно. Неужели она достигла выхода? Но тогда ей пришлось
стать размерами со шкалик, никак не больше. Не помешает ли это ей выполнять
служебные обязанности -- вот в чем вопрос? Ну, да Бог с нею!..
А между тем едва все возвратились домой, как их ушей достиг непонятный
шум, берущий начало где-то в недрах квартиры. Несомненно, это был шум
голосов, причем голосов раздраженных, а смиренный и даже несколько
подавленный вид бабки Нюры с достоверностью показал, что в квартире неладно.
Дядюшка вопросительно взглянул на старуху, но та лишь вздохнула,
укрывшись на своем сундуке. А клубок голосов покатился по направлению к
кухне, и через секунду туда ворвалась Лариса Павловна с пятнами на лице,
свидетельствовавшими о крайней степени возбуждения.
-==Глава 16. Скандал в благородном семействе==-
Интересно все-таки знать, к чему более склонно человеческое существо --
к общественному или, как сказать, индивидуальному обитанию? Вроде бы давно
доказано и показано, хотя бы и на примере потерпевших кораблекрушение
моряков, попавших на необитаемые острова (Робинзон Крузо не в счет), что
человек не может один, одиночество неизбежно превращает его в зверя. Но
позвольте! Разве лучше действует обитание в коммунальной квартире? И таких
примеров несравненно больше. Наблюдать, как живущий рядом индивид изо дня в
день делает все не так (не так, как нам бы хотелось), например, заводит
кошку, не гасит, извините, света в туалете, приводит не тех гостей,
улыбается исключительно нагло и несимпатично -- нет, это выше сил, это хуже
необитаемого острова, это мука!
Неудивительны посему и те смерчи, которые проносятся от времени до
времени в коммунальных коридорах, с хлопаньем дверьми, качающимися от
сотрясения воздуха лампочками, с выражениями такими, что не дай Бог слышать
их вам, читатель, -- и грустно, грустно все это, и слезы капают из глаз,
когда видишь подобные недоразумения. Сколько трагедий разыгралось вокруг
выеденного яйца, которое, оказывается, было разбито не с того конца.
Впрочем, об этом уже писал один английский писатель.
В данном случае в роли, так сказать, яйца преткновения выступал
Пирошников. Это стало ясно уже по первым репликам Ларисы Павловны. Она вдруг
ворвалась в кухню, как пантера, -- во всяком случае, мышцы на ней играли,
перекатываясь округлыми волнами под тугим джемпером. Окатив молодого
человека взглядом высокой температуры, причем досталось и бедной Наташе,
Лариса Павловна воскликнула:
-- Вы учтите, что я этого не допущу! У нас квартира, а не публичный
дом!
И, подошедши к своему холодильнику, она рванула ручку так, что с
кухонной полочки свалилась крышка от кастрюли и с жалобным дребезжаньем
подкатилась к ногам Пирошникова. Молодой человек с достоинством поднял ее и
протянул соседке, а та, выхватив крышечку, захлопнула холодильник, так и не
достав из него ни единого предмета, после чего прибор вздрогнул и загудел.
Тут, в кухне показалась и Наденька в своем всегдашнем халатике. Она
вошла как-то боком, причем глаза ее, сузившиеся и злые, устремлены были на
Ларису Павловну. Дядюшка при этом весь подобрался, готовясь вступить в бой
на стороне племянницы.
Скучно, скучно!.. Дальше произошла обычная перестрелка, в которую
оказались втянутыми все находившиеся на кухне.
-- Вы не имеете права, -- произнесла Наденька страшным шепотом.
-- Да что ты с ней разговариваешь, с куклой! -- выпалил дядя Миша,
отчего Лариса Павловна зашипела, как мокрая тряпка под утюгом, и двинулась
грудью на дядюшку.
-- Ах вот как? Скобарь! Алкоголик!.. -- И прочее, и прочее, что
совершенно неинтересно.
-- Ишь, фифа! -- сказал опешивший дядюшка.
Из дальнейших переговоров выяснилось, что соседка обвиняет Наденьку в
незаконном сожительстве и сводничестве, причем из реплик Наденьки
явствовало, что Ларису Павловну тоже монашкой не назовешь. Впрочем, Наденька
говорила это в порядке активной обороны, выведенная из себя необоснованными
-- видит Бог! -- обвинениями соседки.
-- А вот и еще шлюшка! -- внезапно сделала выпад в сторону Наташа
Лариса Павловна.
Наташа, разрыдавшись, выбежала из кухни, а за нею последовала Наденька;
бабка Нюра всплеснула руками -- вообще произошло замешательство. Дядюшка --
так тот вовсе оцепенел после таких слов, какие вряд ли доводилось ему
слышать от женщин в его добропорядочной провинции.
Интересно, что Пирошников сохранял полное равновесие души, с
нескрываемой иронией наблюдая за действиями сторон. Даже чудовищные слова
Ларисы Павловны вызывали в нем не гнев, а усмешку, поскольку были лишены
основания. Лариса Павловна как заведенная продолжала свою филиппику, к
которой Пирошников пару раз позволил себе сделать остроумный комментарий,
чем лишь подлил масла в огонь.
Однако мало-помалу ему становилось все тяжелее на душе -- и совсем не
потому, что уши его устали от склоки. Приходя в подобное расположение духа,
Пирошников всегда про себя знал, что оно проистекает от причин внутренних,
от мгновенно возникающего, точно всплывающего со дна души ощущения
собственного ничтожества.
Ему присущи были такие приступы отвращения к собственной личности --
отвращения, правда, особого рода, ибо даже в самые жестокие минуты ненависти
к себе Пирошников одновременно чувствовал, что именно это испытываемое им
ощущение приподымает его душу и является искуплением. Он бывал в равной мере
ничтожен и значителен в своих глазах от причастности, с одной стороны, к
жалкому миру суеты, глупости и пороков, а с другой стороны -- к высокому
своему предназначению, о котором уже говорилось, но которое пока никаким
образом не давало о себе знать.
В особенности же изнывала душа, когда замечала признаки того самого
омертвения чувств, то есть неспособности к живому восприятию: к боли, к
счастью, к горю, к состраданию, к радости -- точно сердце вдруг обнаруживало
на себе сухую и твердую корку, накрепко приставшую к горячей и ранимой
плоти. Вот это было самым ужасным для Пирошникова, и он, выражаясь
фигурально, ломал ногти и раздирал пальцы в кровь, стараясь сорвать эту
корку, причем, естественно, испытывал боль. Еще надо упомянуть, что переходы
от одного состояния к другому совершались у него быстро и незаметно для
окружающих.
Вот и теперь, посреди сражения, тень надвинулась на лицо молодого
человека. На мгновенье он, по своему обыкновению, мысленно отодвинулся от
происходящего, залетел куда-то высоко и далеко, чтобы оттуда увидеть себя,
иронизирующего и равнодушного старика, умершего несколько столетий назад,
окаменевшего сердцем да еще любующегося собой в те моменты, когда реплики
его попадали в цель.
Владимир с отчаяньем сорвал присохшую корку, и рана закровоточила. Он
увидел плоское от кухонного чахлого света лицо Наденьки, которая вернулась
уже на место действия с выражением внешнего спокойствия; он увидел ее глаза,
в которых сейчас не было злости, а только боль; он увидел и топчущегося на
месте дядюшку, откровенно страдавшего, и Ларису Павловну, которой, будем
справедливы, тоже несладко было от склоки, и старушку Анну Кондратьевну,
